Девочка замолчала и перестала дышать, опасаясь проронить хоть слово. Его темная фигура на краю ее кровати выглядела неподвижной и страшной, совсем как дома, когда он имел обыкновение стоять в углу комнаты и смотреть на нее.
— Зачем? — все же решилась заговорить она после недолгого молчания. — Зачем вы меня украли?
— Сначала хотел поиграть, — просто и бесхитростно признался он. — Знаешь, мне нравилось в детстве заставлять других детей играть со мной, это было забавно, хоть мама и ругалась. Моя мама… — он покачал головой и прищелкнул языком, — если бы ты только познакомилась с ней. Она так переживала, что кто-то узнает. Стирала этим детишкам память, чтобы они не рассказали родителям обо мне. Заботилась обо мне. Она лучше всех, кто когда-либо существовал на свете.
Внезапно человек выпрямил спину и переменился в лице, а девочка еще больше сжалась в комок. Она не понимала, почему он вдруг рассердился.
— Но ты не познакомишься с ней, пока не придет время. Даже не надейся. У моей матери слишком доброе сердце, и она имеет склонность влюбляться не в тех, — он стиснул кулаки. — Я так старался быть для нее всем, я бросил к ее ногам трон Цирховии, я сделал так, чтобы она ни в чем не нуждалась… но ей нужен тот, кому все поклоняются на этом троне. Значит, я сяду на него. Правила просты, и я умею по ним играть. Сначала я уничтожу всех, кто имеет право на наследство по крови. А потом я женюсь на тебе. Я планировал жениться на твоей матери, но раз все так сложилось — может, оно и к лучшему. С тобой нам легче будет найти общий язык. И ты будешь последней, в ком еще течет хоть капля крови рода канцлера. Пусть разбавленная, пусть не такая чистая, но все-таки течет. Поэтому я женюсь. А потом вообще отменю все эти глупые правила наследования, сотру их в порошок и поставлю всех на колени. Затем я подарю тебя Ему, и ты станешь его возлюбленной вместо моей мамы. И тогда… тогда мама, наконец, поймет, кто главный мужчина в ее жизни…
Еще долго он сидел, стиснув кулаки и чуть покачиваясь вперед-назад, и бормотал что-то о белых волках, и родственных связях, и ветви правителей, которая почему-то заканчивается на маленькой девочке. И о женщине, ради которой был готов на все и называл своим Идеалом. А девочка закрывала глаза, боясь смотреть на него, и думала о тех двоих из сумеречного леса. Теперь она понимала, почему этот человек, приходящий из стены, такой страшный.
Потому что, увидев такое, остаться нормальным уже невозможно.
Ночь истлевала, человек уходил обратно и уносил с собой всех чудовищ, притаившихся в тенях по углам. Наступал рассвет, и люди как ни в чем не бывало просыпались, чтобы отдаться дневным заботам и делам.
Никто из них, переживших еще одну ночь наедине с собой, давно уже не вспоминал о том, с кого все началось. О том, кто спал теперь вечным безмятежным сном. Таким безмятежным сном, какой бывает лишь у тех, кто носит в груди черное эгоистичное сердце.
ЦирховияШестнадцать лет со дня затмения
Это было прекрасное лето.
Жаркое, душное, пыльное, суетливое… но все-таки неповторимо прекрасное. И женщина, которая теперь делила с ним постель, была прекрасна. Кто бы мог подумать, что ему так понравится просыпаться с ней рядом? И засыпать. Не проваливаться в беспамятство, вымотав себя сеансом жесткого яростного секса, не уходить среди ночи, оставляя на кровати чужое залитое кровью и спермой тело. Засыпать, как все нормальные люди. И обнимать ее во сне.
Ради нее он почти перестал показываться в темпле, чем очень сердил Яна. Но какое значение имели переживания Яна? Да ровным счетом никаких. Главное, чтобы девочка-скала улыбалась.
Она улыбалась, сонно потягиваясь на рассвете. Зябко ежилась от утренней прохлады, косилась на покачивающиеся от сквозняка шторы на распахнутом окне. Ветер приносил шум просыпающегося города и перезвон колоколов из темпла светлого, и некоторое время она обычно вслушивалась в эти звуки, еще балансируя на грани между сном и явью.
Димитрий наблюдал за ней из-под век и притворялся спящим. Он уже привык к ощущению теплого женского тела рядом с собой, к тому, что по ночам Петра любит прижаться к его спине и обхватить руками, словно боится расстаться хоть на миг. И к тому, что она вот так подползает к нему по утрам, целует и легонько дует в лицо, он привык тоже и уже не дергался, как раньше. Человек, как оказалось, вообще без труда привыкает ко всему хорошему.
— Дим… Дим… — губы касались его уха, виска, щеки и уголка рта. — Просыпайся, соня. Ну как в одного мужчину может помещаться столько часов сна? Ты же вчера отключился первым.
— Нормально может помещаться, — он резко хватал и подтягивал ее, хихикающую, довольную, к себе, подминал, наваливался сверху, чтобы ногами держать ее беспокойные ноги, бедрами прижимать бедра, а грудью удерживать грудь, — я очень устал и очень нуждаюсь в отдыхе и реабилитации.
— Уйди, ты тяжелый, — слабо отпихивала его она в перерывах между поцелуями. — И руки у тебя загребущие. И вообще, от чего ты устаешь?
