Инна Сергеевна вышла, тронула лужу ногой: глубоко!
— Не проедем, — промолвил водитель, обращаясь к жене, а не к ним.
— Будешь толкать! — объявил Артеха, выразительно помахав пустой бутылкой, которую он держал наготове. — А за руль сядет вот он. — «Атаман» кивнул на Туркова. Тот с готовностью подмигнул.
Трубкин выскочил — и сразу к багажнику: будем толкать! Впереди показалась машина, замерла возле лужи, только с другого края: метров семьдесят или больше.
— Помогите! — закричал Трубкин. — На нас напали.
Коллега-водитель ничего не расслышал: ветер дул в другую сторону. Жестами показал: извини, мол, сами застряли.
— Вот ты как!.. — проворчал Артеха.
Кряхтя, он стал вылезать с бутылкой в руке.
Открыть багажник, взять туристский топорик — на это ушло у Трубкина секунд пять или шесть. Артеха взмахнул бутылкой, но удар топорика свалил его наземь. Туша Скачко застряла в дверце машины. Новый удар — и Скачко свалился вслед за «собратом».
— Ложись вниз животом! — скомандовал Трубкин Туркову. — И не двигайся.
— Дяденька, не убивай! — залепетал тридцатилетний «племянничек», плашмя падая в лужу.
Инна Сергеевна уже бежала к шоссе.
Наверное, о том, как глумится злобная пьянь, можно было бы написать гораздо короче. Избавить читателя от подробностей. Не «щекотать» его нервы. Садясь писать этот очерк, я так и думал. А потом передумал.
Потому что без этих мельчайших, отвращающих душу деталей нельзя до конца ощутить всю меру отчаяния людей, оказавшихся во власти садистов. Нельзя почувствовать и пережить все, что испытывает узник, попавший в капкан. Нельзя измерить ту пропасть, которая отделяет человека от хищника в облике человека. Нельзя понять, как сжимается до предела, а потом стремительно разжимается невидимая пружина, толкая тишайшего и добрейшего на беспощадность.
Подчинение силе грозит гибелью. В лучшем случае — раной физической и раной душевной, оставляющими свой след надолго, если не навсегда.
Этим грозит подчинение. А сопротивление? Ведь оно неизбежно сопряжено с «ущербом» для хулигана. С ушибом, царапиной, раной. А то и гораздо страшнее. Только что порядочный человек был жертвой преступного нападения. Мгновение — и роли переменились: испытав унижение, стрессы и боль, в награду за то, что восстал, не смирившись с ролью раба, он сам становится преступником. Точнее — обвиняемым. Потом — подсудимым. И даже, увы, осужденным. Вот модель, существовавшая годы: по этой схеме реагировали обычно на подобную драму те, кому положено было в ней разобраться. По принципу: «Есть труп — кто-то должен ответить».
Такая участь постигла некогда Мухина. Такая же — многих других. За то, что не покорились насилию, не смирились, а дали отпор, пришлось им платить мучительным следствием, нередко скамьей подсудимых и годами тюрьмы.
Об этом много писалось. Но модель оставалась без перемен.
Есть труп? К сожалению, есть. Артеха умер по дороге в больницу. Скачко с тяжелыми ранами пролежал месяца два. И только Турков, благоразумно легший на землю вниз животом, из этой кровавой драмы вышел вполне невредимым: «дяденька»-сверстник дождался милиции и сдал «племянничка» надлежащим властям.
Ну, и кто же стал обвиняемым? Скачко и Турков? Трубкин! Нет, никто не сочувствовал хулиганам — их в районе знали неплохо. И тунеядца Артеху по прозвищу «Леха-брехун», и запойного алкаша Туркова, и дебошира Скачко. «Леха-брехун» уже однажды сидел — за грабеж при отягчающих обстоятельствах. Скачко сидел дважды, оба раза — за злостное хулиганство. Турков «скамьи» избежал, но явно был «кандидатом»: как сказано в характеристике, «проявил себя скандалистом и пьяницей… Поступали жалобы от соседей и жителей поселка… Принимаемые меры положительных результатов не дали».
Нет, никто не сочувствовал жертвам (как видим, и тут роли переменились, жертвами стали преступники), но «полтора трупа» неумолимо влияли на ситуацию.
Признаете ли вы себя виновным в убийстве? — задал Трубкину обычный вопрос следователь районной прокуратуры Анатолий Григорьевич Харченко. И крайне удивился, услышав:
— Конечно не признаю.
Сухие строки протокола позволяют увидеть, с какой унылой педантичностью отрабатывалась следствием традиционная схема. Как же так, изумленно спрашивал А. Г. Харченко, с топором — на бутылку?! Разве это соизмеримо? Или так: с чего вы решили, что бутылка будет пущена в ход? Или так: жена осталась в машине с тремя хулиганами, верно, согласен, но вы-то были «на воле», лично вам, конкретно, что угрожало? Логика торжествовала, вопросы должны были сразить наповал, но Трубкина они не сразили: «Я был в плену, — с горячностью парировал он, — и, спасаясь, имел право на все!» Так — не с юридической, но с человеческой точностью — определил он свою модель поведения, и мне, по правде, непросто представить, как и чем можно было ему возразить.
