— Да разбил я эти картинки… Сел обуваться и раздавил.
— Эх ты, букварь! У нас бы тебе за это наряд вне очереди. В другой бы раз не сел. Веришь — нет, я еще ни одного наряда не заработал, одни благодарности. И в отпуск уже приезжаю во второй раз.
Они ссы́пали картошку в подпол и зашли в клеть, где пахло старыми овчинами, медом и куриным пометом.
— Неплохо мамка живет, верно? — говорил Степа, шаря по углам. — Гляди, перьев-то сколько накопила на подушки. Думает, женюсь, а я — нет!
Стекла нашлись — три квадратных недомерка. У Ваньки отлегло от сердца. Степа тем временем прикинул что-то в уме, сбегал в комнату и принес свой чемодан. С самого дна он достал три похвальные грамоты и примерил их к стеклам.
— Ну, в аккурат, — сказал он. — Читай.
Ванька прочитал то, что было написано на грамотах, посмотрел еще и другие Степины документы и пошел домой.
По дороге ему встретились замотанные по брови девчонки. Они несли клюкву. Ванька хотел пройти мимо, но Зина Голубева крикнула:
— Веселов! Ты что же это картинки раздавил? Все делали, а он сел и раздавил.
Девчонки засмеялись.
— А я и не только картинки, — сказал Ванька. — Вот приду к тебе в избу и стекла повыбиваю!
— Ишь какой нашелся! — разгневалась Зина. — Ты приди только, я брату скажу! Дурак!.. Все работали, а он сел и раздавил… Рохля!
Ванька погнался было за ними, но девочки вбежали в Зинину калитку и стали показывать ему оттуда языки.
Ванька плюнул и повернул к дому. На него вдруг напала тоска.
Время уходило. Засветло нужно было еще сделать десять километров до школы, а чтобы успеть заменить стекла на картинках, надо бы выходить сейчас…
Дома никого не было. Он достал из печи горячего супу и похлебал несколько ложек прямо из чугунка. Но есть не хотелось. Ванька сел на стул.
Он подумал, что хорошо бы не ходить в школу недельку, покуда все не забудут про раздавленные картинки. А там можно и стекла раздобыть. Он представил, как пойдет один за орехами, как днем будет помогать отцу на лесопилке, а вечером станет жечь на огороде костры.
«А может, и вообще школу брошу, — подумал Ванька. — Дело ли картинками заниматься? Пора зарабатывать. Так и отцу скажу. Будем на телевизор копить».
Он оглядывал комнату, отыскивая место, где всего удобнее будет поставить телевизор. И вдруг увидел на стене — как будто впервые увидел! — примелькавшиеся и надоевшие застекленные картинки. Когда-то давно мать, ездившая с мясом в город, привезла их с базара. Они были сделаны из искристой фольги, вправленной под черные стекла. На одной была кошка с синим бантом, а на другой — цветы. Картинки потемнели от пыли и от мушиных следов, но если их почистить да потереть…
Ванька торопливо снял их со стены, сложил лицом друг другу и побежал прочь из избы.
«Сумку забыл, — вспомнил он, когда уже шел через лес. — Денег не взял ни копья… А мои картиночки не хуже!»
И почувствовал, как легко, как интересно жить!
МИХЕИЧ С ВЫСТАВОК
Рядом с моим домом большая, в два сруба, изба. Синие окна ее убраны одинаковыми белыми занавесками, а под самой крышей железная вывеска: «Интернат».
В воскресенье до сумерек по тракту и проселкам, по лесным невидимым тропам тянутся к интернату югозерские, титовские, ожиговские, усачовенские ребята. Тащат за плечами котомки и мешки — в них пропитание на неделю. У титовских картошка и розовое сало, у югозерских — сушеная плотва и пироги с рыбой. И у всех в плетеных кошелях горшки с молоком.
И называются все они теперь интернатскими.
Я любил смотреть из окна, как подходят к интернату эти маленькие колонии людей, несущие в себе особый дух старинных своих деревень. Я собирался дойти до каждой из них, чтобы понять, чем волнуют меня даже самые их названия.
Всю неделю интернат гудел, как улей: кто рубил дрова, кто тащил воду, кто выплескивал что-то, кто просто бегал и всем мешал.
А в субботу с последним колокольчиком шум обрывался, как после внезапно утихшего дождя. И снова все превращались в югозерских, ожиговских, усачовенских…
Один лишь Михеич с хутора Выставки всю неделю оставался самим собой. Он не желал жить в интернате. По его разумению, лучше было каждый день проделывать двенадцать километров пешком. Кто говорил двенадцать, кто — четырнадцать, а точно никто не знал, потому что ни одна машина не могла добраться до Выставок.
Много дней я уговаривал Михеича, а он стоял, переминаясь с ноги на ногу, лобастый, настороженный, и все кивал, со всем соглашался. А когда я замолкал, говорил, как о деле, навсегда решенном:
— Ну, я пойду…
И уходил в своих огромных сапогах, подпоясанный широким ремнем, с сумкой через плечо.
У нас в учительской долго шел по этому поводу спор. Анна Харитоновна махала рукой:
— Эгоист! Что вы хотите: Выставки — это ведь хутор. Там у них все эгоисты!
