Слово «награда» я употребляю здесь в достаточной мере условно. Строго говоря, никакого особого подвига нет в том, что человек не струсил, не бросился наутек от подвыпивших хулиганов, а дал сдачу, как подобает мужчине и гражданину. Однако так поступает не каждый — иногда вовсе не потому, что заражен каким-то моральным изъяном. Не всем дано быть бойцами, и с этим надо считаться.
Но уж боец-то во всяком случае заслуживает понимания и защиты — даже больше того: компенсации за понесенный материальный и моральный ущерб. Об этом мне написал доктор юридических наук, заслуженный юрист РСФСР К. Н. Иванов, категорически утверждавший: «До тех пор, пока Мухину не принесены публичные извинения, не возмещены потери, которые он понес из-за неправосудного приговора, утверждать, как вы: «Под делом наконец-то подведена черта», нельзя. Преждевременно!»
Полностью разделяя гражданский пафос и нравственный максимализм уважаемого ученого, я думаю, однако, что публикация очерка в центральной газете явилась достаточным моральным удовлетворением для Вячеслава Ивановича Мухина (вряд ли какое-либо иное «извинение» могло быть более публичным), что же касается компенсации материальной, то ее, увы, не предусмотрел закон. Здесь есть над чем подумать: законодательство о необходимой обороне нуждается, видимо, в дальнейшем совершенствовании.
Сказать: «Очерк попал в цель» — меня побудило и еще одно обстоятельство. Уже после полной реабилитации Мухина, после того, как четкое отношение к делу было высказано не кем-нибудь, а Генеральным прокурором СССР; после публикации очерка в газете, когда эта история стала достоянием гласности, — уже после всего причастные — прямо или косвенно — к беззаконию лица не сдались и не ужаснулись.
От некоторых судебных деятелей пришли в редакцию письма, где сообщалось, что раньше — не то восемь лет назад, не то десять — шофер Мухин совершил наезд на пешехода (не умышленный, разумеется, и, по счастью, без тяжелых последствий). Никаких оваций этот факт, конечно, вызвать не мог. Но какая же все-таки связь между тем давним наездом и отражением хулиганского удара, защитой жизни, здоровья и чести близких ему людей? Цель «информации» была очевидной: человека с подмоченной биографией негоже брать под защиту, след его прежней беды, стало быть, должен тянуться за ним всю жизнь.
Слух, однако, был пущен — и пошел гулять, обрастая «подробностями». На нескольких вечерах я получил записки: верно ли, дескать, что тот, кого «вы сделали героем», на самом деле рецидивист с каким-то кошмарным прошлым? Ну что на это ответишь? Скажешь: «Нет», слух не исчезнет, наоборот, добавится новый: неспроста отрицает, видно, что-то там есть…
На вопросы я отвечал вопросом: как вы думаете, зачем Генеральному прокурору вступаться за рецидивиста?
Впечатляло!..
Но посрамленные не сдавались. Поразительно, как упорствует ложь! Как яростно стремится настоять на своем — не только вопреки совести, но и логике вопреки, и здравому смыслу… Вообще, неумение признавать ошибки мне кажется симптомом очень тревожным. В конце концов, от ошибок никто не застрахован. В столь сложном и тонком деле, как правосудие, — тем более. Но вот способность не считаться с очевидными фактами, когда ошибка уже вскрыта, когда она — пусть не сразу, пусть с опозданием — перечеркнута и исправлена, фанатичная эта потребность кажется мне во сто крат опасней. Ведь она, в сущности, означает, что тот, кто ошибся, сам-то себя уж заведомо не поправит. Даже ошибку свою разглядев… Будет упорствовать, закрыв глаза и зажав уши. А пострадавший пусть страдает и дальше: его горе нам нипочем…
Уже много месяцев спустя, когда бури вокруг очерка улеглись и все, казалось, встало окончательно на свои места, ко мне пришли несколько московских студентов. Человек пять или шесть… Рассказали, что один их преподаватель посвятил половину лекции «разносу» очерка: так, мол, будут всех линчевать. Сечете, куда зовет нас писатель?!
С естественным интересом и даже сочувствием слушали студенты «смелую» критику. Но что-то, однако, задело… Неувязки ли, фальшь ли? Или просто «неадекватная» страсть, с которой преподаватель громил, сокрушал и опровергал?
Фамилия преподавателя показалась знакомой. Так и есть — сын судьи, многократно отвечавшей родителям Мухина и его жене: приговор правильный, оснований к отмене нет. Я давно знаю эту судью, наша газета не раз писала о ней, печатала ее статьи. Человек справедливый и объективный — и вот надо же: испытания ошибкой не сумела выдержать даже она! Как непросто ее признать, как непросто…
Преподаватель принес извинения своим студентам, да и судья набралась мужества — позвонила в редакцию: «Я ошиблась… Я все поняла…»
Хочется верить, что это не просто слова.
«Завтраку на траве» уготовано было продолжить свою жизнь — уже не на газетной странице, а на экране. Почти сразу же вслед за публикацией очерка несколько режиссеров проявили интерес не только к сюжетной основе, но и к сложному узлу реальных проблем, стоящих за подлинной житейской историей, послужившей для очерка материалом. Киностудия «Ленфильм» перевела все это на деловую основу, и через несколько лет на экраны вышел фильм режиссера Валерия Гурьянова «Средь бела дня», в создании которого принял участие и я.