Следователь и не возражал. Он просто отправил его к врачам-психиатрам. На экспертизу. Научно проверить, не сбрендил ли, часом, наш Трубкин? Нет ли сдвига по фазе? Очень странный товарищ: все молчал — и вдруг так проявился.
Отправлен был Трубкин к экспертам из самых благих побуждений. С робкой надеждой: а вдруг!.. Вдруг признают его сумасшедшим! Не будет тогда бедный Трубкин сидеть. А будет лечиться. И дело удастся спихнуть медицине, не ломая голову в поисках подходящей статьи.
Ответ врачей не замедлил. Если свести пространное заключение к одной-единственной фразе, звучать она будет вот так: «Поступок Трубкина свидетельствует не о расстройстве его душевной деятельности, а о том, что он находился в здравом рассудке, действовал осознанно и целесообразно, понимая всю ответственность и свой долг».
Ясно? Куда уж яснее… До чего же трудно, однако, сойти с наезженной колеи! Ясно, кто преступник, кто пострадавший, но права потерпевших почему-то вдруг получают два хулигана и подруга убитого. Ясно, что судить Трубкина не за что, но его отправляют домой не работать, а молить коллектив взять «убийцу» на поруки! Пусть попросят, мол, сослуживцы пожалеть хорошего человека, пусть дадут обещание: Трубкин больше не будет. Раскаялся. Осознал.
Коллектив решительно отказался. Вот что сказано в письме, отправленном прокурору:
«Мы, 231 человек, собравшиеся для обсуждения возможности взять на поруки тов. Трубкина В. В., считаем неправомерной саму постановку такого вопроса. Наш товарищ, ведущий инженер отдела главного конструктора, один из лучших работников нашего коллектива, Владимир Васильевич Трубкин, человек высоких душевных качеств, большой культуры и воспитанности, остро реагирующий на любую несправедливость, попал в тяжелую беду.
Зная тов. Трубкина, работая с ним бок о бок, мы с уверенностью заявляем, что он мог поднять руку на человека, только защищаясь, спасая себя и свою жену. Такое поведение заслуживает не снисхождения, а поощрения, так как соответствует требованиям нравственного кодекса, существующего в нашем обществе. Любой честный человек, любой порядочный мужчина в подобной ситуации обязан был бы поступить точно так же.
Уважаемый товарищ прокурор! Мы просим немедленно снять с тов. Трубкина незаслуженное обвинение. Уведомляем вас, что мы будем бороться за свободу, честь и доброе имя нашего товарища до тех пор, пока справедливость полностью не восторжествует. Принято единогласно».
Начальник следственного отдела прокуратуры области Алексей Михайлович Вернидуб не знал, какое письмо идет из Электростали в Херсон, но, получив известие о предъявленном Трубкину обвинении, передать дело в суд не согласился. По его докладу в дело вмешался областной прокурор Анатолий Николаевич Семенов. Он сразу понял, что к ответственности привлечен невиновный.
Судьба дела, однако, была уже предрешена. И вот почему.
16 августа прошлого года, то есть меньше чем за месяц до драмы на Казацкой косе, пленум Верховного суда СССР принял постановление, где, в частности, сказано:
«Право на необходимую оборону является одной из важных гарантий реализации конституционных прав и обязанностей граждан по защите от общественно опасных посягательств интересов Советского государства и общества, социалистической собственности, общественного порядка, жизни, здоровья, чести и достоинства советских людей».
В этом постановлении, очень точно отражающем давно назревшую общественную потребность, сказано еще, что «граждане имеют право на применение активных мер при защите от общественно опасного посягательства путем причинения посягавшему вреда, независимо от наличия у них возможности спастись бегством или использовать иные способы избежать нападения».
В этом постановлении сказано, наконец, что «состояние необходимой обороны возникает не только в самый момент общественно опасного посягательства, но и при наличии реальной угрозы нападения. Состояние необходимой обороны может иметь место и тогда, когда защита последовала непосредственно за актом хотя бы и окон-ченного посягательства, но по обстоятельствам дела для оборонявшегося не был ясен момент его окончания… Суды должны учитывать не только соответствие или несоответствие средств защиты и нападения, но и характер опасности, угрожавшей оборонявшемуся, его силы и возможности по отражению посягательства…»
Зачем я так обильно цитирую это постановление? Затем, что значение его выходит далеко за рамки чисто юридической сферы. Средствами права оно стимулирует гражданскую активность личности, поощряя не трусов, а смельчаков, давая гарантии не смиренным и робким, а гордым, решительным и благородным. Тем, кому невмочь ползать на брюхе перед садистом и хамом, кто не может позволить пьяному хулигану даже самую малость хозяйничать на нашей земле, упиваясь силой, глумясь и топча.
Конечно, право на необходимую оборону признавалось законом всегда, и постановлений, толкующих этот закон, тоже хватало. Но у нынешнего постановления есть одно существенное достоинство: оно не снабжено стыдливыми оговорками. Нет в нем бесконечных «с одной стороны», «с другой стороны», «наряду», «вместе с тем» и «однако». Нет всевозможных «подушек», создающих видимость объективности, а на самом деле отражающих лишь отсутствие четкости, ясности, принципиальности.