атем он стал нападать на меня. Как я посмела флиртовать с Хулио? Разве я не видела, что выставляю себя дурой? Я возразила: «Я всего лишь была дружелюбной». Сказала, что Феликс просто смешон, и собиралась уйти. Но он схватил стеклянную вазу, тяжелую, фиолетовую такую, и запустил ею в меня. Возможно, он целился мимо, хотел просто напугать. Так или иначе, в меня она не попала и разбилась на миллион мелких осколков о зеркало, которое тоже пошло трещинами.
Дальше он вел себя так, будто бы ничего такого не произошло, велел мне выйти, пока «он приберет весь этот беспорядок». Его голос звучал отчужденно и устало, ему как будто было противно от меня, но, что странно, пока я шла в гостиную, то думала, что это я виновата, что я неправильно вела себя с Хулио, и мне было приятно, что Феликса это так беспокоит. Мне нравилось думать о том, что его чувства ко мне так сильны, что заставляют его терять контроль и разбивать вещи. Урон не так уж велик, зеркало да ваза. Я вернулась в комнату, взяла его за дрожащую руку и повела в кровать. Он хватал мои запястья, оставлял синяки, ударял меня, трахал. Но это не разочаровало меня, Калли, я полюбила его еще больше.
Ну, вот она, правда. Он опасен, но я включаюсь в его игру и поощряю ее. Он никогда не причинял мне боль против моей воли. Причин, по которым он идеален для меня, так много. Он помогает мне просматривать все эти бесконечные сценарии. Большинство ролей так себе, унылые клише: сексуальная судмедэкспертша, объект любви какого-нибудь актера-старикана, который пытается возродить свою увядающую карьеру. Мне хочется кричать, я отчаянно нуждаюсь в чем-то оригинальном. А Феликс помогает мне перетряхивать весь этот мусор. Оставляет гениальные комментарии на полях, которые в основном посвящены одному: «ты способна на большее, Тильда». Он прав. Я должна подождать, пока не появится что-нибудь невероятное или требующее усилий; что-то, на что стоит тратить силы. Я думала сыграть Рэйчел в «Моя кузина Рэйчел», но Феликс считает, что сюжет слишком посредственный.
А еще он щедрый. Все время покупает мне красивую одежду и украшения, предложил оплатить тебе психолога, ты в нем нуждаешься. Мы обсудили твою патологическую подозрительность и одержимость нами, и я сказала, как ты вела себя, когда мы встречались с Лиамом. Как ты сидела на велосипеде перед домом Лиама, когда я была у него, и следила за окном в спальне. Лиам называл тебя «наш маленький сталкер», ты знала? Я тогда отвратительно себя чувствовала из-за того, что ты была несчастна, а я ничем не могла помочь. И вот теперь то же самое. Ты кажешься жалкой, тебе настолько не хватает чего-то в своей жизни, что ты зациклилась на моей. И я хочу помочь тебе, Калли, правда.
16
От ее письма у меня перехватывает дыхание. Прохожу по квартире, слабость в ногах, все вокруг кружится. Иду на кухню в поисках алкоголя, хочу напиться. Я и не представляла, что Тильда настолько меня презирает, не подозревала, что я в ее глазах выгляжу жалким паразитом, зависимым и завороженным ее великолепием. Не думала я и о том, что она считает, со мной что-то не так, и чувствует вину за то, что не может этого исправить, жалеет меня. В глубине кухонного шкафа нахожу бутылку красного вина и трясущимися руками отвинчиваю крышку, наполняю большой стакан и тут же выпиваю до дна. Вот бы она была здесь, рядом со мной, прямо сейчас, чтобы я могла с ней поспорить. Я бы сказала, что она не права, вывернула все шиворот-навыворот. Сказала бы: «Это ведь, наоборот, с тобой что-то не то! Посмотри на себя, тебе так необходимо оставаться в центре внимания, что без всеобщего обожания ты превращаешься в ничто. А то, как ты ведешь себя с Феликсом – это ненормально. Ты больна – вспомни, как было раньше».
Я бы напомнила ей про Лиама, про тот день, когда, давным-давно, она пошла в округ Нельсона Манделы, уверенная, что не будет злиться из-за Мэри Стриклэнд. Она вышла из дома в узких розовых джинсах, у нее был такой вид, как будто ей все равно: «Это абсолютно ничего не значит, я уверена… Они просто друзья». Я осталась в ее спальне и, скользнув под фиолетовое одеяло, почувствовала, что становлюсь ближе к ней. Мне было так комфортно, что я заснула, а проснулась уже от звонка и голоса Тильды, хлюпающей носом: «Скажи маме, чтобы она приехала и забрала меня, сейчас же, я не могу идти». В течение тех трех минут, пока мама ехала до дома Лиама, я, предчувствуя беду, пошла вниз и приготовила горячий шоколад.
Когда они вернулись, мама сразу увела ее наверх, приобняв рукой за плечи. Тильда словно не могла выпрямиться. В постели она свернулась комочком, схватившись за живот, а на ее щеках были слезы, черные от туши. Она не могла даже смотреть на горячий шоколад, он так и остыл на столике возле ее кровати.
