Мне, наверное, возразят: превышение власти — это активные действия, а наша троица проявила скорее попустительство и пассивность. Что ж, закон предвидел и это, установив наказание за невыполнение должностным лицом своих обязанностей, причинившее существенный вред правам и интересам граждан. Почему же на сей раз закон промолчал?
А если и он почему-либо не подходит, то не должны ли товарищи Гребень, Тютюнник и Антонишин отвечать за неоказание помощи истерзанному мальчишке? За то, что закон именует «оставлением в опасности»? За преступную отправку умирающего в милицию, вместо того чтобы доставить его в расположенную по соседству больницу, где — по заключению экспертизы — при своевременном оказании помощи его можно было спасти?
Председатель исполкома Антонишин не просто «благословил» эту отправку — он предварительно позвонил в дежурную часть и сообщил об угоне машины, не сказав ни слова о том, что здесь же, рядом, в той самой комнате, откуда он говорит по телефону, скрючившись, лежит на полу жертва тяжкого преступления. Не полагается ли в таком случае Антонишину и его друзьям отвечать за недонесение о достоверно совершенном преступлении? Лишь один этот факт влечет уголовное наказание. Почему же он не повлек?
Ну а как быть с законом об ответственности за ложные показания? Касается ли он и наших героев, которые, не краснея, врали суду что положит бог на душу под громкий смех всего зала, хотя смех этот был печален и горек. Они так врали, так вертелись и ловчили, что суд не выдержал — вынес частное определение, где о поведении нашей «тройки» сказано четко и веско: «…не желая наступления ответственности за то, что в их присутствии жестоко избили несовершеннолетнего, который тут же потерял сознание, а через два дня скончался в больнице, Гребень, Тютюнник и Антонишин отрицали достоверно установленный судом факт избиения Коломийца на их глазах и не дали правдивых показаний…» И что же: привлекли их — пусть только за это? Пожурили хотя бы?
И не про них ли, наконец, закон, карающий за надругательство над советским флагом. Тем, что колышется над добротной крышей Мизюковского сельсовета? Тем «сквозным, земным, родным», что в известной поэме Алексея Недогонова «свет зари распространял». Это не поэтическая вольность, не литературный образ, но символ, исполненный глубокого социального смысла. Ибо в нем, в этом флаге над сельсоветом, — величие строя, который существует на нашей земле, его человечность, его героическое прошлое и историческая перспектива. Не для красоты вознесся он над этим домом — во все века и у всех народов национальный флаг на резиденции власти почитался святыней. Так можно ли допустить, чтобы те, кому доверено его беречь, кому поручено его украшать делами добрыми и достойными, творили бесчинства под сенью нашего Красного флага, прикрываясь демагогической болтовней о своих «благих» побуждениях? Так не есть ли та дискредитация власти, которую Антонишин с друзьями учинили в здании, увенчанном советским Государственным флагом, самое злостное над ним надругательство?
В нашем обществе нет никого, кто стоял бы вне закона и над законом, для кого закон — не указ. Все — без малейшего исключения — равны перед его непреложностью, выражающей волю народа, — с одним-единственным уточнением: кому больше доверено, с того больше и спрос…
— Вот и ладненько! — облегченно вздыхает товарищ Тютюнник, когда я говорю, что больше вопросов у меня нет. — А теперь… — Он весело подмигивает. — По традиции… Для дорогого гостя… Стол накрыт. И горилка готова.
Я хорошо знаю те единственные слова, которые надо произнести в ответ, но, теряясь от этого торжествующего самодовольства, бормочу какую-то чушь:
— Спасибо… Уже поздно… И здоровье не позволяет…
Он снисходительно поглядывает на меня, чувствуя свое превосходство, свою увесистую, прочную силу:
— Ну, если здоровье… Придется уважить…
Машина поехала заправляться, и, ожидая ее, мы какое-то время молча стоим на крыльце, дышим влажным и теплым воздухом, настоянным запахом спелых яблок. Где-то рядом тарахтят грузовики, звонят телефоны, хлопают двери. Ночь на дворе, а жизнь идет полным ходом: уборочная страда не знает покоя.
— Жизнь, — говорю я, — кипит. Хорошо!..
— Хорошо, — соглашается товарищ Тютюнник. — Очень хорошо. Только мать этого Коломийца… Все шастает, шастает… Придет, сядет вот тут на ступеньки и ревет. — Он натужно смеется. — Представляете, нам каково? Работаешь, сил не жалеешь, а она по нервам ходит. «Ну чего, — говорю, — ты ревешь? У тебя ж еще дети есть, вот и воспитывай их хорошенько. А по тому, непутевому, чего зря реветь?» Вы бы, товарищ писатель, как-нибудь эту мамашу через газету пробрали, а? Чтобы душу не травила.
1977
Первым откликнулся исполком Винницкого областного Совета народных депутатов: очерк был обсужден на заседании исполкома и признан правильным. Все три его главных «героя» — Антонишин, Гребень и Тютюнник — были сняты с занимаемых должностей, исключены из партии и привлечены к уголовной ответственности.
