Я не знаю, как ответить на этот вопрос. Знаю только: пока что не повернулось.
Летом прошлого года пленум Верховного суда СССР обсуждал вопрос о судебной практике по делам о приписках. Были изучены десятки дел из разных областей и республик — чтобы понять, насколько правильно реагируют суды на эти позорные преступления, наносящие обществу большой материальный и моральный ущерб. Среди изученных — и дело Степанова.
Вот что сказал о нем докладчик — председатель судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда СССР А. М. Филатов: «Несмотря на бесспорно установленное в ходе предварительного и судебного следствия личное участие Степанова в систематических приписках и искажении государственной отчетности, дело против него без всяких оснований было прекращено с мотивировкой, не выдерживающей никакой критики».
Кажется, ясно? Ясней не бывает. Может быть, это суждение было кем-то оспорено? Нет, никем. Может быть, оно было высказано в узком кругу? Нет, все, кто правомочен восстановить нарушенную законность, находились в зале: ведь отменить необоснованное постановление о прекращении дела не может даже Верховный суд СССР — это компетенция прокуратуры. Как бы там ни было, принципиальная оценка проявленной беспринципности была публично дана. Ну и как, что-нибудь изменилось? Последствия какие-то были? Последствий не было. Ничто не изменилось.
Впрочем, разве я хочу его осуждения? Разве сам я не понимаю: наказанием вряд ли чего-то добьешься, причины, толкающие людей на обман, не устранишь? Понимаю отлично и, видит бог, с болью и горечью думаю о возможной каре, которую он заслужил. Куда как легче, приятней и благородней выступать публично в чью-то защиту, нежели в обвинение. Куда больше сочувствия вызываешь, куда больше симпатий.
Может быть, вина его и впрямь не так велика? Ну, слукавил, схитрил, дописал несколько цифр… Не убил же, в конце-то концов! Не украл!
Нет, украл. Правду украл — не картошку. Не статистику обманул, а — страну. Как нам жить, не смотря правде в глаза? Как — планировать? Как — хозяйствовать? Как — наводить порядок в собственном доме?
Если на складе не хватает картошки, радоваться, разумеется, нечему, но и плакать не стоит: нет безвыходных положений, нет таких трудностей и проблем, которые — лучше ли, хуже ли — нельзя было бы преодолеть. Только вот — как, если, судя по рапортам паклиных и Степановых, преодолевать вроде бы нечего? Если — полное изобилие. Полная благодать…
И когда мы посмотрим под этим углом на арифметические «проказы» директора, не предстанет ли его преступление в совсем ином — истинном! — свете? Не затмит ли оно несомненное преступление финансистов «Лонвы»? Не напомнит ли о тех потерях, которые общество несет от вранья? И тогда совсем непростительным покажется снисхождение правосудия к одному из обманщиков, постыдным — кричащий контраст в судьбе, постигшей сообщников. Безнаказанность всегда аморальна, безнаказанность «по должности» аморальна вдвойне и втройне.
— Критиковать легко, — размышляет Степанов, — а как работать? Вот скажите, где взять запчасти? Или стройматериал? Раньше как-то крутились, выбивали, не без нарушений, конечно. А теперь боимся… Вы говорите, приписки. Так нас же толкали на это. Кто? — Он долго молчит. — Ну, опять же сельхозуправление. Если нет картофеля, если он, скажем, сгнил или вымок, так его нет. Что ни напиши, а его все равно нет. Лучше уж тогда хоть числиться с исполнением… Что, по-вашему, лучше: числиться передовым или отстающим?
Я мог бы сказать, что быть и числиться не одно и то же. Что толкают на преступление только тех, кто готов его совершить. Я многое мог бы сказать, но не говорю, размышляя о судьбе человека, который крутится так и сяк, чтобы всем угодить, никого не разгневать.
Трудно. Понимаю, что трудно. Ну, а все же, а все же… Что грозило ему, если — враньем и подлогом — он не стал бы героем? Если отчет и реальность полностью бы совпали? Если бы цифра не стала фантомом, от которого зависят судьбы людей, словно цифру можно сварить, зажарить, отправить в засол?
Что бы все-таки было ему? Не убили же бы, не распяли… Ну, не дали бы орден. Так ведь орден — гордость и слава, если он по заслугам. А иначе — какая там гордость? Стыд и позор.
И главное, самое главное: как, хотелось бы знать, он теперь направляет, мобилизует, руководит, зная, что за те же деяния — понимаете, за одни и те же! — его подчиненные получают «срок», а он — грамоты и награды? Что люди, на чьих глазах все это происходило, думают про него? Сколько стоит — в натуре, а не в характеристике — его дутый авторитет?
Если хозяйство в упадке, если допущены роковые ошибки, если план не выполнен и продукции нет, у директора, думаю, есть только одно священное право: первым принять наказание. Раньше всех.
Ну а если хозяйство в расцвете, если оно действительно впереди, если план перевыполнен не только в отчете, а наяву, у директора, думаю, тоже есть священное право: принять лавры последним. Позже всех.
Почему же порой получается, что все происходит наоборот?
