— Хм, — она вздернула носик и невозмутимо повязала на шею тканевую салфетку. Расправила края и с вызовом посмотрела на него.
— Так еще хуже… — в отчаянии закрыл он глаза, — теперь я их не вижу…
— Доедай, — сурово сказала эта безжалостная женщина, — у нас еще перемена блюд.
Она встала, повернулась к нему задом и пошла в сторону кухни, на ходу закинув руку за спину и потянув на талии завязку передника. Ткань белой лужицей скользнула на пол и осталась там лежать.
— Давай заведем прислугу, — произнес он чужим, хриплым голосом и аккуратно отложил вилку на стол.
— Зачем? — крикнула Петра из кухни под звон посуды.
— Просто потому, что мы можем себе это позволить, — он представил, как она стоит там, стройная, с острыми маленькими грудками и коварной полуулыбкой на губах, и невольно облизнулся.
— Мы? Но разве плохо, что здесь есть только мы? Я не хочу никого видеть в нашем доме. Никого лишнего тут мне не надо. Может быть, я всю жизнь мечтала о собственном доме, где только я буду хозяйкой. И пока что меня все здесь устраивает.
Петра вернулась обратно с двумя вазочками, в которых красовался десерт — нечто сливочное, взбитое и воздушное — но сесть на место не успела. Димитрий, затаившийся как зверь, выждал момент, вскочил на ноги, одним взмахом смел все со стола на пол и уложил ее ровнехонько посередине.
— Не хочу, чтобы ты портила свои мягкие ручки, — проурчал он, утыкаясь лицом в ее шею.
— Ну вот, ковер испачкал… — с сожалением прищелкнула языком Петра и обхватила его ногами за бедра. — Голодный… какой же ты голодный, Дим… ни одной эротической игры не выдерживаешь.
— Не выдерживаю, — покаялся он, сжимая член одной рукой и начиная водить им по ее сомкнутым нижним губам. Дразня, но еще не погружаясь. — Я слабый, смертный заложник твоей плоти.
— Может быть, своей? — Петра прогнулась в спине и смотрела на него снизу вверх настолько довольным взглядом, словно весь вечер только и предвкушала, что все случится именно так.
— Твоей. Только твоей, сладенькая…
И, верный своим словам, он не выдержал и все-таки рванулся внутрь нее членом.
Потом он сидел в кресле, небрежно перебросив одну ногу через подлокотник, и наблюдал, как Петра чистит ковер. Конечно, она осталась в своем репертуаре и надела только резиновые перчатки. Под ее ловкими руками росли и пыжились белые хлопья пены, а так как стояла она на четвереньках, то со своего места он прекрасно видел ту часть ее тела, которая еще казалась припухшей после его вторжения.
— Не смотри на меня так, — отчеканила она, не оборачиваясь и ни на минуту не отвлекаясь от дела.
— Как же мне не смотреть, если ты специально встала так, чтоб я смотрел? — искренне удивился он.
— Воспитывай силу воли, — и тут же глянула через плечо с лукавой искоркой в глазах. — А что, тебе нравится?
— Видеть тебя на коленях? Оттирающей, как служанка, мой ковер? — он ухмыльнулся и чуть пошевелил ногой. — Очень. Ползи сюда, я кое-что тебе покажу.
— А что, тебе нравятся служанки? — продолжила допытываться она и вдруг нахмурилась. — Ты часто делал это со служанками? Ну в том своем богатом доме, который у тебя наверняка есть, но о котором ты никогда не рассказываешь.
Ухмылка тут же сползла с его лица.
— Нет у меня никакого богатого дома. И никогда не было.
— Но ты же лаэрд… — растерялась она.
— А что, по-твоему, бездомных лаэрдов не бывает?
— Я что-то не то спросила? — на лице Петры проступило огорчение. — Ох, Дим, прости меня, пожалуйста, я не хотела. Я просто…
— Что "просто"? В конце концов, встань уже с этого ковра. Оставь его. Завтра Ян найдет кого-нибудь, чтобы вывели все пятна.
— А я не хочу никакого Яна, — в тон ему рявкнула Петра. Она вскочила на ноги, сдернула с рук перчатки и швырнула их на пол. — Не нужен мне никто. Сама справлюсь.
И прежде, чем он успел ответить, она подошла к креслу, обхватила голову Димитрия и прижала к своей груди. Затем нагнулась, легкими едва ощутимыми касаниями губ прошлась от его виска до подбородка. Он зажмурился, крепко стиснул кулаки, оставаясь неподвижным.
— Прости меня, Дим… — тихонько прошептала она в его губы, и он не выдержал, приоткрыл рот, осторожно трогая языком кончик ее шелковистого языка, пробуя ее на вкус снова и снова, так, словно не испил ее страсть до дна каких-то полчаса назад в этой же комнате вон на том столе. — Я, правда, никого не хочу… только тебя… я же люблю тебя, дурак.
Странная она была, его девочка-скала. Любила его, больного, неправильного, искалеченного и неуравновешенного. Любила так, что позволяла пить ее ласку и нежность, как живительный источник, по многу раз на день. И в благодарность за это он постарался быть бережным и аккуратным, укладывая ее на пол.
— Я больше не могу… — простонала Петра часом позже, стискивая колени и потирая рукой низ живота, пока Димитрий неподвижно лежал рядом, расслабившись и закрыв глаза. — Я больше не могу смотреть на эти стены. Они такие чужие и холодные. Я хочу их перекрасить.