Затем пришло письмо от первого заместителя прокурора Украинской ССР. Он сообщал о том, что бывшие товарищи Антонишин, Тютюнник и Гребень отданы под суд «за преступное бездействие». Для скорейшего расследования была создана группа под руководством следователя по особо важным делам при прокуратуре республики.
Информация об этом появилась в газете и вызвала много благодарных читательских писем. Но — не только благодарных. Пришло, например, письмо из Ростовской области. Автор его, зоотехник П. Стрельченко, был от очерка отнюдь не в восторге. «Знаете, чем меня не удовлетворил ваш очерк? Своей беззубостью. Нет логического вывода из того, что вы рассказали. Каков же этот логический вывод? — спросите вы. Отвечаю: всех виновных в гибели несовершеннолетнего Петра Коломийца, включая и прямых исполнителей, и покровителей, надо судить публичным судом и в назидание им подобным беспощадно казнить как злейших врагов нашего общества…»
Письмо это, по правде сказать, меня огорчило. Не тем, что автор счел очерк «беззубым». А тем, что единственным средством в борьбе с жестокостью он считал жестокость, что он взывал не к справедливому наказанию, а к мести.
Можно было бы напомнить читателю знаменитую формулу К. Маркса о том, что «жестокость… делает наказание совершенно безрезультатным, ибо она уничтожает наказание как результат права». Можно было бы объяснить, что мстительность несовместима с правосудием, что наш закон предусматривает реальные, действенные — и притом весьма суровые — санкции за преступления, совершенные Антонишиным, Гребнем и Тютюнником, что лишение свободы на несколько лет — далеко не милосердная мера наказания за содеянное ими зло.
Так хотел я ответить читателю П. Стрельченко — но не смог…
Вместо этого пришлось снова выступить в газете. Статья называлась «После приговора». Там, в частности, говорилось: «Следствие, проведенное тщательно и добросовестно, не только полностью подтвердило все факты, изложенные в очерке, но и наглядно показало, что Антонишин, Гребень и Тютюнник были явными соучастниками зверского избиения Петра Коломийца, — избиения, повлекшего за собой его смерть. Тем неожиданнее был вывод, к которому пришло следствие: предъявить им обвинение лишь за «невыполнение… должностным лицом своих служебных обязанностей…». Не то что за соучастие в избиении — даже за установленное судом лжесвидетельство на первом процессе к ответственности их так и не привлекли. И за оставление умирающего в опасности без всякой помощи… И за несообщение о совершенном группой шоферов тяжком преступлении…
Почему же следствие так поступило? Не сочло целесообразным вменить обвиняемым несколько статей сразу? Пусть так.
Но — суд?! Какое наказание избрал суд в пределах санкций той единственной статьи, которой квалифицировались действия преступников? А вот какое: Гребень работает в том же колхозе агрономом; Тютюнник — там же экономистом. Все они отбывают условную меру наказания, только Гребню и Тютюннику дали по полтора года, а Антонишину — два и «с обязательным привлечением к труду в местах, определяемых органами внутренних дел». Работает он теперь в областном центре — в 15 километрах от родного дома. Субботу и воскресенье проводит с семьей.
Может быть, в суде что-то не подтвердилось? Нет, подтвердилось решительно все.
Может быть, подсудимые чистосердечно раскаялись и осознали всю тяжесть своей вины? Ничуть не бывало: они не признались ни в чем, на суде вели себя дерзко и вызывающе, продолжали, как и раньше, во всем обвинять погибшего.
Что же заставило тогда суд проявить к ним немотивированную снисходительность? Что побудило судей не использовать те санкции, которые содержатся в законе, предусматривающем ответственность за бездействие власти (до двух лет лишения свободы)? «Первая судимость» — деликатно написано в приговоре как довод, «оправдывающий» это странное милосердие.
Беседуя со мной, судья дал иное объяснение: все подсудимые — неплохие специалисты, могут принести пользу колхозу.
Специалисты они неплохие, спорить не буду. Но ведь — продолжим логически эту мысль — тогда получается, что для «полезных» существует один закон, для «неполезных» — другой. Не таится ли за этой «логикой» попытка утвердить безнаказанность, прикрыв ее трескучими словами о «пользе дела»?
Общество делает все для того, чтобы избежать неоправданных, ненужных потерь, с которыми сопряжена уголовная кара. Введены новые виды наказания, совершенствуется исправительно-трудовая система, чтобы обойтись без лишения свободы, если это возможно. Но остается непреложным принцип соразмерности наказания за содеянное, ибо безнаказанность есть зло, с которым не может смириться совесть…
Именно из-за такого вот попустительства, из-за стремления найти лазейку и укрыть виновного от наказания возникает порой у иных читателей ложное представление о «мягкотелости» наших законов. И тогда читатели требуют их пересмотра: усиления, ужесточения.