Еврей Борис Ициксон, недавно вернувшийся в Харбин после учебы в Шанхае, работал в отцовской мастерской по ремонту часов и собирался открыть собственный магазин часов. Его жена Галина была русской дворянкой, православной, и вечерами посещала курсы бухгалтерского дела, а также пела на сцене (у нее было колоратурное сопрано). Похоже, БРЭМ считало чету Ициксон вполне благонадежными: в личном деле Галины, датированном 1944 годом, была сделана пометка, что Борис, несмотря на свою фамилию, еврей только наполовину, ведь мать у него русская, православная, и сам он состоит на учете как русский эмигрант (то есть он не получал советский паспорт)[290].
Не всем евреям жилось так спокойно, и связи между русскими евреями и этническими русскими мало-помалу ослабевали и рвались. Один из самых состоятельных (и даже вызывающе богатых) харбинских евреев Иосиф Каспе приехал в Харбин на рубеже веков, держал несколько ювелирных магазинов и затем расширил свое дело, обзавелся театрами и гостиницами. Однако он подвергался нападкам на страницах русской фашистской газеты: там его называли евреем-кровопийцей и агентом международного коммунизма. В 1933 году произошло событие, потрясшее весь Харбин: младший сын магната Семен (Симон), молодой пианист, готовившийся к сольной карьере, был похищен с требованиями выкупа и в конце концов убит. В 1936-м обвинение в убийстве Семена было предъявлено шестерым белым русским, но через полгода после вынесения приговора их всех выпустили из тюрьмы, и расследователь, нанятый французским консулом, пришел к заключению, что подобные случаи вымогательства являлись частью тайного японского плана «организовывать в банды белых русских, терроризировать красных русских и русских евреев и набивать казну Маньчжоу-го».
Скрипач и педагог Владимир Трахтенберг навлек на себя подозрения и японцев, и БРЭМа из-за доносов со стороны коллег по Высшей музыкальной школе и из-за необоснованных обвинений в том, что в музыкальном магазине «Кантилена», которым Трахтенберг владел совместно с родственниками, происходят какие-то финансовые махинации. Доносчики, не забывая упомянуть о еврействе Трахтенберга (несмотря на его православную веру), предполагали, что он политически неблагонадежен, так как имеет знакомства в советских кругах, а его музыкальный магазин имеет деловые связи с советским консульством (вероятно, он получал музыкальные пластинки и ноты из СССР)[291]. Несмотря на все эти связи, паспорт у Трахтенберга был не советский, а литовский.
Для обладателей советских паспортов жизнь в Маньчжурии все больше осложнялась. В 1934 году Советский Союз продал свои права на пользование КВЖД японцам. Для СССР это была невыгодная сделка: он получил меньше четверти запрошенной цены. Чтобы стимулировать сделку, японцы пускали в ход различные средства давления на русских, живших в Маньчжурии. Советским гражданам – в первую очередь тем, кто работал на железной дороге, – предоставили возможность репатриироваться в Советский Союз с неограниченным количеством багажа и без взимания таможенных пошлин.
Летом 1935 года из Харбина уехали более 20 тысяч человек (и этнических русских, и русских евреев – вернуться предлагали всем без исключений), из других частей Маньчжурии еще 10 тысяч; позже за ними потянулись и другие. Отъезды проходили торжественно, разворачивались транспаранты «Матушка Россия, прими своих детей!». Репатрианты обосновывались чаще всего в Сибири и на Дальнем Востоке и устраивались работать на железную дорогу.
Потом в СССР начались репрессии и охота на всех, кто имел хоть какие-то связи с заграницей, и все репатрианты оказались в зоне риска. Девятого августа 1937 года нарком путей сообщения и член Политбюро Лазарь Каганович издал постановление, в котором все харбинцы, работавшие на железной дороге, объявлялись вредителями. Последовали аресты, приговоры к расстрелу и к ссылке в лагеря. Двадцатого сентября 1937 года вышло еще одно постановление, уже комиссара государственной безопасности, согласно которому аресту подлежали все харбинцы без исключения. В ходе последовавшей за этим «Харбинской операции» были арестованы 48 тысяч человек, из которых затем 31 тысячу расстреляли, а остальных сослали в лагеря[292].
Многие русские и русские евреи, оставшиеся в Маньчжурии, расстались с родственниками, решившими репатриироваться, и многие сами всерьез задумались о репатриации. В еврейской семье Оникулов, где росла Гита Оникул (будущая бабушка Мары Мустафиной со стороны матери), все получили в свое время советские паспорта. В середине 1930-х годов родители Гиты, Гирш и Чесна, отбыли из Хайлара в Советский Союз, куда уже уехали несколько их детей. До 1937–1938 года все было хорошо, но в ходе «Харбинской операции» всю семью Оникулов арестовали как японских шпионов, выжили только Гита и ее младший брат Яша[293].
