Нападки, предательство бывших друзей, все испытания Людмила Евгеньевна еще как-то сносила. Крепилась. Держалась. А тут — уже дома, освобожденная — тут как раз и сдалась: снова инфаркт! Два — один за другим…
Ее письмо ко мне написано за три недели до смерти.
Так получилось, что печальная эта история совпала по времени с совершенно другой: по сюжету другой, по «географии», по финалу. Мне хочется очень коротко рассказать о ней — не затем, разумеется, чтобы наивно столкнуть их. Вторая история нагляднее прояснит вовсе не новую, но всегда актуальную мысль: любая конфликтная ситуация может быть решена, любой узел распутан, если берутся в расчет реальная жизнь, условия, которые существуют, а не те, что лишь могут существовать.
…На одном из солиднейших юридических форумов обсуждали судебную практику по делам о хищениях. Докладчик оперировал фактами: иные суды подходили к преступникам слишком уж либерально.
Был пример, что особенно впечатлял. Верховный суд Грузии, как правило, к расхитителям непримиримый, вынес неожиданно приговор, поражающий мягкотелостью. Светлану Николаевну С-ву, экономиста из города Рустави, которая присвоила почти 14 тысяч казенных рублей, осудили условно!
Легкий шум, прошедший по залу, означал одобрение критике: такими поблажками зло не пресечь…
Председатель Верховного суда Грузинской ССР Акакий Григорьевич Каранадзе попросил слово для справки. Вот как записана в моем блокноте его короткая речь.
«Три года условно за расхищение 14 тысяч рублей… Если ограничиться только этой информацией, приговор действительно покажется непростительно мягким. Кто он, однако, сей расхититель? Каким образом деньги присвоил? Почему? Что с ними стало, с деньгами? Как сам виновный относится к содеянному? Пока мы не ответим на эти вопросы, нельзя сказать, насколько справедлив приговор.
Вы читали бумаги, мы видели конкретного человека. Видели и слышали. Это далеко не одно и то же: только читать или видеть и слышать.
Осужденной С-вой Светлане Николаевне двадцать три года. Она из семьи со скромным достатком. Несмотря на возраст, пользуется в коллективе большим авторитетом, уважением и доверием. Даже после того, что с нею случилось. А случилось вот что. Она полюбила недостойного, подлого человека. (Фамилия, разумеется, была названа, я обозначу ее буквой «Д». — А. В.). Этот Д. клялся ей в верности, говорил, что хочет жениться, да, мол, родители против, поставили жесткое условие: жениться только на той, у которой машина «Волга».
Они жили у родителей Светланы, открыто, не таясь, представлялись всем как супруги, вели общее хозяйство, ждали ребенка. Д. ее убеждал: я тебя никогда не брошу, но у нас традиция — не перечить воле матери и отца. Я не смею пойти в загс и сыграть свадьбу, как полагается, раз они против.
С-ва боялась потерять отца будущего своего ребенка. Ей казалось: достаточно исполнить желание его родителей — и устроится вся ее жизнь. Воспользовавшись доверием старших товарищей, она в несколько приемов вынула из заводской кассы 14 тысяч рублей. (Акакий Григорьевич рассказал, как именно ей удалась преступная операция. Эту часть я опущу — не хочу никого учить непочтенному ремеслу. — А. В.). Оставалось совсем немного до требуемой суммы, когда С-ва поняла, что «любовь купить невозможно. Тем более на ворованные деньги». Это ее слова из протокола явки с повинной: все присвоенные деньги она добровольно возвратила. И еще добавила: «Большего счастья, чем жить честно, не существует».
В данном случае суд не счел возможным вынести строгий приговор, потому что это был бы не строгий приговор, а жестокий. И значит — несправедливый…»
Позже в Тбилиси я встретился с членом Верховного суда Грузии Хаджимуратом Дмитриевичем Валиевым, под ьим председательством был вынесен приговор Светлане. Он дополнил рассказ А. Г. Каранадзе еще несколькими подробностями. Вот такой, например. Номера всех купюр, возвращенных Светланой, совпали с теми, которые указал банк. Значит, вернула она те самые деньги, что были ею «изъяты», а не их эквивалент. Для казны никакого значения эта деталь не имеет. Для суда она, хоть и косвенно, подтверждала искренность подсудимой. Достоверность ее показаний. Как еще и вот эта деталь: в тот же день, когда Светлана явилась с повинной, Д. бесследно исчез. Вернулся не скоро — с новой женой, за рулем собственной «Волги».
Решиться на снисходительный приговор грузинским судьям было, наверно, непросто. Ничуть не хуже нас с вами они слышали властный зов времени — навести повсеместно порядок, решительно и бескомпромиссно карать лихоимцев, воров. И конечно же они не могли не предвидеть, как отнесутся к их «мягкотелости» те, кто в таком приговоре увидит всего лишь пример плохого судейства.
Однако соблазн избавить себя от укоров не помешал им остаться верными совести и закону. Дело, которое они разбирали, было для них не более чем делом гражданки такой-то, а отнюдь не дежурным примером для статистической сводки.
