встралии окончившие это учреждение специалисты создали союз выпускников, в котором в середине 1960-х годов состояло одних только сиднейцев 120 человек[277].
Среди других высших учебных заведений Харбина славились также юридический факультет Университета и Высшая музыкальная школа. Среди профессоров юридического факультета были некоторые известные люди, преподававшие в прошлом в российских университетах, например, Николай Устрялов и Валентин Рязановский – знаток китайского и монгольского права. В 1920-е годы там учился будущий лидер Русской фашистской партии Константин Родзаевский, принадлежавший к группе студентов, разделявшей фашистские идеи. Там же учились Николай Меди (в дальнейшем эмигрировавший в Австралию и тоже ненадолго примыкавший к фашистам) и будущий географ Владимир Жернаков[278]. В Харбинской высшей музыкальной школе скрипичные классы вел Владимир Трахтенберг, учившийся в Петербургской консерватории у великого Леопольда Ауэра. Трахтенберг был крупным музыкантом и педагогом не только местного масштаба, он пользовался международной известностью и воспитал нескольких скрипачей, позже переехавших в Австралию (как и он сам), а также играл в квартетах и трио с другими музыкантами[279].
Хотя историки пишут, что в январе 1932 года русские «восторженно приветствовали» взятие Харбина японцами, русские мемуаристы ничего такого не упоминают, как и не объясняют свою неприязнь к китайцам тем, что их националистические (а в харбинском случае, антирусские) настроения проявлялись со временем все явнее[280]. И все же в белоэмигрантском сообществе появилась некоторая надежда на то, что японцы приструнят китайцев, а также покончат с неустойчивым положением, в котором находилась Маньчжурия в течение предыдущего десятилетия, и займут твердую антисоветскую позицию. Горный инженер и монархист Анатолий Грачев (отец Натальи Мельниковой, будущей издательницы «Австралиады») считал, что в Маньчжоу-го у русских были «[принципы] равноправия и покровительство, лучше которых сейчас не найти во всем мире», и проводил сравнения между японцами и американцами не в пользу последних (ведь США предали белую идею, установив в 1934 году дипломатические отношения с СССР). К Советскому же Союзу, как он полагал, русские могут быть «враждебны и непримиримы», однако, по его мнению, это отношение не следовало демонстрировать открытой антисоветской деятельностью на территории Маньчжурии, чтобы не поставить в неловкое положение режим, который «оказал нам свое гостеприимство» и рассчитывает на «выдержку и такт русских эмигрантов»[281]. Не было и речи о том, чтобы сообщество белоэмигрантов оказывало вооруженное или просто активное сопротивление японской оккупации[282]. Большинство русских просто сочло, что сосуществование неизбежно, а некоторые, в частности, набиравшие все больший вес русские фашисты и некоторые другие группы даже рассчитывали на улучшение своего положения.
Как оказалось, в пору японской оккупации, длившейся с 1931 по 1945 год, русским в Маньчжурии жилось все тяжелее и тяжелее. За это время население Харбина почти удвоилось. В 1940 году его численность значительно превысила 600 тысяч человек, это был уже второй по величине город в Маньчжурии. Он уступал первенство Мукдену (на юге), но опережал столицу Маньчжоу-го Синьцзин (сейчас город известен под названием Чанчунь). Однако этот быстрый рост объяснялся главным образом мощным притоком японцев, корейцев и китайцев, а вот русское население города, напротив, неуклонно убывало. После того как советское правительство продало КВЖД Японии, в СССР уехали 30 тысяч семей. К концу 1930-х годов русских в Харбине оставалось немногим больше 30 тысяч человек – менее половины от того количества, что насчитывалось десятилетием ранее (см. Таблицу 1), тогда как численность китайцев росла колоссальными темпами, да и японцев становилось все больше и больше. Западные авторы, наблюдавшие город в 1930-е годы, называли его «замученной, деградировавшей, почти отчаявшейся, но все еще необъяснимо чарующей красавицей, которая продолжает цепляться за свою былую репутацию „дальневосточного Парижа“, но шаг за шагом отдается во власть своих новых хозяев японцев»[283].
В новом марионеточном государстве Маньчжоу-го японцы следовали корпоратистской модели управления, и русские являлись одной из пяти основных национальных групп (наряду с японцами, китайцами, маньчжурами и корейцами), имевших свои отдельные административные учреждения и собственные продуктовые карточки. Один мемуарист вспоминает ранний период японского правления как довольно благоприятное время с точки зрения распределения продовольствия: для русских были введены карточки на хлеб, тогда как японцы по своим получали рис, а прочим приходилось довольствоваться маисом[284]. Административным органом белых русских стало основанное в 1934 году Бюро по делам русских эмигрантов (БРЭМ). Но в начале 1930-х почти половина русских, живших в Харбине, не попадала в категорию русских эмигрантов, так как имела советские удостоверения личности (см. Таблицу 1). Для представителей этой группы жизнь усложнилась, и на них оказывали все большее давление, убеждая отказаться от советского гражданства. К концу 1930-х большинство так и поступило.
