Пользуясь своим положением работника архива, Владимиров вместе со статьей отправил в Москву и само дело: поступок более чем странный для опытнейшего и по отзывам всех знающих его людей безупречно добросовестного историка-архивиста. Ответа Владимиров не получил: вскоре началась война…
Следы, таким образом, оборвались. Поиск дела в неизвестном архиве неизвестной газеты был акцией бесперспективной. Сам же Е. И. Владимиров по-прежнему сомневался в достоверности версии о насильственной гибели Бегичева, считая материалы изученного им в свое время уголовного дела впечатляющими и обоснованными.
Гипотеза о том, что следственного дела не было вообще, что это плод фантазии любителей сенсаций, оказалась самой недолговечной. Еще в 1929 году первый биограф Бегичева П. М. Устимович печатно о нем сообщал, указывая, где, кем и когда оно велось, с какой формулировкой прекращено, и сетовал на то, что во время следствия «не было произведено вскрытия тела Бегичева, о чем хлопотали привлеченные в качестве обвиняемых члены артели».
Наконец, существование в прошлом этого дела подтверждали и подлинные архивные документы — хотя бы цитировавшиеся выше ходатайства В. М. Натальченко со ссылкой на постановление окружного суда.
Оставалась еще версия о «колчаковском офицере». Проверили и ее. Удалось установить, что Натальченко таковым не был и вообще в белой армии не служил. Потерявший близких, заброшенный беженской волною в Сибирь, он отправился в забытую богом Дудинку начинать с нуля свою жизнь…
Таким образом, следствие снова оказалось перед лицом неустраненных противоречий. Их могли устранить только объективные выводы экспертизы.
Для участия в ней Прокуратура СССР собрала в помощь следствию самые крупные научные силы. Экспертизу проводили: Институт судебной медицины Министерства здравоохранения СССР, научно-исследовательский рентгено-радиологический институт Министерства здравоохранения РСФСР, кафедра лабораторных диагностик Центрального института усовершенствования врачей, институт антропологии Московского государственного университета. Эксперты пришли к единодушному выводу: «Каких-либо трещин и переломов костей черепа при осмотре и путем рентгенологического исследования не обнаружено… Полностью исключено предположение о том, что смерть Бегичева наступила от насильственных действий, сопровождающихся нарушением целости костей черепа и ребер… Судебно-медицинская экспертиза считает, что смерть Бегичева наступила от авитаминоза (цинги)… Установлены следующие характерные признаки заболевания: многочисленные костные разрастания в черепе, отсутствие большинства зубов, сглаживание зубных ячеек, а также остеопароз в ребрах у мест перехода костной части их в хрящевую и в эпифазах трубчатых костей. Подобные изменения, особенно со стороны черепа, наблюдаются при хронически протекающем авитаминозе… Изменения в костной системе Бегичева отражают глубокие изменения, происшедшие в заболевшем организме».
Кое-кого, наверное, озадачит участие антропологов. Между тем последней фразой научного заключения экспертиза как раз им и обязана. Антропологи сопоставили костные разрастания в черепе Бегичева с такими же деформациями в черепах обских остяков — давно вымершей от хронического авитаминоза народности. И обнаружили полное совпадение! Оно существенно подкрепило выводы судебных медиков.
…В следственном деле — втором и, видимо, окончательном — появилась последняя страница: постановление о прекращении следствия в связи с тем, что версия о насильственной смерти Н. А. Бегичева не подтвердилась.
Строго научные выводы теперь-то уж должны были, казалось, подвести под затянувшейся этой историей окончательную черту. Но не подвели.
Казимир Лисовский оспорил выводы, к которым пришло следствие. Не подвергая сомнению результаты судебно-медицинской экспертизы, он напомнил, что первые признаки заболевания цингой были замечены у Бегичева еще в начале века. В собственноручных дневниковых записях Бегичева, предшествовавших его смерти, есть много жалоб на болезнь, на все усиливающиеся и тревожащие симптомы цинги. Но — тут чисто логически К. Л. Лисовский, конечно, прав — болеть цингой и умереть от цинги далеко не одно и то же. Известно немало случаев, когда смертельно больной человек умирал от случайного заражения крови, отравления или — еще того дальше — от наводнения, от пожара. В таких случаях действительно между тяжким заболеванием и смертью найти причинную связь нелегко.
Экспертиза, однако, — напомню это — обнаружила такие органические костные деформации, которые свидетельствуют именно о смертельном — смертоносном, если точнее, — характере цинготных повреждений. И тем не менее эти повреждения сами по себе отнюдь не исключают, что, скажем, за сутки до своей неминуемой смерти от цинги Бегичев был убит. Так что заключение экспертизы следует рассматривать в ряду других доказательств, в ряду других доводов «за» или «против» — именно так, как этого требует закон.
Попробуем выстроить этот ряд. Посмотрим, что поддерживает легенду, что ее опровергает, есть ли еще белые пятна, которые мешают нам вынести окончательный приговор.
«За» легенду прежде всего… сама легенда. Что заставило Манчи Анцыферова сочинить с такими подробностями свой рассказ, не боясь, что будет он опровергнут? И возможность, и вероятность эксгумации трупа по горячим следам были очень велики. В сущности, только нерасторопность ей помешала. Нерасторопность и равнодушие: к памяти незаурядного человека, к земной судьбе «заурядного» человека, десятилетия несшего на себе «неподтвержденное», но так и не снятое клеймо убийцы.
Мог ли знать Манчи, что при его жизни тайна так и останется в мерзлом грунте? Что уличить его в неправде следствие не захочет? А если бы все-таки захотело? Ведь он оболгал человека, приписав ему совершение тяжкого злодеяния. То есть, иначе говоря, сам совершил преступление. Не мог ему следователь этого не разъяснить. Обязан был разъяснить — таков закон! А он все равно гнул свое. Вопреки здравому смыслу, вопреки показаниям всех остальных! Почему? Из-за того лишь, что чувствовал себя в артели человеком «второго сорта»? Что был ущемлен? Но ведь на этих условиях он и был взят в артель. Знал, на что шел. А главное: «ущемлял» его именно Бегичев — руководитель артели. Почему обрушил Манчи свой гнев на Натальченко? Чем так смертельно задел его счетовод, что Манчи был готов на столь страшный поклеп?
Эта психологическая загадка сама по себе улика. К ней примыкает вторая. Легенды всегда отличаются тем, что имеют множество разночтений. Дополнительные подробности, всяческие «красоты» и «архитектурные излишества» — все это непременные атрибуты расхожей молвы, порожденной бурной фантазией и неистребимой тягой к сенсационной сплетне. «Новости похожи на реки, — утверждает народная мудрость, — чем дальше они от источника, тем шире и полноводней». Почему же тогда «новость» о гибели Бегичева «полноводней» не стала? Не обогатилась ни вариантами, ни красочными деталями? Уж такая-то «новость» непременно обрастает всевозможными ответвлениями, затемняя истину, мешая пробиться к ней беспристрастному историку. Здесь же поражает странное однообразие: все, что нам известно о версии обвинения — от показаний, официально данных следствию, до изустного «фольклора», — является почти точным слепком с первоначального свидетельства Манчи. Криминалисты знают, что именно такое однообразие требует серьезного к себе отношения, ибо часто оказывается правдой.
Таковы два довода «за». Третьего я, как ни искал, не вижу. Это не значит, что их мало: арифметика тут не в помощь. И все же, если начистоту, — жидковато. Зато доводов «против» — хоть отбавляй.
Экспертное заключение — довод, конечно, важнейший. И однако… Побои ведь могли и не привести к костным повреждениям. Вдруг они «только» измотали, сломили, лишили сил сопротивляться недугу смертельно больного человека? Мало ли этого? Мягкие ткани трупа не сохранились. А может, следы избиения были как раз на них? Но — с другой стороны… Не только эксперты исключили возможность предъявить заподозренному хотя бы моральное обвинение. Ее исключил и криминалистический анализ имеющихся улик.
Прежде всего, в их число нельзя ни в коем случае включать показания Портнягина. Нет ни одного, даже косвенного и отдаленного, свидетельства, подтверждающего его пребывание среди артельщиков, — об этом сказано выше. В 1926 году Портнягину было 64 года. Даже 53-летнего Бегичева тогда считали стариком, сомневались, выдержит ли он длительное испытание зимовкой. Все его товарищи были на 18–20 лет моложе. Зачем Бегичеву нужен был человек, который стал бы обузой артели, когда в «Белый медведь» просилось столько молодых эвенков и долган? Никаких сведений о Портнягине нет и в первоначальном следственном деле, иначе Е. И. Владимиров упомянул бы о его показаниях или хотя бы о том, что на него — в пользу ли обвинительной версии, или против нее — ссылались допрошенные в качестве свидетелей другие артельщики.
В ходе второго следствия было установлено, что Портнягин, как и Манчи Анцыферов, в конце двадцатых годов жил в Усть-Аваме. Вероятней всего, он просто в точности (или почти в точности) воспроизводил рассказы Манчи, приписав себе — по стариковскому тщеславию — печальную честь быть последним живым очевидцем гибели легендарного боцмана.
С Портнягиным, как говорится, все ясно. Этого не скажешь — с позиции обвинительной версии — про поведение истинных, не самозваных артельщиков. Предположим, что по каким-то, нам неведомым, причинам на зимовке они боялись Натальченко, не посмели пошевельнуть пальцем, чтобы защитить своего начальника и старшего друга. А чего они боялись потом, на материке, перед лицом следственной власти? Обвинения в соучастии? Какими же были те «рычаги», которые побудили их на двойное преступление? Что заставило их предать живого Бегичева, а потом — и его память? Все, что известно нам о Натальченко — и его облике, и о всей его жизни — не дает ни малейшего основания предположить, что присуща ему была столь зловещая сила.