Что показал нам суд, вникнув в жизнь подсудимой, поняв и учтя побудительные мотивы ее тяжкого (подчеркнем это: тяжкого!) преступления? Примиренчество к расхитителям, покровительство тем, кто грабит казну? Или мудрость, спокойствие, человечность, без которых «юстиция» переводится не как «справедливость», а как «глухота»?
Я думаю, прежде всего, он дал пример объективности, не подверженной никаким сторонним влияниям, пример исполнения долга без оглядки на то, как предстанет этот пример в годовых и квартальных отчетах.
Осуждение же Людмилы Евгеньевны если и было каким-то примером, то всего лишь примером поспешности и суетливости, но никак не стремления преуспеть в наступлении на презренных мздоимцев. Хотя, возможно, в какой-нибудь сводке, лишенной реального содержания и жизненной правды, он и выглядел удачным примером: мы, мол, тоже в ногу со временем! Не отстаем!
Ну а вдруг «отстаем»? Может, точно тогда, когда с упоительной страстью уличали Людмилу Евгеньевну в «вымогательстве» губ. помады и коробки конфет, рвачи без кавычек обирали спокойно ближних и дальних? Очень даже возможно… Потому что война против мнимых преступников — лучший заслон для преступников подлинных: это правило исключений не знает.
Пример для отчетности и пример для окружающих — далеко не одно и то же. Эта старая истина обретает особый смысл, когда речь идет не о столбиках цифр, а о чести, о добром имени, о свободе, а то и о жизни.
Потому что пример примером, а человек — Человек.
1984
Ждать официальных ответов на этот очерк, конечно, не приходилось: фамилий героев нет, имена их изменены, даже город, где доконали Людмилу Евгеньевну, и тот читателям не сообщен.
Однако в городе этом сотни людей без труда отгадали, кто есть кто. И откликнулись не официальными — очень личными, очень страстными письмами.
«Скоро рассвет, пора на работу, — так начиналось письмо Алевтины Федоровны Гусевой. — Спешу написать сразу, под впечатлением этой ночи… Я допоздна занималась хозяйством, только погасила лампу — телефонный звонок: моя подруга. «Ты читала?! Про нашу Людмилу Евгеньевну… (В письме она, разумеется, названа подлинным именем и подлинным отчеством. — А. В.). Я же говорила: правда придет». Она рассказывает, а я плачу. Не могу сдержать слез, и все. Так мне стало за Людмилу обидно: не дождалась. Но остались друзья, знакомые, сослуживцы: пусть знают, что честный и чистый был человек, сколько бы грязи ни лили…»
Алевтина Федоровна подробно описала, как всю ночь она обзванивала знакомых, поднимала их, сонных, с постели, не имея терпения дождаться утра, и те тоже звонили своим знакомым, хотя никакой практической надобности в этой срочности не было, ждали больше, несколько лишних часов уже ничего не решали. Да и вообще все это пришло слишком поздно, слишком поздно…
«Как же так?! — размышляла читательница. — Человек был гордостью города, так много для него сделал, отдал ему, можно сказать, всю жизнь. Вдумаемся: всю жизнь! А город пошел на поводу у завистников, сплетников и ханжей…»
Это был, пожалуй, несправедливый упрек: город все-таки не пошел. Десятки писем, которые я получил из этого города, — от людей разного возраста, разных профессий, от тех, кто лично знал Людмилу Евгеньевну, и от тех, кто только слышал о ней, — эти письма говорили со всей непреложностью: навет был вполне очевиден и раньше. Те, кто умеет и хочет думать, кто не берет на веру любой вздор потому лишь, что вздор этот скреплен почтенной подписью и солидной печатью, без труда разглядели в нагромождении «фактов» произвольные обобщения, подогнанные под готовые выводы. Под такие выводы, которые предшествовали анализу, а не следовали за ним.
И вот именно это было для меня самым отрадным. Ибо, если по правде, не жалобы заинтересованных лиц и даже не печатное выступление публициста защитили доброе имя Людмилы Евгеньевны, а сила общественного мнения, на которое можно, конечно, давить, но, как показывает жизнь, без большого успеха. А если и с успехом, то ненадолго.
Ну, а Светлана… Позвонил Акакий Григорьевич Каранадзе: «Мы проверили, как она сейчас живет и работает. Достойно живет. И работает добросовестно. Выходит, спасли человека. А ведь можно было…»
Он не продолжил, да и я не стал уточнять.
Пошлость навыворот
Гремела балаганная музыка, постоянные обитательницы местных подворотен переругивались с клиентами, зазывалы лениво выкрикивали привычные фразы. Сверкали сотни рекламных щитов, витрины с выставленным напоказ ходким товарцем, иллюминированные муляжи.
А рядом, совсем рядом спал великий город — колыбель искусств и ремесел, родина мужественных и чистых людей. Спал Амстердам, его устремленные в небо соборы, его дворцы и музеи, его ладно пригнанные друг к другу, узкотелые дома с островерхими кровлями, — свидетели минувших эпох. Под этими кровлями жили отнюдь не аскеты, отрешенные от всего земного, — жили люди, знавшие толк в радостях бытия. Ведь это здесь, в двух шагах от