Русские находились не в том положении, чтобы относиться к японцам с тем же расовым высокомерием, с каким они привычно смотрели на китайцев, однако между двумя этими группами сохранялось заметное социальное отчуждение. Сближение изредка происходило, но, пожалуй, только в высших кругах. Одна (неродная) тетя Гэри Нэша в 1936 году в Харбине вышла замуж за высокопоставленного японца из военного ведомства (он говорил по-русски и, женившись, перешел в православие). Она «уверяла, что шла за него по любви», хотя, безусловно, в пору японской оккупации этот брак обернулся выгодой для семьи; ее муж совершил несколько безуспешных попыток завербовать шурина, чтобы тот шпионил за русской общиной. Межгосударственный шпионаж активизировался и с японской, и с советской стороны, и белые русские оказались особенно полезны японцам в этом качестве и из-за владения языком, и из-за их антикоммунистических убеждений[285].
Вопреки надеждам некоторых лидеров русского сообщества, во второй половине 1930-х годов условия жизни русских в Маньчжурии существенно ухудшились. Японцы ужесточили контроль в экономике и прибрали к рукам значительную долю предприятий, принадлежавших китайцам, русским, евреям и другим иностранцам. Особенно наглому вымогательству и иным притеснениям подвергались магазины и предприятия, которыми владели евреи. Сократилось количество рабочих мест для русских: в середине 1930-х годов в Харбине и городах, располагавшихся вдоль КВЖД, около 25 % русских оставались безработными, причем среди них было несоразмерно много молодежи. Сообщалось о резком росте уровня преступности, и если в городе все обстояло плохо, то еще хуже было в тех пригородах, что попали под контроль бандитов; зато расплодились и процветали игорные, публичные и опиумные дома (самим японцам-оккупантам запрещалось употреблять опиум, но позволялось торговать им). Уровень смертности в русской общине подскочил «из-за абортов, вооруженных нападений и алкоголизма»[286].
И все же, несмотря на неблагоприятную обстановку, на протяжении 1930-х годов продолжала работать одна из крупнейших в Харбине торговых фирм, принадлежавших русским, – «И. Я. Чурин и Ко» с большим универсальным магазином в центре города. Туда устроился на работу Вениамин Кокшаров, когда получил диплом инженера, и там же некоторое время работал Геннадий Погодин, выпускник Харбинского политехнического института, игравший к тому же на скрипке в Харбинском симфоническом оркестре вместе с братом Алексеем, виолончелистом. Зинаида Скорнякова, работавшая в фирме машинисткой, познакомилась там со своим будущим мужем, тоже «чуринцем». Там же работала бухгалтером выпускница гимназии YMCA София Кравис (урожденная Кривилева)[287].
Судя по личным делам, которые заводили в БРЭМе на русских эмигрантов, хотя безработица и была серьезной проблемой, особенно в конце 1930-х годов, будущим австралийским иммигрантам все же как-то удавалось сводить концы с концами. Тамара Джура пела в опере и оперетте в Харбине. Параскева Щукина, потомственная казачка, с отличием окончила Правительственную гимназию для российских эмигрантов[288], потом выучилась зубоврачебному делу, ведению бизнеса и на всякий случай еще получила аттестат сестры милосердия, а в свободные часы работала вожатой в скаутских отрядах. Клавдия Муценко, новая переселенка с Сахалина, училась косметологии и парикмахерскому делу, а Николай Покровский открыл парикмахерский салон для мужчин под названием «Прогресс».
Некоторые профессионалы, похоже, даже преуспевали: Владимир Жернаков (его личное дело было заверено сотрудником БРЭМа Михаилом Матковским, одним из создателей Русской фашистской партии) стал уважаемым специалистом по географии и природе Маньчжурии, он работал в музее, подчинявшемся Совету министров Маньчжоу-го, и проводил научные исследования. Горный инженер Анатолий Грачев работал на угольных шахтах в Мули в провинции Цинхай на северо-западе Китая. В 1937 году он женился там на Марианне Бухвостовой (из Харбина в Мули она приехала в сопровождении молодого князя Ухтомского, который проходил практику на тех же шахтах). Там же в 1938 году у них родилась дочь Наталья (в замужестве Мельникова). Вероятно, у Грачева не появлялось поводов изменить свое мнение о том, что под защитой японцев можно вполне плодотворно работать