Журналистов особенно интересовали аристократы, попавшие в сложное положение, а также жертвы коммунистических зверств в Европе. Некоторые мигранты признавались, что они – пианисты или оперные певцы и надеются сделать здесь карьеру, такие рассказы тоже годились для колонок новостей. Попадались те, кто обличал других пассажиров как коммунистов или нацистов, и кто жаловался на дурное питание на борту. Рассказывали о своем побеге от коммунистического режима, о потере родных и всего нажитого имущества. Одни делились романтическими планами – например, познакомиться с хорошей девушкой-австралийкой и жениться на ней; другие просто выражали надежду на то, что больше не нужно будет скитаться по чужим странам. «Надеемся, отсюда нам уже никуда не придется уезжать, – сказал репортерам один белый русский, прибывший в 1952 году из Китая на пароходе „Чан Тэ“. – За тридцать лет мы уже устали от того, что нигде не можем прочно пустить корни»[902].
Поток русских из Европы практически иссяк к 1951 году, а вот из Китая русские все еще прибывали, и этот процесс продолжался вплоть до начала 1960-х. Но это не означало, что деятельность с участием наших русских мигрантов в портах совсем прекратилась. Иногда тот же корабль, что привез мигрантов из Европы или Китая, увозил некоторых из них обратно. Такое происходило довольно редко – в тех случаях, когда отдельным лицам отказывали в высадке или же депортировали их спустя некоторое время. Кроме того, кто-то репатриировался, а кто-то уезжал в другие страны. Когда небольшое количество мигрантов из бывших перемещенных лиц репатриировалось в Советский Союз, в порту их провожал Анатолий Гордеев, тайный сотрудник Управления по репатриации, и за этим прощанием наблюдал стоявший неподалеку агент ASIO. После бегства Владимира Петрова, когда представители западной разведки беседовали с ним на различные темы, поднимался и вопрос о советском протоколе: кому полагалось провожать в порту отъезжавших из различных социальных категорий? (Что характерно, Петров не мог ответить на этот вопрос. Зато жена Петрова знала[903].)
Были еще и те, кто не репатриировался, а уезжал в другую страну – чаще всего в США. Прибывавшие в Австралию русские были частью большой диаспоры, у многих родственники и друзья жили в Соединенных Штатах, Канаде, Латинской Америке и Израиле. Они обменивались письмами, в 1950-е годы это чаще всего были аэрограммы – облегченные отправления на особо тонкой авиапочтовой бумаге. У русских из Китая часто имелись друзья и родственники, вернувшиеся в Советский Союз, и они осторожно поддерживали с ними переписку. У русских, приехавших в Австралию через Европу, вероятно, тоже оставалась родня в Советском Союзе, но они, как правило, или прекратили попытки общения, опасаясь подставить тех под удар, или же не хотели возобновлять контакты. Было некоторое (не поддающееся учету, но довольно значительное) количество русских, в основном мужчин, у кого в СССР остались супруги и дети; со временем они успели жениться (выйти замуж) заново и предпочли забыть о прежней семье. Для перемещенных лиц из этой категории, кто желал узнать о судьбе оставшихся на родине близких, главным каналом информации и связи служил Красный Крест. Но если запрос поступал от покинутой в Советском Союзе жены, разыскивавшей мужа, который успел обзавестись новой семьей, то разыскиваемый чаще всего не желал возобновлять с ней общение, и тогда сотрудник Красного Креста, проявляя понимание, просто сообщал его прежней супруге, что поиски не увенчались успехом[904].
Многие из русских, приехавших из Европы, были обязаны отработать два года по контрактам и только после этого могли самостоятельно строить новую жизнь в Австралии; другие – те, кто приезжал, заранее найдя себе поручителей (будь то частное лицо или организация), – в период адаптации во многом зависели от них. Некоторые институты русской общины уже существовали – отдельные русские клубы в крупных городах, несколько русских православных церквей, но по-настоящему за работу по созданию русской общины иммигранты принялись в начале 1950-х годов. Началось строительство новых церквей в тех районах, где компактно селились русские мигранты, и поначалу служили в них священники из числа перемещенных лиц, приехавших из Европы, хотя со временем в страну прибыли вместе со своими прихожанами и священники из Китая. Для издания газет и журналов на иностранных языках требовалось официальное разрешение из Канберры, причем часть материалов полагалось публиковать на английском[905], но к началу 1950-х годов в Мельбурне уже появилась русскоязычная газета (резко антикоммунистической направленности, с преобладанием членов НТС в редколлегии), тираж которой распространялся по разным штатам Австралии.
