нский райсовет вновь рассмотреть вопрос о лишении Соловьева депутатской неприкосновенности. Райсовет продолжает упорствовать, доводы есть, и они впечатляют. Знаете, почему райсовет встал горой за преступника? Потому что «в совхозе успешно идет подготовка к весенним полевым работам». И еще потому, что «указанные действия (грабеж государства на полсотни тысяч рублей. — А. В.) совершены в производственных целях». Вы хотите, чтобы я комментировал «аргумент» райсовета? Нет, увольте, пусть это сделает каждый сам для себя. Не думаю, чтобы мнения разошлись.
Да, читатель заметил правильно: не в первый раз пишу я о фактах из ряда вон выходящих — местная власть покрывает местных преступников, превращая почетный депутатский мандат в залог безнаказанности, в способ поставить себя выше закона.
Для чего даны депутату дополнительные гарантии безопасности? Лишь для того, чтобы мог он активно и беспрепятственно исполнять свой высокий общественный долг. И ни для чего больше. Не для того же, чтобы он грабил казну в свое удовольствие, извлекал выгоды из положения, попирал права подчиненных.
Неужели хоть кто-то надеется, что с мандатом в кармане ему все нипочем?
Прокурор республики с отказом, естественно, не смирился. Обратился в Президиум Верховного Совета Татарии. Нашел там полное понимание.
Следствие возобновлено. Но Соловьев не хочет сдаваться. «Я во всем прав, — заявляет он следователю, пишет прокурору, и выше, и выше, и выше… — Все мутит бухгалтер Салихов… Житья от него нету… Оградите ценного работника от выпадов злопыхателя… Я доказал свою преданность родине, а что доказал Салихов? Только то, что ему все не нравится…»
Обвиняемый защищается, это его право. Как умеет и может: демагогией, хитростью, ложью. Хуже, если и в этом он не одинок. «Товарищ Соловьев Н. П., — писал прокурору в поддержку своего подчиненного тот же М. И. Каримов, — принимает активное участие в общественной жизни района, инициативен, энергичен, политически грамотен, постоянно занимается повышением своего идейнополитического уровня…»
Впрочем, как и чем он занимается, на что направлены его энергия и инициатива, прокурор к тому времени знал довольно неплохо. Вот какой приключился курьез. «Артельщики», как это часто бывает с сообщниками, успели изрядно друг друга возненавидеть: алчный дележ не слишком честной добычи как-то плохо сближает… И вот один из них, Грант Агароян, просто-напросто выкрал у Агабекяна записную книжку и передал следствию. Выкрал — зная, что именно там написано. Вот что было написано в книжке рукою ее владельца: «Соловьеву отдал 1500 рублей… Соловьеву отдал 1800 рублей… Соловьеву — 1500… Соловьеву — 1500… Соловьеву…» То, что настойчиво утверждал Салихов, в чем не сомневался следователь и что упорно отрицали Агабекян с Соловьевым, получило объективное подтверждение.
Сколько же из тех пятидесяти тысяч перепало лично директору? Показания расходятся, с точностью до рубля мы этого уже никогда не узнаем. А надо ли знать? Имеет ли значение — сколько? Все это была одна «семья» — и ранее дважды судимый «бригадир» Агабекян, и прораб Романов, покорно директору услужающий, ставящий подпись свою под любым враньем, если оно угодно начальству, и сам «хозяин-барин», и другие льстецы, ему потакающие. Конечно, не даром…
Долгим, очень долгим был путь к скамье подсудимых. Но — неотвратимым. Мы поймем, я думаю, почему он был таким долгим, если я приведу хотя бы вот эту деталь: Минсельхоз Татарской АССР «освободил» Соловьева от тяжкой директорской доли лишь через полгода после его ареста. Полгода непотопляемый руководил из тюрьмы. Полгода не решались смириться с неизбежным и найти замену.
Все надеялись, видно: не дадут высокие покровители пропасть «полезному мужику». Слова, взятые в кавычки, придумал, кстати, не я: так назвал Соловьева все тот же М. И. Каримов. Назвал уже после того, как «полезный» был осужден: 11 лет усиленного режима с конфискацией имущества.
На крутых поворотах соловьевской судьбы мы упустили из виду бухгалтера. Как он там торжествует победу? Вы ждете, конечно, что честность его, упорство и мужество достойно отмечены. Да, пожалуй: Салихова изгнали с работы. За строптивость и критику? За то, что вынес сор из избы? Вовсе нет. Совсем за другое: за то, что он не мешал воровать Соловьеву.
Как не мешал?! — воскликнете вы. Значит, все, что написано про него в этом очерке… Значит, это неправда? Правда, отвечу я, чистая правда, и никто с ней не спорит. На последнем витке он действительно спас семнадцать тысяч рублей. Молодец! Но остальные-то тридцать три упустил.
Так ведь бил же в набат, во все двери стучался, всех начальников на ноги поднял: вмешайтесь, одерните, остановите! Верно, стучался и все же платил. Вот те раз, снова скажете вы. Кто деньгами распоряжается? Чье слово закон для всех подчиненных?
К черту логику, к черту иронию, тут воюют иным оружием. Все навыворот, наизнанку. Невпопад — как в театре абсурда. И не слушая, и не слыша — как в театре глухонемых.
