мениться в любой момент.
Он не угрожал, лишь спокойно констатировал факт, но бабочки в груди Северины взметнулись испуганным облаком. Слишком хорошо она изучила повадки мужа за последние годы, слишком боялась его напускного спокойствия, похожего на внезапный штиль, возникший в самом сердце бури за секунду до того, как стихия разгуляется в два раза сильней.
— Только не убивай Яна, пожалуйста, — она сама не помнила, как встала на колени перед мужем, как поцеловала его пальцы, коснулась их лбом. — Это все я виновата, одна я. Я его соблазнила, он не хотел. Он до последнего отказывался. Это я. Ты же знаешь, когда я чего-то хочу, то обязательно этого добиваюсь. Я его обхитрила. Как тебя.
Димитрий молчал и не двигался, а когда Северина робко подняла голову, то обнаружила, что муж разглядывает ее с искренним интересом. Внезапно он присел рядом, продолжая вглядываться в нее своими жуткими глазами: в радужке серебро пульсировало до выжженного белесого цвета и резко сменялось чернотой, чтобы снова запульсировать. Северина застыла, как завороженная. Димитрий поднял руку, осторожно, почти благоговейно отвел от ее лица пряди растрепавшихся волос, погладил по щекам.
— Ты любишь Яна? — спросил он так, словно только что сделал открытие.
— Нет. Нет, — она успела поцеловать его ладонь и запястье над рукавом, преданно уставилась в глаза, стараясь не обращать внимания на его зрачки. — Я просто хотела заставить тебя ревновать. Ты ревнуешь? Правда ведь?
— Любишь, — пропустил мимо ушей ее вопрос Димитрий и мягко улыбнулся: — Но Яна я и не собирался убивать.
— Нет? — встрепенулась Северина.
— Нет, — он поднялся на ноги и неспешно двинулся вдоль ряда с изображениями святых. Те провожали его настороженными взглядами, и ей подумалось, что они тоже боятся того, в чью ловушку попали. Шаги Димитрия гулко отражались от стен, эхо бесновалось где-то под потолком.
Она почти не заметила, как он толкнул первый канделябр. Только вздрогнула от грохота металла, стукнувшегося об усыпанные шестиконечными звездами плитки пола, и растерянно уставилась на покатившиеся по полу свечи, которые расплескивали жидкий золотистый воск. С треском поехало из рамы полотно, лицо святой Далии разделилось надвое. Холст, густо пропитанный красками, попав на огонь, вспыхнул, как факел.
Северина открыла рот, только теперь осознав, что означали его слова. "Я и не собирался убивать Яна". Действительно, зачем?
Со стоном святые падали в огонь, один за другим летели на пол тяжелые канделябры, лился по полу воск. Святая Огаста — единственная под стеклом — воздевала к небу глаза, явно призывая на помощь своего высокородного мужа. Благородный муж Северины, стоя в кольце огня, хохотал.
Даже теперь он был красив. Так, что у нее от боли заслезились глаза. Или это пошла реакция от удушливого черного дыма, которым зачадили полотна? Димитрию стало жарко, он сорвал с себя рубашку, швырнул в огонь, налитые силой мышцы казались бронзовыми, глаза чернели на искаженном улыбкой лице, пока он рушил и рушил все, что только поддавалось разрушению.
— Одна последняя жертва, волчица, — кричал он ей и хохотал так, что сжималось сердце. — Не надо других жертв, не надо снова ходить по кругу из чужих смертей и боли. Одна жертва: я или Эльза. Если мы останемся вдвоем, это никогда не закончится, никто меня не остановит. Я сделал свой выбор, зачем ты пыталась мне помешать?
Действительно, зачем? Северина опомнилась, вскочила на ноги, принялась топтать пламя, кусавшее ее за щиколотки и подол платья. Подошвы туфель тонкие, скоро прогорят, а толку — чуть. И даже если пламя потухнет, куда девать дым? Они задохнутся тут, в этой закупоренной коробке на двоих, пока кто-то придет за ними.
Она собрала в кулак волю, перепрыгнула тлеющий в огне холст, бросилась мужу на грудь.
— Я не хочу умирать. Отпусти меня, пожалуйста. Прикажи бурым разобрать дверь.
— В горе и в радости, дорогая, — он погладил ее по спине почти нежно. — Я не хотел тебя забирать, но теперь не отпущу. Ян поймет. Я же его понял.
— Ну и ладно, — Северина ткнула его кулаком и отпрыгнула. Если рассчитывать больше не на кого, надо придумывать что-то самой. Что нужно, чтобы загасить огонь? Немного холодной воды. В зале для приемов в парламенте всегда так чисто, что с пола можно есть, и за личным темплом канцлера ухаживали соответственно, но она никогда не видела, чтобы слуги бегали с ведрами и тряпками туда-сюда.
Она бросилась в дальний угол за колонной, заглянула под деревянную лестницу — источник беспокойства, если огонь доберется и сюда — и обнаружила низенькую дверцу подсобки. Там нашлись средства для мытья, а еще кран. Северина набрала и притащила целое ведро воды и мстительно плеснула в самый центр пожарища, не особо заботясь, что попадет на Димитрия. Потом еще и еще. Пламя с недовольным шипением погибло, зато повалил дым. Окна высоко — не открыть и не подобраться по голым стенам. Кашляя и прижимая к лицу подол, она вскарабкалась вверх по лестнице на балкончик, где обычно располагались певцы. Так и есть, окно, слишком маленькое, чтобы высунуться, но достаточное, чтобы послужить вытяжкой, находилось в зоне досягаемости. Она разбила его туфлей со второго или третьего удара, слегка порезав руку, и поспешила вниз, радуясь, что теперь весь дым потянется в проем и дышать станет легче.
