«На нашем предприятии недавно устроили чествование какой-то подшефной команды мальчишек 16–18 лет, которая выиграла первенство на межобластных состязаниях по волейболу. Сколько было транспарантов, цветов, оваций!.. А речи какие, а речи!.. В зале сидели лучшие люди завода, среди них и те, кто в труднейших, можно сказать, экстремальных условиях сделали возможное и невозможное, чтобы своевременно выполнить свои трудовые обязательства. Их отметили премией. Росписи в премиальной ведомости — вот и все их лавры. Большего, наверно, и не надо. Каково им, однако, внимать трескучим речам и хлопать юным оболтусам, чья победа на волейбольной площадке радует, но отнюдь не приводит в священный трепет? Я слушал речи в их адрес и испытывал чувство жгучего стыда…» (Из письма А. Корнилова, гор. Горький.)
Товарищ Корнилов, и я его хорошо понимаю, устыдился, в общем-то, самой невинной ситуации, где привилегии «юных оболтусов» состояли всего-навсего в неумеренных восторгах не очень разумных шефов. Другие читатели рассказали о ситуациях еще более тревожных, еще менее отвечающих требованиям социальной справедливости и просто здравого смысла. Об освобождении людей цветущего возраста и завидного здоровья от работы и учебы для бесконечного количества тренировок и состязаний; о том, как при распределении жилья проходят вне очереди, наряду с участниками войны и многодетными семьями, члены заводской спортивной команды — молодые люди 20–30 лет (чаще всего они на заводе лишь числятся), что, как ясно любому, не предусмотрено и не может быть предусмотрено никаким законом; о том, как такой же внеочередностью пользуются забиватели голов, они же защитники пресловутой районной «чести», при распределении садовых участков, автомашин и прочих пока еще дефицитных благ.
«Мы с женой, — сообщал мой давний сибирский читатель Алеша Точилин (я с ним в переписке лет восемь, не меньше), — поехали отдыхать по путевке на южную турбазу. В путевке было сказано, что за нами комната на двоих. Вышло все по-другому: я жил в мужском общежитии на двенадцать коек, жена — в женском, правда, только на шесть… В чем же дело? Оказывается, «неожиданно» (пусть даже так!) нагрянула какая-то команда пловцов из Сибири, которым нужно создать «все условия»… Я пошел к директору турбазы объясниться, но понимания не встретил. Знаете, что меня поразило больше всего? Он искренне считал меня скандалистом, не желающим уразуметь то, что ясно любому: «Спортсмены приехали, вам русским языком говорят, спортсмены!» Он выкрикивал это так, как будто приехали герои космоса, или герои труда, или полярники, совершившие подвиг… Мне стало интересно: что же это за спортсмены такие, ради которых должны тесниться люди, приехавшие на законный и заслуженный отдых? Оказалось, очередная тренировка пловцов, среди которых не было ни одного выше второго разряда. Зачем их везли за тысячи километров? Неужели ближе нет бассейнов?.. В довершение ко всему разговорился с двумя симпатичными девушками из команды. Оказалось, это просто сотрудницы спортобщества, даже плавать не умеют. В команде остались две вакансии — не пропадать же добру…»
Боюсь, цитатам из писем не будет конца, и все они на одну колодку. Есть над чем призадуматься. Не эта ли атмосфера взрастила Краковцева, убедила его в своей исключительности, создала иллюзию «суперменства»? Не отсюда ли чувство неуязвимости и полное выключение нравственных тормозов?
Разумеется, далеко не все, вокруг кого суетятся ретивые обожатели, преступят закон, а тем более поднимут руку на человека. Конечно не все — единицы. Но от этих «единиц» опасность огромная, да и можно ли подсчитать, какой урон нам сулит любая моральная деформация. Пусть даже и не сопряженная с гибелью человека… Когда первостепенное и, скажем так, не самое первостепенное меняются местами, происходит такое смещение критериев и понятий, которое неизбежно влечет за собой цепную реакцию: вольно или невольно насаждается культ мышц взамен «культа» ума и честной работы.
Эти вопросы, если помнит читатель, уже ставились в «Бане». Потом — в «Мастере вольной борьбы». Потом — в «Диагнозе». И вот снова — в «Дубовой роще». Отчего же все-таки снова? Неужто автору так интересно топтаться на месте? Разве не о чем больше писать? Разве нет других тем? Не пора ли уже на этой поставить жирную точку?!
Точку ставить пора, но сначала в жизни и лишь тогда — в публицистике. Ибо любой вопрос можно решить, если он останется в фокусе общественного внимания. Сам собой, в потемках, вне гласного обсуждения, он не решится.
Белые пятна
Портрет этот можно назвать каноническим. Именно он вошел в книги, энциклопедии, справочники. Портрет человека, оставившего яркий след в истории освоения Арктики. Человека героической биографии и легендарной судьбы.
Даже ничего не зная о том, кто на портрете изображен, можно сразу сказать, что перед нами личность сильная, крупная. Высокий, чуть нахмуренный лоб… Сурово сдвинутые на переносице брови… Проницательный взгляд, устремленный не в объектив — в дали истории. В грядущее, ради которого он жил.