Знаете, что поразило меня? И пока писался сценарий, и пока шли съемки, и потом, когда фильм пошел по экранам, продолжались те же самые споры, которые сопровождали появление очерка. Заседания художественных советов и редакционных коллегий превращались в дискуссии о том, как бороться нам с хулиганами. Что делать, столкнувшись с ними лицом к лицу? Бежать или драться? Давать сдачи или самим упреждать удар? Рисковать или проявить благоразумие?
«Если каждый начнет…» — запальчиво восклицал один из редакторов, забыв, что ту же мысль высказывал не на экране, а в жизни следователь Целиков и что «мысль» эта стоила Мухину двух лет незаслуженных мук, а его близким — не только горечи от допущенной несправедливости, но еще и утраты чувства социальной активности: потеря невосполнимая и не поддающаяся измерению ни в каких величинах.
«…Натужная, искусственная и совершенно перевернутая с ног на голову ситуация», — писала в газете «Советская культура» нарсудья И. Троицкая, обиженная за коллегу, вынесшую неправосудный приговор: зачем, мол, показывать эту «натужную» ситуацию? Ситуацию, которая на экране в точности повторяла очерк, а он — подлинный факт. Один к одному…
«Достоинство фильма в том, — отвечал судье на страницах той же газеты критик В. Ревич, — что он жизненные сложности не упрощает и не смягчает, ведь только при этом условии зрителя можно заставить думать и переживать всерьез». Критик П. Смирнов отвечал на страницах газеты «Труд» уже не судье, а читателям: «Не стоит возмущаться… что после… такого финала вряд ли кто захочет сопротивляться хулиганам… Хорошо, что острая, жесткая лента не воспользовалась расхоже-облегченным финалом кинодетектива… Сколько раз до этого… другие мухины (или мы с вами?) отступали, не вступали, молчали. Это его — наша! — терпимость породила подонков, их злобу, их жестокость, их безнаказанность».
Если бы спор возник вокруг достоинств или недостатков картины, ее художественных качеств, я никогда не осмелился бы приводить эти противоборствующие оценки: дело автора — слушать критику и извлекать уроки, а отнюдь не вступать с нею в спор.
Но в том-то и дело, что спор идет совсем о другом. Он — о жизненной позиции, о поведении — не в абстрактных, условных, заранее заданных обстоятельствах, а в реальной, действительной жизни. Когда струсить — легче, чем проявить смелость. Когда уклониться — проще, чем выйти навстречу. Когда за бездействие могут слегка упрекнуть, а за поступок, глядишь, и накажут. И хотя все равно справедливость восторжествует, обязательно восторжествует, путь к ней нелегок, а за верность чести, за непримиримость к подлости, за открытый бой, который даешь хулиганам, можешь и пострадать.
При такой перспективе — реальной, а не умозрительной — ты готов быть мужчиной? Быть человеком? Гражданином? Бойцом? Или — лучше не надо?..
Вот о чем был тот очерк.
И об этом же — фильм.
О тех, кто сломался.
И о тех, кто сломаться не может. Несмотря ни на что.
Обед на песке
…И снова поехали люди на отдых. Не поздней весной — ранней осенью. Не на Московское — на Каховское море. Не на траву — на песок. И не четыре семьи, а одна — совершенно другая. Жители подмосковного города Электросталь Владимир Васильевич Трубкин и жена его, Инна Сергеевна, он инженер-конструктор, она инженер-технолог, люди, легкие на подъем и склонные к перемене мест, «оседлали» своего «Москвича» и отправились в отпуск, на всякий случай запасясь адреском знакомых.
На Казацкой косе, в низовьях Днепра, вблизи от Каховской плотины, выбрали место. Разбили палатку. Сентябрьское солнце грело по-летнему. Отдыхающих было не то чтобы много, но все же хватало. И наши герои начали отдыхать.
Они бродили по окрестностям, варили обед, вдосталь купались. Они валялись на песке и загорали. Они покупали дешевые свежие фрукты и уплетали их килограммами. Они блаженствовали. И их ничуть не смущало, что ряды отдыхающих то и дело редели: сентябрь не июль, сезон на Днепре короче, чем в Сочи и Ялте.
Нет, это их ничуть не смущало: они не рвались заводить знакомства, не искали шумных компаний. Им было очень славно вдвоем — наедине с днепровской волной, с нежарким солнцем и мягким песком. Но в одно прекрасное утро, увидев, что остались одни (все палатки внезапно исчезли!), вспомнили Трубкины про адресок и отправились в гости. Чтобы спать надежно под крышей. А днем — загорать.
В то утро они раньше обычного прибыли на косу, словно боялись, что на пляже им не достанется хорошего места. Пляж был пуст совершенно. Накануне глаз еще натыкался на рыбаков-одиночек, маячивших где-то вдали, — они оживляли пейзаж и его «утепляли». Теперь не было никого. На огромном песчаном пространстве Трубкины оказались одни. Кого-то, возможно, пустота удручала бы. Но разве нет наслаждения в том, чтобы себя ощутить властелином простора? Почувствовать: все это — и река, и небо, и солнце, и море там, за плотиной, и влажный песок, и деревья, подступающие к самому пляжу, — все это твое, и только твое?!