, на здоровье, — сказала бабка. — Сметана у меня хорошая, густая.
Мы взяли ложки и потянулись было к горшку, но Генеральский накрыл его рукой.
— Почем?
— Не знаю, не продавала… Да что там, подсобите на огороде и хорошо…
— Долой, — сказал Генеральский. — Некогда нам. С планом еле поспеваем.
Бабка проворно убрала горшок, и все грустно принялись за похлебку. Генеральский сказал:
— Говорят, что в городских школах радио есть свое. Из одного класса говоришь, а во всех слышно…
Никто ему не ответил.
Была на исходе неделя. Однажды я проснулся от тишины. В доме никого не было. Сытая кошка устраивалась отдыхать на шестке холодной печи. А на полу, разметавшись по соломенным тюфякам, спал Генеральский.
Я тронул его за плечо. Он вскочил:
— А?.. Проспал?..
Мы вышли на крыльцо и в утреннем свежем воздухе услышали знакомые голоса:
— Эге-те! Жми, Ванюха, жми!
— Торопись, ребята, налегай!
За домом по небольшому картофельному полю вышагивала бабка, ведя за узду коня. Длинный Ванька Веселов, в одной майке, худыми руками налегал на поручни плуга. В отваленной борозде копались, кто с ведром, кто с корзиной, все наши ребята.
— Н-но, родимый, навались! — суетилась бабка. — Ой, мальцы, почище выбирайте, а я вам баньку истоплю!
— Стойте! — крикнул я, перепрыгивая через изгородь.
И Генеральский крикнул:
— Стойте!
Бабка подскочила, как ужаленная. Веселов оторвался от поручней, и конь встал. Мы приблизились к бабке.
— Кто разрешил использовать ребят на личном участке?
— Да как же… я ведь кухарю вам… И ночуете у меня.
— Вам за это насчитывают трудодни.
Бабка струхнула:
— Так ведь я ничего… Они сами вызвались подсобить…
— Сами? — крикнул Генеральский. — Бесплатно? А чего ж меня не разбудили?
Все молчали. Ванька Веселов, тяжело дыша, застегивал рубаху. Филя соскабливал с рук прилипшую землю.
— Врет она, что сами, — сказал Веселов. — Уговаривала нас три дня. Гусака пообещала.
— Ну и что? — выпятив губы, крикнул Женька Антошин. — Зато наедимся! От твоих разговоров-то ведь сыт не будешь!
— Разреши нам, батюшка, пока ведряная погода стоит, — обнажив зубы, попросила бабка.
— Разрешите! Мы уж закончим, — сказали ребята. — Мало теперь осталось.
В час, назначенный для выхода на работу, Иван Веселов и Женька Антошин ловили гуся на обнесенном плетнем дворе. Бабка, убедившись, что поймали «того», пошла разжигать плиту.
Брызнула кровь на матовые гусиные перья.
Рабочий день был сорван.
ФРАНЦУЗСКИЙ ВЕЧЕР
У входа в школу была давка.
Генеральский, Лабутин и несколько интернатских ребят стояли в стороне и презрительно поплевывали.
— Эй, не напирайте! — кричали контролеры. — Каждый должен ответить по-французски на один вопрос! Давай, Антошин. Кель ёр этиль? Ну, чего глазами хлопаешь? Отвечай, который теперь час!
— Этиль… Ёр этиль…
— Иди назад! Следующий!
— Ишь чего выделывают, — сказал Генеральский. — По-русски еще не было вечера ни одного, а уже по-французски. Не буду отвечать — и всё. Никто не заставит.
— И я не буду, — сказал Лабутин. — Не на уроке мы, чтобы по-французски отвечать.
— А я-то!.. — воскликнул Иван Веселов. — Предложил, как людям: спляшу чечетку. Отказали. Я говорю: с куплетами! Отказали. Чтоб я стал еще когда-нибудь активность проявлять!
— Ладно уж, идите! — крикнули им от входа. — Эмилия Борисовна разрешила. Уже концерт начинается.
В одном из классов на половиках сидели зрители. Генеральский и вся компания устроились позади всех. Первой вышла Голубева Зина.
— Как прекрасен Париж! — сказала она с выражением и заглянула в тетрадку.
— Как прекрасен этот город в первые весенние дни, когда на улицах продают… эти… ну как их…
— Пирожки? — спросил Генеральский.
— Да нет… фиалки!
Пока все смеялись, Зина посмотрела в тетрадку, потом в потолок и снова сказала с выражением:
— Он красив и золотой осенью, когда осыпаются листья в Булонском лесу…
Но шум в зале уже не утихал.
— …В Париже очень много бульваров! — крикнула Зина. — Ив Монтан даже песню поет про французские бульвары. Ее поет также наша ученица Галя Бондарева.
Эмилия Борисовна ударила по клавишам пианино, и из коридора в класс шатающейся походкой вошла Галя в брюках, в кепке и с папиросой. Расхаживая взад и вперед, она стала насвистывать песенку, но Колька Лабутин крикнул ей:
— Галька, дай прикурить!..
И тогда зрители снова захохотали. Галя тоже смеялась и поэтому больше не могла свистеть.
Эмилия Борисовна крикнула «тише!», заиграла снова, и Галя спела всю песенку, вытянув руки по швам.
— А сейчас, — снова сказала Зина, — хор девочек споет… это… ну… «Хор мальчиков» из оперы «Кармен»…
Пока хор вставал с полу и строился в ряды, сзади какая-то девочка крикнула:
— Эмилия Борисовна, а Генеральский толкается!
