— Отстань от меня, — заорал он, сам не зная, к кому обращается. — Оставь меня в покое.
— Ты злишься, потому что больно. Надо помассировать, — ее прохладные пальцы легли на его висок, но он сбросил их, как ядовитую змею.
Ничего ему уже не поможет. Голос в башке стал другим, сильнее, вкрадчивее, и даже его самый тихий шепот пробирал, казалось, до глубины сердца. "Сделай это, — едва вибрировало в мозгах, вроде и незаметно, но неумолимо, как капля точит камень, — сделай это. Сделай. Сделай, волчонок. От себя не убежишь. Сделай".
— Остановись, Дим, — наконец-то он понял, что звенит в голосе Петры. Это была сталь. Холодная и твердая, но не холоднее и тверже той, что резала ему мозги напополам. — Сворачивай на обочину. Прекрати, ты меня пугаешь.
"Убей их". Теперь голосов стало два. Они переплетались, как лианы, между собой. Один — хриплый, язвительный, властный. Другой — тихий, вкрадчивый, до отвратительного мягкий, гораздо и гораздо страшнее первого. "Убей их". "Сделай это". "Убей". "Сделай". "Убей". "Сделай".
— Что сделать? — заорал он, глядя перед собой невидящими глазами, стискивая руль вспотевшими ладонями, не понимая, чего они оба от него хотят. — Что нужно сделать? Я все сделаю.
— Остановись, Дим, — откуда-то сбоку пытался достучаться до него звонкий голос Петры. — Тебе нужно остановиться.
Впереди показался старенькая, едва пыхтящая развалюха какого-то сельского жителя, доверху груженая картофелем, морковью и репой. Темный, похожий на быстрого зверя кар Димитрия приближался к нему с неумолимой скоростью. Шоссе здесь сужалось, петляя между холмов, а овощные тюки, как назло, свисали по обеим сторонам развалюхи, занимая еще больше места вокруг.
Он нажал на клаксон с каменным выражением лица и отсутствием блеска в потемневшем взгляде. Нажал — и не отпускал, не снижая скорости, не обращая внимания на девушку возле себя. А потом наступила темнота.
Вспышка.
Петра вскидывает тонкие руки, в инстинктивном порыве закрывает голову и лицо.
— Мы умрем, Дим. Мы же сейчас разобьемся.
Темнота.
Вспышка.
Нет. Я не умру. Это ты умрешь, сладенькая. Я — бог. Я буду жить вечно. Потому что вечная жизнь — это самое страшное проклятие для такого, как я. Вечная. Жизнь. В одиночестве.
Темнота.
Вспышка.
Кар плавно тормозит. Это хороший, исправный кар, и все части в нем работают как надо. Сельский недотепа уже бросил руль, видно, как он воздевает руки в защитном жесте, вознося молитвы светлому богу. Кар лишь слегка толкает его развалюху в груженый овощами зад, будто выпивоха шлепает зазевавшуюся красотку по заднице. Холмы расступаются на счастье перепуганного насмерть селянина, и тот вместе со всем своим скарбом валится набок в заросший кустами кювет.
Темнота.
Вспышка.
Он тащит Петру за руку в лес. Оказывается, они уже не едут, кар брошен на обочине где-то далеко позади. Ноги у Петры заплетаются, она бледна, но не кричит. Сухие прутья царапают ее голые лодыжки. Его мозги дерут в клочья чужие голоса. Деревья за их спинами смыкаются плотной стеной.
Темнота.
Вспышка.
Ее короткие джинсовые шорты трещат под его руками. Петра на земле, она сосредоточенно сопит, пытаясь остановить его. Не плачет. Не кричит. Сопит. Сопит и борется. Первый толчок в ее тело — такой сладкий, такой сводящий с ума. Она узкая и сухая внутри, и ощущение, что она его не хочет, заводит еще больше. Кажется, он кричит. Кричит в голос от удовольствия, от того, как пробирают по спине пальцы подступающего оргазма, быстрого и сокрушительного, как лавина в дарданийских горах. Петра смотрит ему прямо в лицо мертвенно спокойным взглядом, ее губа закушена, а пальцы цепляются за траву. Он видит эти судорожные движения лишь краем глаза.
Темнота.
Темнота.
Темнота.
Димитрий открыл глаза, чтобы обнаружить себя на удивительной красоты поляне. После срыва мир всегда казался ему таким: чистым, как свежевымытый новорожденный, прекрасным, как любимая девушка, безграничным, как объятия матери. Он и себя ощущал обновленным и жаждущим дышать полной грудью.
Он полежал немного, наблюдая, как солнечные лучи преломляются в изумрудных травинках, и слушая беззаботное журчание ручейка. Над головой смыкалась кружевная сень деревьев, в зеленых листах на свету виднелись скелеты-прожилки, серые крохотные птицы таились в ветвях, а толстые черно-желтые шмели с басовитым жужжанием шлепались на головки диких лесных цветов. Димитрий перевернулся на спину, раскинул руки — уродливое чудовище среди целого мира красоты — и еще какое-то время оставался так, смакуя запах прелой земли, пыльцы на лапках насекомых и запекшейся крови.