Схема простейшая: разоблачил расхитителя Салихов? Значит, ему и упрек: почему не разоблачил еще раньше? Салихов множество раз сообщал, что деньги воруют, — его и спросить: почему ты дал воровать? Салихов обвинял директора в развале хозяйства — его же к ответу: хозяйство развалено, тебя и накажем…
«Тов. Салихов ведет себя в коллективе недостойно, — сообщал министру все тот же М. И. Каримов. — Уважением не пользуется, а, наоборот, своими выходками мешает планомерно вести хозяйственные дела». Стиль, как видим, соловьевский, доводы — соловьевские и тактика — тоже: обвиняй обличителя в том, в чем он обвиняет других, заставь его защищаться, пусть почешется, пусть докажет, что он не верблюд. Ну а как доказать? Где и кому? Давно ведь известно: тот, кто не хочет слышать, хуже глухого…
Спасти этой тактикой Соловьева уже невозможно: преступник сурово наказан. Но можно зато отомстить. Отбить охоту у других следовать тем же скользким путем. Хочешь истины? Справедливости хочешь? Хочешь быть умнее других? Будь, пожалуйста, на здоровье, но знай!.. И другие тоже пусть знают…
Вот такой наглядный урок был преподан бухгалтеру. Урок, предметно проиллюстрировавший давнюю «мудрость»: будешь жить сам, если дашь жить другому. «Мудрость» сообщников. Соучастников. Но — не честных людей. «Мудрость», воинственно отвергающую социальную активность, гражданскую страсть, не показушную, а деловую потребность очистить наш дом от всякого мусора.
По давно проверенной, многократно себя оправдавшей методе надо найти у главбуха хоть какие-то, хоть покрытые давностью, хоть ничтожные, но изъяны. Надо — нашли! Чепуху, но нашли: одному не ту выдал справку, другому плохо вычислил пенсию…
Уволенный с формулировкой «за грубое нарушение трудовых обязанностей», Салихов вынужден был защищаться. Защищался он тоже по схеме — нападая на тех, кто напал на него. Письма плодились, множились в копиях — их сначала читали, потом перестали.
Места главбуху нигде не нашлось. Работа, ему предложенная, устроить его не могла. Не только тем, что была вдалеке от дома. Но и тем еще, что унижала. Он отказался из «глубинки» отправиться в «сверхглубинку» — этот отказ обернулся против него: ведь ему предлагали…
Свободного времени стало больше. Энергии не убывало. Обида росла. Он писал теперь новые жалобы — по десять, по двадцать страниц. Разоблачал — иногда справедливо, иногда с перехлестом. Разоблачение стало призванием, целью и смыслом жизни. Эти жалобы я читал — иные пассажи не могут не покоробить. Даже в ярости — не то что в обиде — недостойно подсматривать, кто что ест и кто с кем милуется тайком от законной жены. Недостойно подсматривать, а писать об этом — тем паче.
Он, однако, писал — недруги тотчас вонзались в уязвимые места его пространных посланий. Двое обиженных подали в суд за клевету. Салихов болел — в суд не явился. Прямо из кабинета врача его повезли в тюрьму — пришел конвоир с судейским предписанием: «Меру пресечения изменить». Дело вскорости прекратили, но зарубка «на память» осталась.
Наконец ему дали работу. Почетную даже: ревизором в самом министерстве. Казань от Заинска далеко, семью с собой не возьмешь, да и трудно на старости лет мотаться из совхоза в совхоз, жить в общежитиях, всухомятку питаться. И, однако, была работа! Такая, где опыт его особенно нужен. Опыт и честность.
Я приехал в Казань, не зная, что Салихов снова в строю. Порадовался. Поздравил. И твердо решил не писать: история, конечно, постыдная, но, пусть с опозданием, в ней поставлена все-таки точка.
Не было точки! Двух недель не прошло, как я вернулся в Москву, — несут телеграмму: ревизора уволили. Под совсем смехотворным предлогом: кого-то он вроде бы замещал, а теперь замещенный вернулся.
«После» не значит «поэтому» — легко, наверное, доказать, что приезд спецкора и изгнание ревизора в причинной связи не состоят.
Ну, а все же, а все же… Совпадений слишком уж много. Слишком уж явно видна чья-то рука с поднятым кверху перстом: уймись, неугомонный, не то будет хуже!..
Может, будет и хуже. Только он не уймется. Такие, как Салихов, не робеют от окриков и пинков — ими движет отнюдь не разумный расчет. Не забота о собственном благе. Не потребность лучше устроиться, приспособиться, перехитрить. А неистребимая тяга к истине. И готовность, если придется, за нее пострадать.
Эти люди отнюдь не ангелы, на героев совсем непохожи, в каждом из них легко отыскать множество разных изъянов. Они удручают своим упорством, раздражают назойливостью, угнетают активностью. Вредят прежде всего самим же себе. Но, упав, поднимаются снова — и идут тем же путем.
И я не боюсь, что рассказанная мною история отобьет у иного читателя охоту «связываться» и воевать. Тот, кто борется со злом и пороками, уповая на лавры и возвышение, нам не соратник. А того, кто об этом не думает, вряд ли что испугает.
Почему, однако, человек, воюющий умело или не очень за правое дело, оказывается порою незащищенным перед мстительным и циничным коварством? Расправа за критику запрещена законом, но разве кто-нибудь уволит «за критику»? Разве где-нибудь будет написано: низвергнут за то, что разворошил муравейник, проник за закрытую дверь? Что осмелился вслух сказать горькую правду? Всегда найдутся законные поводы: сокращение штатов, нарушение дисциплины, ошибки, промашки, возраст, болезни… Или что-то еще…