Это было началом нервного срыва. После того дня мы привыкли слышать резкий мокрый кашель из ванной, когда она намеренно блевала после еды, потом она начала резать руки – короткие неаккуратные порезы мамиными ножами или бритвами в ванной. В школе сестра была в центре внимания, друзья толпились вокруг нее, она показывала им свои раны, а они пытались утешить ее, осуждая коварную стерву Мэри Стриклэнд и недоумка Лиама Брукса, напоминая, какая она сама, Тильда, красивая, как скоро она заведет себе нового парня. Но Тильда оставалась безутешна, ее состояние даже ухудшалось, пока друзья не устали от того, что она так много жалеет себя, и не посмели предположить, что она реагирует уж слишком остро. Мама сказала, что каждый подросток проходит через это, оказывается отвергнут, и нужно просто продолжать жить и делать лучшее из возможного. Она даже вспомнила выражение «есть и другая рыба в океане». Но мне не казалось, что ее чувства чрезмерны. Она любила Лиама и думала, что он будет частью ее жизни всегда.
Со временем она стала неспособна даже на простейшие вещи. Не могла писать красиво, только большими корявыми детскими буквами, ей больше не давалась математика, у нее даже цифры написать нормально не получалось, куда уж там делать вычисления. Мы вместе с мамой и Тильдой исправно посещали специалиста по семейной терапии по имени Гэри Мойс, вечно одетого в вещи из вельвета, он усаживался напротив нас в мягкое кресло, пахнущее сигаретами. Тильда обычно сидела тихо, и если от нее и удавалось что-то услышать, то только яростный шепот: «Ничего хорошего в этом нет, вы меня не вылечите».
А Гэри Мойс отвечал: «Вот что мы называем делением на черное и белое, Тильда. Давай подумаем о положительных моментах. О том, что заставляет нас чувствовать тепло внутри».
«Котята», – предлагала я. Мне он был так же противен, как Тильде. Кажется, только мама реально старалась, рассуждая о магнолиях, расцветающих весной, о том, что интересного ей удается сделать с краской, о каникулах на Майорке, куда мы ездили однажды. Но это разрывало мне сердце: она так старалась сделать Тильде лучше, при том, что у нее самой был рак.
Мы виделись с Гэри раз в две недели, но Тильда упорно не шла на поправку. Она вцепилась в свое горе и отчаяние, ее булимия и склонность к тому, чтобы наносить себе повреждения, стали только ухудшаться. Пока ее школьные друзья сдавали выпускные экзамены, она легла на лечение в клинику Виктории на юге Лондона, в отделение для подростков с зависимостями, и там врачи совсем ее залечили, не давая нам никаких разумных ответов. Велись разговоры о созависимости, о ее склонности к зависимости как таковой, о некотором пограничном расстройстве личности, один врач упоминал и нарциссизм. Казалось, что каждый из них хочет наградить Тильду собственным диагнозом, и я гордилась, что она не хочет с ними взаимодействовать. К шестнадцати годам она побывала в больнице дважды и всем своим видом выражала слабость и неустойчивость. Но ей как-то удалось сохранить былой шарм, умение в один момент становиться прелестной, призрачной, внеземной и возвращаться обратно. Также она перестала быть похожа на скелет, став просто худой.
Ее жизнь начала налаживаться, когда после интенсивного домашнего обучения она смогла сдать экзамены на получение сертификата о среднем образовании и наскребла две пятерки – необходимый минимум, чтобы учиться актерскому мастерству в Королевской школе драмы и ораторского искусства. Она хорошо показала себя на прослушивании, а когда ее взяли, мы отмечали это розовым игристым вином, распивая его в саду в Грэйзвенде. Мы были так счастливы (и никто не вспоминал о том, как посредственно я сдала экзамены годом ранее), все цветы, которые мы сажали вместе с мамой, расцвели: розы, герань, душистый горошек. Мы с Тильдой опьянели и танцевали босиком на выжженной солнцем траве, с цветами душистого горошка в волосах, распевая наиболее удачную из ее композиций «Сошла с ума в воскресенье». В сентябре сестра уехала, таща за собой к поезду огромный красный чемодан. Я сказала маме: «Если ей не понравится общежитие, то она вполне сможет жить в этом чемодане», – и мы помахали ей вслед. Думаю, мы обе нервничали, не станет ли ей хуже, когда она окажется вне нашего влияния, но все получилось наоборот. В Королевской школе она стала прежней, девочкой, великолепно сыгравшей Питера Пэна, умеющей захватить внимание зрителей. Мы слушали истории о ее новых друзьях, о Генри, «звезде этого года», о Лотти, на которую она «запала». Тильда рассказывала, что учителя очень вдохновляют и актерская игра – это ее страсть.
К концу года мы с мамой увидели ее в роли Офелии и поняли, что она повзрослела, ее игра была тонкой и увлекательной. К этому моменту я жила на Уиллисден-грин, а мама переехала в Уэльс, так что наша встреча стала особенным событием, и после выступления Тильда представила нам красавчика Генри, который играл Гамлета, в переполненном баре она указала также и на серьезную девушку с темными косами, приколотыми заколками к голове, Лотти. Она подняла взгляд и помахала нам рукой. Казалось, Тильда нашла друзей и теперь немного успокоилась. Но из-за того периода в подростковом возрасте мы не спешили с выводами, мы всегда следили, нет ли дурных признаков. Как я и говорила, это у нее поврежденная психика, а не у меня.