Наконец, он поднялся, оглядел примятую траву, рубиновые брызги на изумрудном, клочки джинсовой ткани и свою разбросанную одежду. От девушки-скалы осталась лишь тень — силуэт на сломанных цветах — и это тоже было красиво. Той красотой, от которой рвалось что-то внутри. Голова отозвалась болью, но не той, глухой, вязкой, лишающей рассудка, а очищающей и отрезвляющей, как ледяная вода источника. Димитрий постоял, собираясь с мыслями. Либо Петра уже скрылась в неизвестном направлении, либо ему придется отыскать и взглянуть на то, что от нее осталось, — и в том, и в другом случае итог неизбежен. Голос шептал, голос предупреждал его. Любовь не создана для чудовищ, чудовища не созданы для любви, а маленький волчонок — большой идиот, потому что на какой-то миг позволил себе думать иначе.
Петру он нашел на краю поляны, у того самого журчащего ручейка. Носочки ее сандалий касались влажных камней у воды, плечи поникли, а белая рубашка была сплошь залита кровью. Единственное, что до сих пор оставалось на ней из одежды. Димитрий осторожно опустился рядом, не сводя глаз с алых пятен на ткани и не решаясь протянуть руку, чтобы посмотреть на раны под ними, и тогда Петра вздрогнула и будто очнулась от своих мыслей. Лицо ее оставалось бледным, а взгляд пустым. Не мигая, она уставилась на Димитрия, а затем вдруг зажала ладонью рот и заплакала.
Он зашевелился, собираясь пойти и разбить свои больные мозги о ближайшее крепкое дерево.
— Боги, ты жив, — всхлипнула Петра, и это его остановило. — Ты все-таки жив.
"Я жив? Я?" Он приготовился увидеть вместо нее самое страшное зрелище, а она, оказывается, переживает за него.
— Что я с тобой сделал, сладенькая? — Димитрий осторожно убрал от лица Петры ее руку, снял большими пальцами слезинки с ее щек. Это было привычное действие, он утешал так многих женщин много-много раз прежде. Только с девочкой-скалой хотелось по-другому. — Разреши мне взглянуть.
Он только посмотрит, а потом пойдет и все-таки размозжит свою башку.
— Что? — Петра перестала плакать и с запоздалым пониманием коснулась своей груди. — Это не моя кровь. Она твоя.
— Моя? — кажется, у него даже испарина на спине проступила от облегчения.
— Я хотела тебя остановить. Мне было неприятно, — она потупилась, мокрые щеки пылали лихорадочным румянцем, — под руку попался камень, и я ударила тебя. Два раза. Сюда…
Она потянулась и тронула кончиками пальцев его левый висок. Димитрий схватился за свою липкую щеку, скосил глаза на грудь и плечо, только теперь заметив, что весь перепачкан.
— Это самое правильное, что ты могла сделать, сладенькая, — он взял ее руку и прижался губами к этим пальцам, измазанным в его крови.
Вспомнились ее судорожные ищущие движения в траве и новая боль в его голове, очищающая и отрезвляющая. Хотелось рассмеяться и зацеловать девочку-скалу, но он побоялся испугать ее порывом.
— Но я боялась, что ты уже не очнешься… — растерялась она, — что я убила тебя…
— За это меня и убить мало.
Петра окинула его долгим взглядом. Обычно она начинала сердиться или спорить, когда он говорил о себе подобное, но теперь просто промолчала, и от этого смеяться ему сразу перехотелось.
— Теперь ты, наверно, вернешься домой в Нардинию?
Она вздохнула, развязала под грудью узел рубашки и сняла ее. Обмакнула в кристальную воду ручья. Вниз по течению поплыли длинные вишневые ленты, прозрачные и похожие на клубы дыма. Вода очищает, вода смывает. Жаль, что нельзя точно так же смыть всю грязь, что клубится в его башке.
Петра отжала ткань, вишневое и прозрачное текло между ее покрасневших от холода пальцев. Затем она повернулась и стала аккуратно вытирать кровь с его виска. Он замер, не в силах отвести взгляда от ее острой голой груди с затвердевшими сосками, от розовых пятен на плечах там, где он грубо хватал ее. На внутренней стороне ее бедер пятна были чуть лиловее — он вспомнил, как раздвигал ей ноги, и едва не застонал от этих воспоминаний.
— Думаешь, мне лучше уехать в Нардинию? — ее задумчивый голос заставил Димитрия очнуться.
Некоторое время он колебался между истовым желанием солгать и пониманием, что надо сказать правду.
— Да, — правда все-таки победила. Лиловые пятна на ее теле становились ожогами, разъедающими что-то у него внутри.
Петра снова прополоскала ткань и перешла на его шею и плечи. Ему следовало бы отбросить ее руки. Это он должен был вытирать ее. Но он сидел и пялился на ее грудь, мысленно уговаривая себя, что без него ей будет лучше. Чудовища не созданы для любви, любовь не создана для чудовищ.
— А ты хочешь, чтобы я уехала? — она оставила свое занятие и заглянула ему в глаза.
— Да, — его собственный голос казался ему скрипом наждака.
— Ты ведь сейчас врешь, Дим?
Он закрыл глаза.
— Да…
Может быть, любовь — не то, для чего он создан, и Петре будет лучше без него, но, проклятый темный бог, как же ему теперь без нее жить? Без их утренних пробуждений, голых ужинов и даже жутких мохнатых домашних тапок? Он — эгоистичное больное чудовище, но ради нее он старался стать человеком.
— Я знаю, когда ты врешь, — пальцы девочки-скалы, мокрые и прохладные, осторожно потрогали его стиснутые губы, — было трудно, но я научилась различать. И еще я знаю, когда у тебя болит голова, даже если ты пытаешься скрывать это от меня. Тебе на