Он повернул голову, чтобы убедиться, что не ослышался, и тогда они посмотрели друг на друга и расхохотались.
Конечно, краску выбирала она сама. И конечно, даже слышать не захотела о том, чтобы пригласить мастеров для этой работы.
— Ты такой большой и сильный, Дим, — дразнилась Петра, подготавливая все для работы, — неужели не управишься с маленькой кисточкой?
— Для этого есть специально обученные люди, — ворчал он, сложив руки на груди.
В коротком джинсовом комбинезоне, надетом на белую футболку, она выглядела так, что ему еще больше хотелось утащить ее подальше от банок и валиков в соблазнительную мягкую постель.
— Ты сноб, — шутливо фыркала она, — ужасный, высокомерный сноб, который не умеет красить стены и не желает в этом признаваться.
— Я все умею, когда захочу, — шипел он, наступая, и на какое-то время скучная работа по покраске стен откладывалась. Но возвращаться к ней все же приходилось.
Дурацкие кисти объявили ему войну и отказались слушаться, а проклятая краска не желала ложиться ровно, а девочке-скале было все нипочем. Она порхала на лестницу и обратно, отдаваясь своему занятию так же страстно, как недавно отдавалась Димитрию. Наконец, горделиво подбоченилась и сверкнула глазами:
— Ну, как тебе?
— Цвет какой-то пошлый, — произнес он ровным голосом и сделал скучающее лицо.
— И никакой не пошлый, — ничуть не обиделась Петра. — Солнечный, апельсиновый, радостный цвет. Чувствуешь, как настроение сразу поднимается?
Она потянулась и мазнула его по лицу испачканными к краске пальцами, а он улучил момент и прижал ее к себе, потерся бедрами и сделал вид, что прислушивается к ощущениям:
— Вот теперь чувствую. Поднимается.
— И кто из нас еще пошлый, — она вывернулась из его рук. — Ну признайся, что тебе нравится. Признайся, а?
— Не-а, — покачал он головой, — я в этой комнате теперь вообще не усну. Она теперь мне цирковой шатер напоминает.
— Сам ты цирковой шатер, — не сдавалась Петра. — Это апельсиновый сад. Знаешь, у меня на родине апельсиновые сады занимают целые долины. Бывает, вот так стоишь на холме, смотришь вдаль, а в глазах пестро-пестро. Но больше всего мне нравилось в уборке участвовать. Такой запах от плодов. Руки потом пахнут сильно. Особенно, если увлечься и съесть штук пять. — В ее глазах впервые за долгое время появилось что-то похожее на тоску. — Знаешь, я скучаю по запаху апельсинов. Но по запаху океана скучаю больше.
Димитрий посмотрел на нее долгим взглядом. Провел ладонью по ее лицу, словно желая стереть грустные складки в уголках губ. Внутри шевельнулось что-то подспудное, какая-то мысль, которую он никак не мог ухватить, чтобы хорошенько обдумать.
— Кто ты, девочка-скала? — произнес он вполголоса. — Я ведь ничего о тебе не знаю.
— Как и я о тебе, — попыталась улыбнуться она, нежась щекой в его ладони. Тряхнула головой, сбрасывая остатки меланхолии. — Хотя нет, я уже хорошенько тебя изучила. Твой любимый цвет — черный, любимое блюдо — мясной пирог, ты обожаешь, когда тебе моют спину, и совершенно не умеешь красить стены. А еще ты — моя чайка. И вообще, у нас с тобой стопроцентное совпадение.
— Это по какой такой статистике? — хмыкнул он.
— По той самой, — важно приосанилась Петра, — по которой чайки и скалы созданы друг для друга. — И тут же взвизгнула. — Эй. Поставь меня обратно. Куда ты меня тащишь?
— Вить гнездо. Но сначала спину мне потрешь.
Отмываться от краски было приятно. Особенно, вдвоем.
Когда с ремонтом, наконец, покончили, он отвез девочку-скалу показать свободному народу. Именно ее — им, а не наоборот. Петра с неподдельным изумлением спускалась под землю, широко распахнутыми глазами изучала ходы, узлы и перевития коммуникационных труб над головой.
— Город под городом… — охала она, — кто бы мог подумать? Здесь так тихо… он заброшен, да? Как тот темпл неизвестного бога? Ты сказал, что тут живут люди, но никого нет…
— Все есть, — губы Димитрия кривились в полуулыбке, пока он уверенно двигался в переходах и хитросплетениях поворотов, чутким слухом улавливая шепоток, по обыкновению бегущий далеко впереди, — все на месте.
— Но почему мы их не видим?
— Потому что это их задача — смотреть на нас.
Он привел ее в самый центр подземного царства, в большой грот, поставил посередине, обнял сзади за плечи, как самое драгоценное из сокровищ, и по очереди повернул к каждому из семи приводящих сюда тоннелей, негромко повторяя:
— Смотрите. Смотрите все. И не говорите потом, что не видели.
— Кто должен смотреть? О чем ты? — Петра удивленно оглядывалась на него и неловко переступала ногами.
Но его глаза, устремленные вдаль, в глубину освещенных факелами обманчиво безлюдных коридоров, лучились холодом:
— Они знают, о чем я. Теперь можешь ходить по городу без страха. Никто ни в одном из районов не тронет тебя. Не посмеют.
Лицо у Петры из растерянного мгновенно стало серьезным. Она помедлила, а затем сосредоточенно кивнула.