— Он больше не будет! — сказал Лабутин.
— А их выставить надо! — крикнули из зала. — С самого начала мешаются! И по-французски не хотели отвечать.
Эмилия Борисовна крикнула «тише», заиграла, и хор торопливо запел: «Чем же не герои мы?»
Потом показали инсценировку «Красной Шапочки». Бабушкой была Нина Зуева, внучкой — Юлька Кудияркина, а Волком — Витька Двужилов. И все трое говорили по-французски.
Публика шумела, волновалась, подсказывала слова. Только Генеральский не удержался и крикнул:
— Чего ты с ней, Витька, разговариваешь! Кусай ее, да и всё!
Тогда между первым и вторым действием Эмилия Борисовна встала из-за пианино и сказала:
— Это возмутительно, Лев Евгеньевич! Я попрошу вас этих крикунов вывести с концерта.
Лев Евгеньевич встал, развел руками и показал им на дверь. Генеральский, Лабутин и вся их компания послушно вышли.
Но ждать им долго не пришлось. После того как Волку распороли брюхо и достали оттуда Красную Шапочку, все хором спели «Марсельезу», и на этом закончился концерт.
Потом все ходили по коридору и отгадывали французские загадки. Эмилия Борисовна раздавала всем конфеты и кричала:
— Камрад, парле ву франсе!
— А что, — сказал Генеральский, — скука у них мертвецкая. Сбегал бы ты, Коля, за гармонью.
Покуда все отгадывали викторину о французских писателях, Лабутин принес из интерната гармонь. Он уселся на табурет, подставленный Генеральским, и заиграл кадриль.
— Ага-а, соломушка! — закричали все ребята. — Стройтесь в пары! Лабутин, не части!
Колька задумчиво перебирал лады, склонив голову, а по всему коридору сновали ребята, выкрикивая друг друга и разбираясь в пары.
— В чем дело? — спросила побледневшая Эмилия Борисовна у директора. — Что здесь происходит?
— Да я и сам не совсем понимаю. Кажется, кадриль собираются танцевать…
— Какая кадриль? При чем здесь кадриль! У меня же французский вечер. У нас еще прослушивание пластинок, музыкальная викторина…
— А что сделаешь? — улыбнулся Лев Евгеньевич. — Разве такое можно отменить? Великолепный танец. Может, и нам с вами встать? Я вас научу, это несложно, всего шесть колен.
— Этого еще не хватало! Шесть колен!.. Я протестую, Лев Евгеньевич! Я заявляю… я заявляю…
Но в это время Лабутин с силой растянул меха, и Генеральский, стоявший все время рядом с ним, под Колькину музыку прокричал:
— Эх, солома, ты солома,
Яровая под ногой,
Выхожу плясать солому,
Полюбуйся, дорого-ой!..
И две шеренги ребят, вызывающе и весело глядя перед собой, притопывая, пошли друг на друга.
— Мне сорвали вечер, и я заявляю, что больше так работать не могу! — тихо сказала Эмилия Борисовна.
— Да полно вам, голубушка, — ответил директор. — Вечер у вас чудесный. А веселье самое только сейчас и начинается…
Но тут к директору подошла Зина Голубева и, улыбаясь, потопала перед ним.
— Вот видите, что делается? Ну как тут откажешь?.. — сказал Лев Евгеньевич. — Пардон, мадам… Мы еще с вами на эту тему поговорим.
И, опустив руки вдоль туловища, сделавшись вдруг серьезным, он пошел навстречу другой шеренге рядом с мальчишками.
ИДЕТ!..
Один раз в неделю из глухомани со странным названием Пирозеро к нам в школу приходил старый учитель Игорь Иванович Дубовецкий.
Едва его сухая благообразная фигура с тростью в руке появлялась на дороге, по всей школе слышно было:
— Идет!..
К нему никто не бежал навстречу — это было не в привычках наших ребят. Они рядком усаживались на жердях школьной изгороди и, сдержанно посматривая на дорогу, роняли редкие фразы:
— Патефон, что ли, тащит? Обратно будет оперу крутить.
— Гляди-ка, пуговицу пришил!..
— Давайте попросим, чтобы снова ночное небо наблюдать!
Мы в учительской тоже ждали Игоря Ивановича. Каждый по-своему.
Филипп Петрович с деланным безучастием распахивал во всю ширь газету, отгораживаясь от мира.
Анна Харитоновна, его супруга, хмурилась над тетрадями и безжалостно крестила их красным карандашом.
Лев Евгеньевич, директор, торопливо отворял форточку и, приподымаясь на цыпочки, разгонял табачный дым.
Старик входил в учительскую, снимал галоши, ставил в угол ношу и трость и только после этого каждому в отдельности кланялся.
— Что же вы, Игорь Иванович, такую тяжесть таскаете, — смущенно говорил директор, подымая с полу электропроигрыватель. — Сказали бы, мы бы кого-нибудь послали к вам…
— Так что уж, уважаемый Лев Евгеньевич, вы все люди занятые. А я не тороплюсь, с остановочками. В девять вышел, а к двенадцати, глядишь, уже и здесь…
Он разворачивал пакет и выкладывал передо мною несколько пластинок.
— Вот, каково?.. Только что получил наложенным платежом. «Князь Игорь». Может быть, запустим сегодня для ваших ребят после уроков?
— Очень кстати, спасибо, — благодарил я, хотя после уроков собирался топить баню.