— От необходимости удовлетворять тебя, — теперь, когда она полностью находилась в его власти, можно было уже не торопиться, медленно исследовать языком ее шею, нежную кожу за ушком и ямочку между ключиц.
— Удовлетво… ох-х-х… рять меня? — жарко выдыхала она. — Да это ты из нас двоих один вечно неудовлетво… о-о-о… ренный. Я не люблю заниматься этим по утрам, Дим. У меня изо рта плохо пахнет.
— Плохо, — кивал он, целуя ее ароматный, благоухающий вишней рот. — И волосы у тебя лохматые. И я тоже не люблю заниматься этим по утрам. Просто у меня стоит, и его, кхм, надо куда-то пристроить. А под рукой сейчас только ты.
— Вот ты гад, — хохотала и сверкала глазами она, но тут же выгибалась и закусывала губу, потому что он уже проникал напряженным, истосковавшимся по ней за несколько часов сна членом в ее влажное, истекающее желанием тело и начинал двигаться, стискивая в кулаках простыни от подступающего оргазма.
— Еще какой… — беспомощно вздыхал он. — Лучше держись от меня подальше.
Но на следующее утро все повторялось.
Правда, иногда его девочка-скала не улыбалась. Обычно это случалось по вечерам, когда он приползал домой после боя. Тогда она сокрушенно качала головой, усаживая его на диван и прикладывая лед к ушибам, а в глазах стояли самые настоящие, неподдельные слезы.
— Ну зачем ты так, — морщился он, — все к утру пройдет.
— Но пока ведь не прошло, — тихо отвечала она и прятала лицо у него на груди. — Зачем ты это делаешь, Дим? Зачем куда-то постоянно ходишь?
— Это моя жизнь, сладенькая, — пытался успокоить он и гладил ее по спине. — Я так живу, пойми. Я дерусь и получаю за это деньги. И по-другому не могу.
— Но неужели ты не можешь зарабатывать деньги как-то еще? С твоим умом, с твоим образованием, с твоим положением в обществе… я же знаю, что ты мог бы жить иначе.
Он молчал. Смешно подумать — в первые дни знакомства легко мог бросить ей в лицо любую гадость, любую неприглядную правду о себе и даже жаждал, чтобы она как можно больше узнала, а теперь язык не поворачивался признаться, что дело тут вовсе не в деньгах. Что не они тянут его, как привязанного, и заставляют вечерами отправляться в темпл, а голос. Пока еще тихий и не настойчивый, но уже проснувшийся в башке голос, который требовалось регулярно кормить хотя бы кровью, пролитой в окулусе. Ведь если давать ему пищу понемногу, но каждый день, оставался шанс, что шепот в голове никогда не перерастет в крик.
Потому что этого крика и того, что всегда за ним следовало, Димитрий боялся больше всего в своей жизни.
Впрочем, это были лишь небольшие темные пятна на общем светлом полотне их счастливого лета, и неприятные ощущения от них быстро развеивались. С Петрой не удавалось соскучиться, она постоянно фонтанировала идеями, которые то и дело его удивляли.
Например, входя в собственное жилище, он должен был вытирать ноги. Он, который никогда не разувался в этой квартире, если не собирался завалиться с кем-нибудь в постель, и в принципе привык все вопросы с уборкой спихивать на Яна, теперь должен был помнить, что ступить в ботинках дальше дверного коврика — смерти подобно. Петра строго следила за нарушением границ и ругалась, как фурия. Она купила ему тапочки. Узнав об этом, он долго смеялся, а потом так же долго с неприязнью взирал на эти жуткие темно-коричневые создания, мохнатыми комками притаившиеся в углу. Тапочки почему-то ассоциировались у него с очками и старческим креслом-качалкой. Их хотелось сжечь, но тогда бы огорчилась Петра. Поэтому они сошлись на том, что тапочки будут стоять, но носить их он не будет.
Еще она постоянно готовила что-то соблазнительно ароматное на кухне и запирала двери, не пуская его туда. Он отирал порог, жалобно скребся и просил пощады, но девочка-скала оставалась непреклонной. Однажды, в порыве особой жестокости, она сделала это голой. Он не мог вынести мысли, что она стоит там, за этой проклятой дверью, облаченная только в белый передник, купленный ею в паре с его тапочками, и если посмотреть на нее со спины, то можно увидеть аппетитную попку. Он не знал, чего ему хочется больше — ее ужина или ее попку, но и того, и другого хотелось сильно.
— Давай я помогу отнести это в постель, — промурлыкал он, когда бастион, наконец, пал, и Петра выплыла из кухни с дымящимся блюдом в руках.
— Еще чего, — ловко увернулась она, и коварный передник заколыхался на ее округлых бедрах. — У нас сегодня торжественное событие. Голый ужин.
— Голый ужин? — он приподнял бровь и сложил руки на груди.
— Да, да. Ну чего стоишь столбом? Раздевайся. К столу допускаются только те, кто соблюдает положенную форму одежды.
Он фыркнул и рванул пуговицы на груди.
Ужин был ужасным и невыносимым испытанием.
— Я не могу есть, — простонал он, сидя за столом напротив Петры, сжимая в кулаках столовые приборы и плотоядно облизываясь на ее обнаженную грудь. То, что находилось в тарелках, едва ли привлекло его внимание.