ая, что вам всем нужно обязательно приехать – как только Марочка закончит университет». Марочке в ту пору было два года[450].
Независимо от того, хотели харбинцы возвращаться в Советский Союз или нет, с каждым днем становилось все яснее, что оставаться в Китае крайне нежелательно. В 1956 году под давлением СССР китайские государственные учреждения стали грозить увольнением тем русским сотрудникам, которые не пожелали участвовать в освоении целины. Иными словами, им предстояло лишиться и работы, и всяких дальнейших перспектив. Как вспоминала Галина Кучина, русские просто оказались «больше не нужны китайцам»[451]. Положение осложнялось национализацией торговых предприятий, что создавало огромные бытовые трудности (в Харбине на 10 тысяч жителей теперь приходилось всего по одному торговому предприятию), а также другими негативными последствиями Большого скачка – экономической кампании, развернутой в Китае во второй половине 1950-х годов.
Притом что волна репатриации 1954 года уже уменьшила численность русского населения Харбина до 17 тысяч человек, согласно одному советскому отчету, в придачу к тем, кто все еще думал о репатриации, 7 000 наиболее преуспевающих горожан – врачи, инженеры, священники, торговцы – вовсю готовились эмигрировать в капиталистические страны, добывали визы и пытались перевести свои капиталы за границу. Большинство русских массово уехали в 1955–1959 годах, хотя некоторые – как, например, географ Владимир Жернаков, – продержались до начала 1960-х. Но в итоге их все равно вынудила уехать китайская Культурная революция. К 1964 году в Харбине осталось менее 500 русских[452].
Перед теми, кто не хотел ехать в СССР, вставал вопрос: куда же тогда? Многие выбирали США, Австралию (в Харбине больше, чем в Шанхае, потому что у харбинских русских еще с прежних времен часто оставались контакты с представителями более ранней волны эмиграции), а также разные страны Латинской Америки. Свекровь Галины Кучиной хотела поехать в Чили, но на окончательное решение семьи повлиял положительный пример священника, который когда-то давно учился с ее мужем в одном классе лицея, а теперь жил в Австралии. Ее родственники уехали все вместе, а другие семьи (как, например, Тарасовы) уезжали по частям.
Многие семьи в итоге разделились: одни родственники уезжали на капиталистический Запад, а другие – в Советский Союз. Так распалась семья Скорняковых: отец и старший сын в 1954 году уехали в СССР осваивать целину, а мать с младшим сыном, оставшиеся в Харбине, в 1957 году эмигрировали в Австралию. Ираида Рожнатовская, жена арестованного фашиста Сергея Ражева, уехала в Австралию после ссылки мужа в лагеря, откуда он не подавал о себе никаких вестей. Людмила Раменская, жена концертмейстера Харбинского симфонического оркестра, работала после войны при советской оккупации в харбинском хоровом ансамбле, а в 1951 году, после смерти мужа, перебралась в Австралию, где жил ее брат. Шесть других участников ее ансамбля тоже оказались в Австралии, а остальные репатриировались в СССР и устроились там в театры. Даже в семье Тарасовых был один репатриант – молодой Коля, который после освобождения из лагеря устроился в советский торговый флот, ходил в плавания и не виделся с родными еще много лет[453].
В Шанхае все было совсем иначе, чем в Маньчжурии. После разгрома японцев Шанхай номинально попал под контроль китайских националистов, а точнее – нанкинского правительства Чан Кайши. Но присутствовали там и американцы, поддерживавшие Чан Кайши, и они помогали организовывать разоружение и эвакуацию японских военных и гражданских из города; не приход войск Гоминьдана, а именно их появление и ознаменовало «освобождение Шанхая» и «зримое воплощение перемен»[454]. К 1948 году стало понятно, что националисты, скорее всего, потерпят поражение в гражданской войне, которую они вели с коммунистами Мао Цзэдуна в глубинных областях страны. Во время войны те отступили в Яньань, но к концу года упрочили свою власть на севере и уже двигались на юг. Коммунисты взяли Тяньцзинь в январе 1949 года, а Шанхай – в мае. Их победа означала уход американцев.
Однако еще несколько лет после капитуляции японцев в августе 1945 года американцы продолжали заметно присутствовать в приморских городах Китая и оставались крупными работодателями. Князь Георгий Ухтомский работал у американцев – занимался городским водоснабжением, а Владимир Гантимуров работал механиком и электриком[455]. «Для нас, детей, американцы были отличными оккупантами – общительными и щедрыми», – вспоминал один юный в ту пору житель Шанхая. «Мы уже соскучились по шоколаду, а они, не скупясь, угощали нас… Они разъезжали на джипах, которых мы до этого никогда не видели, и предлагали покатать»[456]. У Гэри Нэша сохранились столь же приятные воспоминания об американских военных, вошедших в Тяньцзинь в конце 1945 года, хотя он заметил одну странность: американцы ездили на своих джипах по правой стороне, как у себя на родине, невзирая на то, что в Китае – как и в Британии и Японии – дорожное движение было левосторонним. Австрийская фирма, на которую работала его мать Нина, была экспроприирована китайским правительством (поскольку Австрия была союзницей проигравших Вторую мировую войну держав Оси), но «фирма продолжала работать под прежним названием „Кисслинг“, и Нина и другие девушки-продавщицы сохранили свои рабочие места. Новые китайские начальники были очень добры и вежливы в общении с сотрудниками, и жизнь в „Кисслинге“ продолжалась почти без изменений»[457].