У русских музыкантов Алексея и Геннадия Погодиных были дядя и тетя, которые вернулись в Советский Союз в 1935 году, и в 1937 году связь с ними навсегда оборвалась. Отец музыкантов, бухгалтер Иван, хотя и работал на железной дороге, сделал иной выбор, чем его брат и сестра, и остался в Харбине. Отец Лидии Саввы тоже работал на железной дороге, и в их кругу после продажи КВЖД японцам «все уехали в Россию». Ее родители ссорились, споря о том, ехать им или нет, но потом мучительный вопрос разрешился сам собой: СССР перестал принимать репатриантов[294].
Хотя возглавляли БРЭМ генералы-казаки из близкого окружения атамана Семенова, его 2-м и 3-м отделениями, занимавшимися вопросами культуры и выдачей различных разрешений, управляли лидеры русских фашистов в Харбине – Константин Родзаевский и Михаил Матковский[295]. БРЭМ выдавало удостоверения личности, а также визы для междугородних поездок, а еще старательно собирало информацию о русских эмигрантах, состоявших на учете в этой организации, и даже следило за некоторыми из них. Впрочем, в основном эти досье состояли из обширных анкет (заполненных по-русски) с такими вопросами, как, например, дата приезда в Маньчжурию, социальный статус семьи в России, образование, профессия и семейное положение, политические убеждения и принадлежность к партиям.
В моей выборке из 52 досье, составленных в БРЭМе на русских, которые впоследствии уехали в Австралию, почти все ответившие на вопрос о своем дореволюционном статусе в России указали «дворянин/дворянка»[296]. Графу о политических взглядах заполнили гораздо больше опрошенных, вероятно, потому, что оставлять пустоту напротив такого вопроса казалось им опасным. Варианты на выбор предлагались такие: либерал, социалист, демократ, республиканец, легитимист, фашист или монархист[297]. Впрочем, русским эмигрантам не пригодился ни один из этих вариантов, кроме последнего. За исключением совсем немногих, кто отнес себя к фашистам, и еще нескольких, написавших «аполитичен», респонденты называли себя «монархистами». Ни одного либерала, социалиста или демократа среди них не обнаружилось.
Ближайшим к левым оказался инженер Сергей Буровников, выпускник Харбинского политехнического института: он отважно назвался «конституционным монархистом». Синолог Алексей Хионин отрекомендовался «антисоциалистом» (вероятно, подразумевая, что он не монархист), а русский немец, выпускник Харбинского политехнического института Ростислав Ган, которому вскоре предстояло переменить призвание и сделаться священником, хоть и назвал свои взгляды «монархистскими», признался, что до 1931 года состоял в Крестьянской партии (не уточнив, какая именно это была организация)[298]. Понятно, что отнести себя к монархистам было безопаснее всего, ведь любовь к самодержавию почти автоматически приравнивалась к старомодному, традиционному русскому патриотизму.
Русские, имевшие советские паспорта, состояли на учете не в БРЭМе, а в советском консульстве в Харбине, а взаимодействие с властями Маньчжоу-го осуществляли через Общество советских граждан. На них оказывалось давление, чтобы они становились на учет в БРЭМ как русские эмигранты, и давление это усилилось в 1940-е годы, когда русским эмигрантам начали выдавать особые значки, и потому советские граждане, не носившие таких значков, легко опознавались по их отсутствию[299]. В брэмовских досье можно найти свидетельства того, что эта организация с подозрением относилась к тем, кто не торопился встать в ней на учет.
Одной из подозрительных личностей была сочтена Лидия Хитрова. Ее отец, уроженец Харбина и шофер по профессии, вместе с ее матерью и старшим братом Николаем жили по советским паспортам до 1938 года, после чего встали на учет в БРЭМе, а вот 19-летняя Лидия еще долгое время не отказывалась от советского гражданства и до февраля 1940 года не подавала заявку о получении статуса эмигрантки.
Другим «уклонистом» был Николай Новиков, бывший сотрудник КВЖД в Харбине, сохранявший советское гражданство на протяжении всех 1930-х годов. Его жена-англичанка Элеонора была британской подданной, как и двое их детей, и, возможно, поэтому на него не очень сильно давили, понуждая зарегистрироваться в качестве русского эмигранта. В конце 1930-х за ним велось наблюдение, хотя в результате ничего компрометирующего не обнаружилось. Возможно, именно из-за слежки он решил продать дом и уехал в марте 1939 года в Австралию. (Однако и в Австралии у него возникли проблемы с органами госбезопасности уже из-за того, что в его сиднейском фотоателье бывал советский дипломат и будущий перебежчик Владимир Петров