1982
Компетентные органы оперативно и деловито отреагировали на опубликованный очерк. Прокуратура СССР вновь изучила уголовное дело и признала, что в отношении Степанова оно прекращено неосновательно. Заместитель начальника Главного следственного управления Прокуратуры СССР Г. М. Негода сообщил редакции, что постановление о прекращении дела отменено, организация дополнительного расследования поручена прокурору Белорусской ССР.
Новое следствие полностью подтвердило, что Степанов совершил ряд уголовно наказуемых деяний. Но тут была объявлена амнистия по случаю 60-летия образования Союза ССР, которая освободила Степанова от наказания в судебном порядке, поскольку личной корысти в злоупотреблении им своим служебным положением установлено не было.
Это не значит, что он вообще избежал ответственности.
Минский обком компартии Белоруссии сообщил редакции, что бюро обкома рассмотрело очерк на своем заседании и признало его правильным. Степанова сняли с должности директора совхоза и объявили строгий выговор с занесением в учетную карточку — за нарушение государственной дисциплины, приписки, очковтирательство и халатное отношение к служебным обязанностям. За проявленную беспринципность строгое партийное взыскание получил и второй секретарь райкома партии. Наказанию подверглись также руководители всех названных в очерке хозяйств, допустившие в разные годы приписки и с помощью подтасовок вырвавшиеся в «передовые».
Наконец позже пришло сообщение, что Степанов лишен наград, которые он получил в результате обмана и заведомо ложной жульнической информации.
Такова краткая справка о фактической стороне дела.
Был на очерк и иной резонанс — не столь конкретный, но ничуть, по-моему, не менее важный. Вот что писал, например, из Семипалатинской области совхозный бригадир Алексей Алексеевич Сличенко: «Ваш очерк прочитали коллективно, всей бригадой. Обсуждали его два вечера подряд, потому что, как я понимаю, он не только про «Лонву», каждый находит в нем то, что задевает прямо его… У нас в этом смысле тоже нашлось о чем поговорить… И мы решили: нет таких причин, которые могут оправдать обман. Конечно, каждому хочется получить побольше, но не лезем же мы из-за этого в чужой карман за чужим кошельком. Чем кража кошелька хуже, чем приписка в отчете? Что в лоб, что по лбу! Кража это кража… Мы участвовать в ней никогда не будем, кто бы что ни сулил… Жить без липы — приятней на душе…»
Таких писем пришло немало, и это, по-моему, была самая лучшая «мера» из всех, которые возможно «принять»: к чему же еще публицисту стремиться, если не к тому, чтобы задеть за живое, пробудить совесть и сделать выводы для себя?
Сдавая книгу в набор, я попросил белорусских коллег навести справки: ну, и как там, в «Лонве»? Изменилось ли что-нибудь за прошедшие годы? Наступил ли какой-нибудь перелом?
Наступил! К руководству совхозом пришли новые люди. Хозяйство укрепилось кадрами квалифицированных специалистов. Лозунг: «Работать честно!» — воплощается в жизнь.
И эта «мера», последовавшая за очерком, право, дороже всех сообщений о том, кто уволен и кто осужден.
Кислородное голодание
В этот день студентам последнего курса, будущим медикам, вручали дипломы. Под овации и улыбки ректор жал руки новым коллегам, и с той же минуты из медиков будущих становились они настоящими, обретя великое право и святую обязанность: врачевать людские недуги, сострадать и лечить.
Дипломы вручали в тот день выпускникам и других институтов. Но там вручали только дипломы. Юные же врачи получали еще и отпечатанный на плотной бумаге текст торжественной клятвы. Той самой, что приписывают великому Гиппократу, с именем которого вот уже две с половиной тысячи лет связано представление о непогрешимой и безупречной этике лекаря.
Теперь эта клятва называется чуть длиннее: «Присяга врача Советского Союза». И текст у нее тоже немного иной. А суть — суть та же.
«Получая высокое звание врача и приступая к врачебной деятельности, я торжественно клянусь…» — так начинается эта присяга. В чем же клянется начинающий врач? «…Все знания и силы посвятить охране и улучшению здоровья человека… беречь и развивать благородные традиции отечественной медицины, во всех своих действиях руководствоваться принципами коммунистической морали, всегда помнить о высоком призвании советского врача, об ответственности перед народом и Советским государством».
Вот такую клятву давали врачи, завершая ее обещанием: «Верность этой присяге клянусь пронести через всю свою жизнь».
…Через всю свою жизнь!
Потом праздник переместился в институтское общежитие, где обитала едва ли не половина студентов. Там прошли целых шесть студенческих лет — лучшая, как ни банально это звучит, пора их прожитой жизни. И теперь с этими стенами им предстояло расстаться.
Расставание «отмечали». В комнате 205-й, как и во всех остальных. Врачи Березов и Юрковский, потягивая светло-бурую жидкость, предавались воспоминаниям о днях минувших. Примкнувший к ним Вячеслав Дормачев больше думал не о прошлом — о будущем: один госэкзамен он провалил и, в отличие от врачей, покидал институт в странном звании бесправного «выпускника».