Мигранты поначалу обычно размещались в общежитиях в небольших городках, потом снимали квартиры в рабочих кварталах крупных городов, со временем приобретали участки земли и строили на них дома. Это были вложения денег в австралийские пригороды, но внутри своих новых домов переселенцы продолжили говорить по-русски, а такие неизменные атрибуты русской жизни, как блины, пирожки, колбаса и водка, продавались в специализированных магазинах, открывавшихся в тех районах, где компактно жили русские. На танцевальных и просто праздничных вечеринках выступали русские музыканты из Харбина и Шанхая, а шанхайские джазовые музыканты пользовались известностью и за пределами русской общины. Инженеры, особенно выпускники Харбинского политехнического института, находили работу довольно быстро, пусть даже простыми чертежниками, а вот музыкантам приходилось непросто – им портил жизнь местный Профсоюз музыкантов. Труднее всего было врачам: им чинила препятствия Ассоциация медиков Австралии. Большинство мигрантов оставалось «синими воротничками» не один год, а некоторые так и застревали на этом уровне на всю жизнь, даже если в прошлом занимали более высокое положение на социальной лестнице. Наглядным примером была судьба княгини Веры Долгорукой, которая по какой-то причине привлекла внимание прессы в июле 1950 года (впрочем, непонятно, какова была доля вымысла в ее рассказе о себе). Вера, чье детство прошло «во дворце в Риге», вышла замуж за князя Долгорукого – «представителя одного из самых знатных русских родов», который в 1930-е годы был интернирован нацистами, а потом сбежал в Румынию (в Германии оба они были перемещенными лицами). Княгиня, косметолог по профессии, не смогла работать по специальности в штате Виктория, потому что в Австралии не признавали диплом, полученный ею в Европе; она жила в Саут-Ярре, пригороде Мельбурна, и трудилась на фабрике щеточных изделий, а ее муж, князь, работал надзирателем в мигрантском лагере Рашуорт в Новом Южном Уэльсе[906].
Большинство австралийцев едва ли осознавали присутствие русских – настолько ошеломил их в послевоенные годы приток мигрантов, среди которых были не только ди-пи из Европы (в большинстве своем – поляки и югославы), но еще греки и итальянцы. Что же отличало русских от остальных мигрантов в этом небывало обильном потоке переселенцев, нахлынувшем на берега Австралии?
Первой отличительной чертой было русское православие. До войны в Австралии проживало настолько мало православных – греков, русских, сербов и прочих, – что они даже не имели своей коллективной идентичности, заметной новоприбывшим. После войны, с притоком греков, югославов и русских, ситуация изменилась, но все эти группы были по отдельности заняты выживанием и потому не смогли дружной православной общиной оказать радушный прием новым иммигрантам. Иначе обстояло с поляками и другими восточноевропейскими католиками: для них католическая церковь стала всеохватным, объединяющим институтом. (Как ни странно, некоторым китайским русским предложил убежище маленький католический приход в Мельбурне, возглавлявшийся русским священником из Китая[907].)
Поскольку в первые годы жизни в новой стране значительная часть энергии русских уходила на создание приходов, строительство церквей, домов престарелых и учреждение благотворительных обществ при церквах, эти духовные центры, как правило, и становились очагами русской иммигрантской общины. А это неизбежно отталкивало от них русских евреев, которые соответственно начинали прибиваться к уже существовавшим синагогам и местным еврейским общинам. Так, во всяком случае, рассказывали Натан и Сэм Мошинские и Элла Маслова (все трое обосновались в Мельбурне).
Элла Маслова в Шанхае была прежде всего русской; в Австралии ее еврейство сделалось более осознанным. Постепенно, отчасти неохотно она обрывала свои связи с нееврейскими русскими кругами, в которых когда-то вращалась. И вышла замуж она не за русского, а за румына, и тот разделил с ней ее еврейское наследие.
В Сиднее некоторые семьи русских евреев продолжали считать себя не только евреями, но и русскими и, как бы желая закрепить это единство, отправляли своих детей в субботние русские школы[908].
Вторая отличительная особенность русских иммигрантов, особенно ди-пи из Европы, заключалась в том, что многим из них было что скрывать. В какой-то степени это относилось ко всем ди-пи вообще, и все же русские стояли особняком, ведь многим из них, чтобы избежать насильственной репатриации в Советский Союз, при попустительстве IRO и западных оккупационных режимов приходилось утаивать свою истинную национальную принадлежность (а зачастую еще и настоящее имя, место рождения и семейное положение). Русские довоенные эмигранты изо всех сил старались слиться с советским контингентом, чтобы получить заветный статус ди-пи и попасть в благоустроенные лагеря ди-пи, тоже часто сочиняли себе биографии. Бывшие советские граждане, угнанные в Германию в качестве подневольной рабочей силы или военнопленных, еще чаще выдавали себя за поляков, югославов, западных украинцев и русских эмигрантов без гражданства.