Добротная, элегантная «тройка», модно — по тем временам — повязанный галстук, модно — по тем же, естественно, временам — закрученные усы, аккуратно подстриженная бородка клинышком выдают старого интеллигента. Трудно поверить, что этот человек образования не получил, эрудицией не отличался и даже его обычная, элементарная грамотность была не на слишком большой высоте.
Впрочем, почему же — трудно поверить? Давно ведь известно, что подлинная культура оставляет свои следы на лице, а отнюдь не на лацкане пиджака. И духовность, глубина мысли и чувств определяются вовсе не отметками в аттестате.
Имя этого человека есть на всех географических картах: им названы остров, берег, бухта и мыс. Его рукописи бережно хранит архив Академии наук СССР. Его провидческие проекты продолжают осуществляться. Память о нем чтут не только на родине: Норвегия высоко оценила заслуги этого мужественного человека, отправившегося с риском для жизни по следам безвестно исчезнувших в ледяной пустыне посланцев Руаля Амундсена со шхуны «Мод» — матросов Петера Тессема и Пауля Кнутсена. С уважением и почтением отзывались о нем адмирал Степан Осипович Макаров, Фритьоф Нансен, Отто Свердруп.
Судьбе было, однако, угодно, чтобы имя его более чем на полвека оказалось связанным не только с тайнами природы, но и с тайнами криминалистики, а его смерть на берегу океана — со множеством темных слухов, конец которым не положен еще и до наших дней.
Выдающийся русский путешественник Никифор Алексеевич Бегичев отправился в последнюю свою экспедицию из Дудинки летом 1926 года. На этот раз цель у экспедиции была самая прозаичная, лишенная всякой романтики. Ни открытие новых земель, ни подтверждение научных гипотез, ни спасение попавших в беду полярников… А всего-навсего — промысел, добыча драгоценных шкурок песцов, охота на диких оленей и белых медведей.
Шкурки песца всегда ценились очень высоко. Всегда шли, главным образом, на экспорт. Потребность страны в валюте была тогда особенно острой. А промысел — после войн и разрухи — резко сократился. Вели его — в условиях полярной зимней ночи — смельчаки-одиночки. Бегичев был первым, кто, безошибочно почувствовав дыхание нового времени, решил ввести в это многотрудное дело коллективное, артельное начало.
После долгих хлопот и переписки, преодолев бюрократические препоны, он добился поддержки. Дудинское управление Сельскосоюза заключило с ним трехгодичный контракт, выдало аванс, снабдило снаряжением и продуктами, и первая в истории Севера промысловая артель, назвавшая себя «Белый медведь», на собаках двинулась в путь. Кроме Бегичева расставались на три года с домом, теплом и налаженным бытом еще пятеро: охотники Николай Семенов, Дмитрий Горин, Лука Зырянов, Гавриил Сапожников и счетовод Василий Натальченко, единственный из пятерых обученный грамоте, — на него возлагалась обязанность вести артельный дневник и артельное счетоводство, чтобы отчитаться затем перед Сельскосоюзом за все расходы и доходы. Кроме хозяйственной, деловой, Бегичев преследовал еще и чисто научную цель: доказать, что даже в самых жестоких условиях Крайнего Севера небольшие коллективы сплоченных, здоровых, объединенных общей задачей людей могут провести несколько зимовок подряд, занимаясь важным народнохозяйственным делом, и тем самым, как писал Бегичев в своей докладной записке, «стать примером… для всех промышленников Туруханского края».
Но вернулась экспедиция не через три года, а гораздо раньше. В сентябре 1927 года последним рейсом навигации пароход «Иней» вывез с острова Диксон всех артельщиков. Всех, кроме одного. Бесстрашный следопыт Севера, путешественник-самородок Никифор Алексеевич Бегичев навсегда остался в краю ледяного безмолвия. Его товарищи привезли страшную весть: командир «Белого медведя», Улахан Анцыфер — Большой Никифор, как называли его на Таймыре, — умер от цинги на мысе Входном в семь часов утра 18 мая 1927 года и через четыре дня после этого был похоронен в мерзлом грунте на берегу океана.
Внезапная смерть всегда порождает догадки и слухи. Тем более — смерть вдали от дома, в опасном походе, при непроверенных обстоятельствах и без очевидных причин. Вот уж от кого не ждали такой обыденной, не героической смерти! Большой Никифор?! Рослый, крепкий, никогда не болевший человек, преодолевший тягчайшие испытания, десятки раз побывавший на краю гибели и всегда выходивший победителем, — этот богатырь покорится цинге? Станет ее рабом? Не примет заблаговременно мер? Терпеливо будет ждать смерти — ведь конец наступает не сразу, от первых симптомов до последнего вздоха проходит много недель. Его, всю жизнь посвятившего Северу, проведшего в походах и странствиях по ледяной пустыне чуть ли не полжизни, свалит болезнь, а другие артельщики — все до единого, — без закалки и опыта, вернутся живыми и невредимыми?!
Нет, тут что-то не то…
Тундра полнилась слухами. От поселка к поселку, от кочевья к кочевью ползла молва — тревожная, липкая: не умер Бегичев — убит. У слуха был первоисто