Где-то на предпоследней ступеньке голова все-таки предательски закружилась, и Северина рухнула в неподдельный обморок.
Когда она очнулась, было темно. Руки и ноги окоченели, виски давило, горло царапало. Их до сих пор не нашли, никто не пришел ни за наместником, ни за его супругой, и на какой-то миг Северина испытала то болезненное ощущение, к которому привыкла с самого детства: она никому не нужна, никто не дорожит ею. Но затем заставила себя встряхнуться. Пусть ею и не дорожат, а Димитрия слишком боятся, но они до сих пор живы только благодаря ей. А Ян придет. Надо просто дождаться.
В полумраке, разбавленном лишь слабым отблеском лунного света из окон, темпл представлял собой удручающее зрелище. Горы горелого мусора валялись на полу, воск застыл причудливыми лужицами. Там, где когда-то висели изображения святых, остались лишь разводы копоти. Удушливый дым выветрился, но вместо него в разбитое окно пробрался дикий холод. Только Огаста осталась на месте и взирала свысока на оскверненную обитель, на поруганную былую красоту, стекло на ее картине треснуло с одной стороны, раскололось тонкой паутинкой от рамы. Северина подняла голову, под самым потолком чудились чьи-то взгляды. Она поежилась, шагнула неосторожно, под ногой хрустнули осколки подсвечника.
Димитрий, который сидел на ступенях, ведущих к алтарю, даже не пошевелился от этого звука. Обоняние Северины забилось от гари, но она угадала его силуэт со склоненной головой и упертыми в согнутые колени руками. Может теперь, когда он немного остыл, ей удастся уговорить его расчистить дверь? Она неохотно приблизилась, стараясь наступать на более-менее чистые участки пола.
Пальцы у него были как лед, зубы стучали, все тело била дрожь, и это казалось странным: Северина столько раз видела мужа босым и полураздетым, упражняющимся на снегу, что не сомневалась — холода он не боится. Она наклонилась, пытаясь заглянуть ему в лицо, и увидела темные дорожки на щеках и на шее. Дорожки, которые тянулись от его глаз и ушей. С замирающим сердцем она потрогала один из следов, повернула подушечки пальцев к слабому свету, принюхалась.
Кровь.
— Я больше не хочу сопротивляться, — он медленно поднял голову, кровь продолжала понемногу сочиться, Северина в ужасе похолодела от этого зрелища.
— Ты сможешь, — отозвалась она, голос предательски срывался, — чтобы это ни было, ты сможешь, я знаю.
— Я не сказал, что не могу, — терпеливо возразил Димитрий, — я сказал, что не хочу. Не вижу смысла. Ты права, волчица. Пора стать счастливым.
— Я не…
Северина хотела договорить, но не успела: его рука змеей выстрелила вверх и схватила ее за горло. За ее многострадальное горло, и так саднящее от гари. Она издала жалобный хрип, пока он укладывал ее на спину рядом с собой и поворачивался, чтобы оказаться сверху.
— Ты спасла мне жизнь, Северина, — впервые за долгое время он назвал ее по имени. — Ты боролась за меня. Знаешь, что я делаю с теми, кто пытается спасти меня снова и снова?
Ох, эти его пальцы. Сильные, но чуткие, не утратившие способности точно контролировать количество воздуха, поступающего в легкие жертвы: недостаточно, чтобы ответить, но в самый раз, чтобы соображать и помотать головой.
Даже в полумраке она увидела, как он улыбнулся.
— Я исполняю их желания.
Она боролась с ним молча и сосредоточенно, стараясь не тратить попусту ни капли драгоценного кислорода, которого ей было позволено глотнуть. Губы Димитрия обожгли ей щеку и шею. Вдох. В глазах все поплыло. Натужный выдох. У нее две свободных руки, у него — одна, но почему-то он без труда ее одолевает. Колени ощутили холод, когда подол платья скользнул по ним вверх, по коже побежали мурашки. Кажется, ее мечты сбываются… почему сейчас? Почему так?
Многострадальная одежда трещала, когда ее тянули в разные стороны: Северина — обеими руками вниз, пытаясь защититься тем способом, который инстинктивно используют все женщины в подобной ситуации, Димитрий — вверх. Руки у него сильные, на ее бедрах наверняка останутся синяки. Она возбуждалась от одной мысли, но честно продолжала сопротивляться. Зависимость эта неправильная, кто-то жестокий придумал ее, кто-то, мечтающий ее наказать. Кто-то, с опозданием вспомнивший о ее сокровенных мечтах и решивший вдруг их исполнить. Теперь, когда она любит Яна, когда ей позволили понять, что такое настоящая, правильная, теплая любовь, когда счастье легло в руки и бабочки порхали в животе…
Теперь ее пришедшие в негодность мечты сбываются.
С потолка темпла, из ночной тьмы и дымной копоти на нее смотрели: ехидно, насмешливо, вопрошающе. Ну что же ты? Радуйся, волчица. Он твой. Он хочет тебя. Ну же.