Международные сеттельменты не стали возрождать, но интернированных британцев и американцев освободили. Впрочем, их ждало неопределенное будущее, ведь теперь они лишились привилегированного статуса экстерриториальности. К их числу принадлежала русская тетушка Гэри Нэша со стороны Ивашковых, Лена, вышедшая замуж за британца заметно старше ее (Нэш знал его лишь как мистера Хоуэлла)[458]. Шанхайская муниципальная полиция продолжала существовать на протяжении всей войны и в послевоенный период, но британцы, раньше работавшие там, после выхода из лагерей для интернированных не смогли снова устроиться на прежние должности – их заняли русские. Среди них был Михаил Новиков, проработавший там до своего отъезда в Австралию в 1950 году[459].
Одной из новых особенностей (причем такой, которая отличала в глазах иностранных резидентов приморские города Китая от Маньчжурии) стало присутствие в городе международных (главным образом американских) организаций, оказывавших помощь беженцам и перемещенным лицам: IRO, Джойнта, ХИАСа и даже основанного в США Толстовского фонда[460]. Главным объектом их внимания и заботы были еврейские беженцы из Европы, прибывшие в Шанхай в начале 1940-х годов: у них не было ни опоры в местной общине, ни каких-либо средств к существованию, а давно укоренившиеся в Шанхае общины русских и багдадских евреев поначалу отнеслись к их приезду в целом прохладно. Один из этих укоренившихся вспоминал:
Нас, русских евреев, окончание войны практически никак не затронуло. До войны мы не участвовали ни в каких политических движениях. Жить ли под властью французского генерального консула во Французской концессии или же под новой китайской администрацией – нам было все равно, по сути это ничего не меняло… При японской оккупации на наше замкнутое общинное существование никто не посягал, вот и теперь мы тоже думали, что наша жизнь будет течь точно так же, как и раньше[461].
Послевоенный Шанхай изо всех сил старался вернуть себе прежнюю, довоенную сущность – кипучую, порочную, пропитанную предпринимательским духом. Поначалу экономическое положение выглядело многообещающе. После снятия морской блокады шанхайский порт обрел былую важность, и текстильная промышленность снова ожила. Но все это сопровождалось чудовищными хищениями и коррупцией, чистками и конфискациями собственности у китайцев, а вскоре дала о себе знать гиперинфляция[462]. Была проведена денежная реформа, ее инициатором стал Цзян (Чан) Цзинго, сын главы Гоминьдана Чан Кайши, который (в силу причудливого выверта истории) не только был резко настроен против частного предпринимательства, но и сам сформировался под влиянием коммунистической идеологии, так как одиннадцать лет проучился в СССР. Цзян приступил к осуществлению реформы «с жестокостью, которую обостряла его ненависть к капиталистам и эксплуататорам», и задействовал «верные ему лично военизированные организации» для обуздания «больших тигров»[463]. Как это было и в годы войны, некоторые русские сумели разбогатеть и в этих непростых обстоятельствах, однако было принято считать, что в подобных условиях благополучие могло держаться лишь на теневых махинациях, и потому позже, когда Австралия получала запросы на иммиграцию от таких дельцов, к их заявкам относились с крайней осторожностью (к тому же среди этих людей было много евреев, что обостряло подозрительность австралийских чиновников)[464].
Русские, как обычно, участвовали в гибридных теневых операциях шанхайского черного рынка, где продавалось и покупалось все что угодно, в том числе разведданные. Освободившиеся после интернирования британцы жаловались, что «по Нанкин-роуд и по Бабблинг-Уэлл-роуд до сих пор безнаказанно расхаживают сотни коллаборационистов разных национальностей с карманами, набитыми деньгами, и заходят в заново открывшиеся отели и ночные клубы». Несмотря на то, что в прошлом многие русские не таясь сотрудничали с японцами, мало кто понес за это какое-либо наказание. В августе 1945 года Евгений Кожевников в последний раз поужинал с военно-морским атташе Японии в отеле «Катэй», а затем покинул Шанхай, после чего ненадолго объявился на Тайване и предложил американцам свои услуги как осведомителя. Один из его изворотливых русских товарищей был арестован американцами как вероятный военный преступник, но вскоре его отпустили за недостатком улик; спустя недолгое время он «разъезжал по городу в большом автомобиле под советским флагом» и, по слухам, торговал на черном рынке крадеными американскими шинами и мотоциклами