— А может быть, у него там сильная привязанность? — сомневалась новая учительница по французскому — Эмилия Борисовна. — Собака, например, или голуби. У мальчишек так бывает, я читала…
Однажды к нам в школу привезли учебный фильм. Мы задержались после уроков довольно долго. А когда сдернули одеяла с окон, увидели, что быстро темнеет, потому что идет гроза.
Все побежали тогда с криками к интернату, а я складывал ленты и ждал, что станет делать Михеич.
Скрипнула дверь, и в коридоре застучали его сапоги. Я быстро собрал аппарат и выбежал на крыльцо.
Тучи шли низко и тяжело. Во всю ширь вспыхивал горизонт. Ах, как хотелось домой, за стены, за стекла, под крышу, к веселому огню в печи! Но где-то шел Михеич. Упрямый, как столб. Я посмотрел еще раз на небо и побежал.
Видно, он торопился, потому что я догнал его на краю деревни, за кузницей. Над лесом было темно, там все время вспыхивало и грохотало, но дождь еще не начинался — Михеич шел прямо на него.
Я окликнул его, он испугался, побежал, но потом увидел, что я один, и остановился.
— Куда это вы под грозу собрались? — спросил он. — Или, может, обратно меня уговаривать?
— Пойдем, Михеев, — торопливо сказал я. — Пойдем ко мне. Чаю горячего попьем, почитаем.
— А в интернат меня не будете запихивать?
— Я же сказал — ко мне.
Он посмотрел на небо. Тучи угрожающе рокотали.
— Ладно уж, — согласился он. И мы побежали.
Он и чай пил, не снимая сумки. Только кепку свою согласился снять. Все поглядывал на окна, показывая, что гость недолгий.
— Ну, а мать как на это дело смотрит? — спросил я в середине нашего тягучего разговора.
— А что мать, она со мной заодно.
— А в чем же вы заодно? Чем вам не нравится интернат?
— Сказать? — спросил Михеич. — А не обидитесь?
— Скажи, будь другом. А то я уж не знаю, как тебя и понимать.
— А вот так, что не привыкли мы к этому с матерью. Не любим, вот и все.
— Чего именно?
— Да порядков ваших, когда прячут всё друг от друга, вот чего. Нанесут из дому припасов, а потом и трясутся всю неделю, как бы деревня у деревни не слопала. И варят все отдельно: ожиговские свое, титовские — свое… Жил я три дня, знаю. А я-то один с Выставок, разве ж их перешибешь!.. Не люблю я этого, и отец не любит, и мать. Надо, чтоб всё вместе, артелью, вот и всё…
— Да разве там так, Михеич?
— А то нет! Сами порядки-то завели. — Он подошел к окну. — Прошла гроза!.. Посветлело. Ну, я пойду.
Нет, я не любил после этого случая наблюдать из окна, как стягиваются к интернату югозерские, титовские и усачовенские ребята. Я не находил в этом ничего любопытного. Едва покажутся они на дороге, со своими котомками и кошелями, я задергивал свои занавески на окнах и шел в интернат.
ВОДА
Это была обыкновенная колодезная вода, чистая и прозрачная, из глубинных артезианских слоев. Она стояла в интернатских сенях на скамейке в кастрюльках, в чайниках, а то и просто в кружках. Утром она должна была булькать в кастрюльках и чугунках.
Однажды шел дождь, в лужах лопались пузыри. Было время ужина, на столе давно уже лежали начищенные кучки картофеля, а за водой идти никто не хотел.
— Кто пойдет, платим по десять копеек за ведро! — сказали вдруг ожиговские ребята.
— Ищите дураков! — ответили титовские. — Кто ж согласится мокнуть.
— Я пойду! — крикнул Женька Антошин и стал раздеваться. — Сколько ведер вам надо? Три? Пять?
— Одного хватит, валяй!
Все вышли на крыльцо и, посмеиваясь, смотрели, как голый Женька, поеживаясь, готовится к прыжку.
— Захвати и наш чайничек! — кричали югозерские. — Тебе ведь заодно!
— Дулю вам! Запла́тите — захвачу! — крикнул Женька.
И вдруг он помчался. Он шлепал своими тонкими ногами по лужам и по грязи, один раз поскользнулся, припал на колено, потом побежал снова. Ненадолго скрывшись под горой, он вдруг появился на ней, блестящий и запыхавшийся, и, сильно перегнувшись в талии, понес плескавшее ему на ноги ведро.
— Неполное! Полведра-то! За полцены! — кричали ожиговские, и все громко смеялись.
— Как бы не так! — заикаясь, говорил Женька. — Сейчас никто больше не принесет! Скользко-то как!
Пока ожиговские спорили с Женькой, кто-то случайно наткнулся на ведро и вылил всю воду.
Я вышел на шум, и они, перебивая друг друга и крича, рассказали мне всё, как было.
Утром, когда я вошел к ним, снова все спорили и кричали.
— Вот, — сказал ожиговский Толька Каравайников, — мы вчера, как дождь утих, за водой-то сходили, а Женька злится на нас, так всю воду ночью и вылил!
— Врут они все! — воскликнул Женька. — У нас у самих вылили воду!
— И у нас! — сказали югозерские.
— И у нас!.. — пробормотали усачовенские.
— Всю воду ночью кто-то вылил, — заключил Иван Веселов.
— А вы сходите снова, — посоветовал я.
— Так ведь звонок скоро, не успеем!
Через день повторилось то же самое. Ко мне прибежал запыхавшийся Владька Филимонов, интернатский староста, и встревоженно сообщил: