Почти все юристы, откликнувшиеся на очерк, не ограничились профессиональными вопросами или чисто эмоциональной реакцией на случившееся. Они пытались обнажить причины, приводящие порой к нарушению закона теми, кто сам призван стоять на его страже. Одна из них — по мнению читателей, едва ли не главная: местное влияние. Различные формы давления на работников правоохранительных органов с целью склонить их поступиться законностью во имя какой-то неведомой «целесообразности», понимаемой произвольно и субъективно. Между тем, как справедливо замечал харьковский юрист Т. Лапин, «самая высшая целесообразность состоит в точном следовании закону».
Очень порадовало меня то, что едва ли не половина всех писем, в том числе коллективных, пришли от молодых рабочих, колхозников, служащих, от студентов, школьников, учащихся ПТУ… Эти неравнодушные, страстные письма убедительно говорили о гражданственности и патриотизме того поколения, которое вступает сейчас в самостоятельную жизнь, об идейной закалке молодежи, о прочном нравственном фундаменте, на котором строится ее отношение к избранному поприщу, к общественному долгу, к ответственности за свои дела.
Вот одно из таких писем:
«…Учусь на втором курсе Свердловского медицинского института. Выбрала будущую специальность по призванию: с детства мечтала облегчать людские недуги… Может быть, поэтому так остро переживаю малейшее невнимание к больному человеку. Стыдно сказать: читала Ваш очерк и плакала…
А вот недавно пришлось мне быть в одной из городских больниц, в хирургическом отделении. Сидит пожилая женщина, держится за бок, упрашивает и врача, и медсестру: «Сделайте что-нибудь, мне очень больно». Врач отвечает: «Поболит и пройдет». И уходит. А сестра добрых полчаса заполняла карточку, раз двадцать зачем-то переспросила фамилию, а стонов словно и не слышала. Привыкла! Так ничем и не помогли этой женщине, только дали адрес другой больницы. А она корчилась от боли…
Мелочь? Подумаешь, болит… Но ведь к врачу только с болью и приходят. Его профессия именно утолять боль. Неужели можно привыкнуть к человеческой боли? И неужели я тоже когда-нибудь к ней привыкну?.. Зачем эти люди шли в медицину? Ведь есть столько других хороших профессий… Потом еще такой вопрос: вправе ли врач выбирать, кого ему лечить? Ведь он оказывает помощь не пьяному или трезвому, не хорошему или плохому, а — человеку.
…Объясните, пожалуйста, что мне сделать, чтобы никогда, никогда не окостенело сердце?..
Я ответил ей через газету.
«Дорогая Лена!
Можно было бы, конечно, ответить Вам лично, как и сотням других читателей, откликнувшихся на выступление газеты. Но вопросы, которые Вы ставите, при всей их кажущейся наивности, имеют, мне думается, большое общественное значение. Жаль, если наша переписка останется «частным» делом читателя и писателя.
Прежде всего, спасибо за Ваше чистое и честное письмо. Я убежден, что потребность отозваться на чужую беду, почувствовать себя лично задетой, если где-то попрана справедливость, — уже признак души благородной, уже поступок, характерный для личности граждански активной, неравнодушной.
Широко известен афоризм, точность которого признана всеми: «Медицина — не служба, а служение». И юстиция, разумеется, — тоже. Казенщина, бессердечие ни на каком поприще человека не украшают. На этих — делают его общественно опасным. Ведь в руках врачей и юристов не просто большие социальные ценности, в их руках жизнь и судьба. И, надеюсь, Вы согласитесь со мной, что, как бы торжественно эти слова ни звучали, за ними не пафос, а правда.
Во многих письмах, которые перекликаются с Вашим, ставится вопрос о необходимости подбора студентов медицинских и юридических вузов по человеческим качествам, а не только по сумме оценок на вступительных экзаменах. Предложение уместное, оправданное и, по-моему, остро назревшее. Если бездушию, грубости, черствости, чванству (то есть тому, что делает человека «профнепригодным» для занятия юстицией и медициной) не поставить барьер уже на этом, первичном этапе, то на последующих справиться с таким злом будет непросто: за плохой характер диплома уже не лишишь, а страдать неизбежно придется сотням и тысячам. Ведь сердце может окостенеть лишь у того, кто к этому предрасположен.
Как хорошо, что столь кошмарная перспектива Вам не угрожает! Ведь Вы умеете сострадать, умеете чувствовать чужую боль, а не только выписывать подходящий рецепт. Не думаю, что состраданию могут научить даже самые лучшие педагоги даже в самом лучшем из вузов. Оно как талант: или есть, или нет…
Не надо стыдиться своих слез. Те слезы, о которых Вы пишете, очищают душу, они признак отзывчивости, сопричастности чужой беде, способности жалеть, которой всегда отличается добрый человек, а тем паче — истинный врач. Я желаю Вам и впредь таких слез, пусть не всегда видимых миру, ибо в них отнюдь не слабость, но — человечность.
Крепко жму Вашу руку».
К сожалению, в огромном потоке писем не нашлось ни одного, написанного спортсменом. Кстати: ни один спортсмен не откликнулся и на очерк «Мастер вольной борьбы», героем которого по случайному совпадению оказался также недостойный представитель многомиллионной армии физкультурников.
Речь шла между тем о вопросе важнейшем. О чести спортсмена. О его высоких моральных качествах. О том, чтобы приобретенные им спортивные навыки, его сила, его мастерство служили только Добру и никогда не были использованы в низких, безнравственных целях.
Зато очень порадовали меня письма, авторы которых выражали готовность помочь всем, чем возможно, Валентине Геннадьевне, ее дочери, школьникам, потерявшим любимого учителя. Еще много месяцев спустя я получал письма с вопросами, окружена ли семья погибшего вниманием и заботой, как относятся окружающие к постигшему ее горю. Это спонтанное выражение солидарности, взаимопомощи, потребности откликнуться на чужую беду придавало рассказанной в очерке истории не только трагическое, но еще и возвышенное звучание.
Чебоксарский горисполком принял решение выделить семье погибшего двухкомнатную квартиру в новом благоустроенном доме, хотя Потемкины жили в соседнем городе и ожидали квартиру там, а не в столице автономной республики. Но исполком не встал на формальную точку зрения, учел реальную обстановку, проявил человечность и понимание.
Именно это — взрыв всеобщего сочувствия, взаимовыручка, готовность помочь — и есть, по-моему, главный результат, которого добился очерк «Диагноз».
Цифра
Путь был короток — всего каких-нибудь сто километров на север от Минска. Лес подступал к самой дороге, по которой мы ехали, лишь изредка обрываясь то живописной поляной, то затянутым льдом озерком, то холмом с обелиском — напоминанием о том, что видела и что пережила эта земля.
Над Хатынью тревожно гудели колокола, гулко отдаваясь в промерзших гранитных плитах. Мы стояли, обнажив головы…
Потом, добравшись пешком через занесенное снегом поле (машина забуксовала) до поселка Засовье — «резиденции» совхоза «Лонва», — мы стояли перед другим обелиском, где высечены слова, леденящие душу: «В годы Великой Отечественной войны немецко-фашистские захватчики расстреляли и заживо сожгли 557 мирных жителей совхоза «Лонва», в том числе 185 детей».
Мы были там, где кровью полит каждый метр. Дул порывистый ветер — швырял в лицо снежную пыль. Из школы шли дети — веселой гурьбой, кидали друг в друга снежки. Один снежок угодил в меня — я с трудом удержался, чтобы не запустить такой же в ответ…
…Директора не было — он ушел на «объект». Секретарь объяснила: сейчас работы невпроворот. Фраза была привычной, слышанной множество раз. Не помню, чтобы когда-нибудь где-нибудь сказали иное. Всегда почему-то сейчас — запарка, аврал… А может быть, нет никакого аврала? Может быть, это просто чувство подъема, состояние напряженности, не дающей расслабиться, успокоиться, потерять форму. Человек, целиком отдающий себя делу, работе, — каждый день, каждый час ощущает, наверное, как самый трудный. Более трудный, по крайней мере, чем тот, что прошел.
Поговорить с директором на отвлеченную тему, однако, не удалось: он был хмур, молчалив и насторожен. Что ж, понятно: встреча с газетой радости ему не сулила. Совхоз три года уже в отстающих, пора фанфар и литавр давно позади. Давно не ездят сюда, чтобы брать победные интервью, чтобы перенимать опыт, чтобы — равняться… Самое время сейчас — остаться в тени, отсидеться и отмолчаться, чтобы стерлось, исчезло, забылось…
Приехал корреспондент — значит, не стерлось. И директор медленно цедит слова, внимательно слушает, наклонив голову, долго кашляет, щурится. И молчит. А когда молчать уж совсем невозможно, отвечает коротко, односложно, в каждом вопросе ища почему-то ловушку.
Про Владимира Владимировича Степанова, директора совхоза «Лонва», я заранее был и наслышан, и начитан.
Наслышан — из бесед в области и в районе как о сильном работнике, сумевшем поднять отстающее хозяйство до уровня передовых.
Начитан — из многотомного уголовного дела, где герой предстал с совершенно иной стороны.
Мне предстояло совместить оба эти портрета, найти разницу, понять, откуда она. Впрочем, понять было нетрудно: тщательно проведенное следствие высветило все темные углы этой весьма заурядной истории, дав богатую пищу для размышлений.
Все началось банально и скучно: в совхоз прибыл ревизор. Стояла весна, ревизору начали объяснять, что сейчас не до него: в разгаре страда, дел, конечно, невпроворот. К тому же обидно: совхоз-авангард, совхоз-маяк — и вдруг проверка, да еще в самый разгар…
Ревизор со всем соглашался, а дело делал. Человеком он оказался непьющим, да еще «неприлично» скромным, в неслужебных утехах — полный профан: ни рыбалки тебе, ни прогулки, ни еще каких развлечений для души или, скажем, для тела. Не человек — ходячая скука! Уткнется в бумаги, сидит и пишет. И добро бы только в бумаги! Обошел все фермы, заглянул в амбары и склады, на поля, на луга, в гаражи. Считал и записывал, з