Он поцеловал ее, неспешно смакуя каждую секунду, пока этот поцелуй длился.
— Ты будешь моей, мама, — прошептал Алан, пока его ладони скользили по телу Ирис отнюдь не сыновними прикосновениями. — Ты будешь моей женой.
В накаленном до предела, буквально нашпигованном темной магией воздухе разрушенной комнаты в ту же секунду раздалось едва слышимое, но напряженное гудение. Оно росло и росло, наливаясь силой. Пустое место на фоне голой стены подернулось мутной пеленой, словно изображение на некачественном экране, а затем в нем появился нечеткий силуэт, похожий скорее на расплывающийся от большого количества воды акварельный рисунок. Очертания головы… плеча…
Алан почувствовал иное присутствие, отстранился, встретившись лихорадочно блестящим взглядом с полными ярости и страха глазами матери.
— Будешь, — с фанатичной убежденностью повторил он, — но пока что я тебя оставлю в покое. Забудем былые ссоры, мама? Мы же всегда были друзьями, да?
Он щелкнул пальцами, и Ирис с хрипом втянула воздух, хватаясь за грудь, а Марис кулем повалился на пол. Силуэт на фоне стены исчез, и гудение прекратилось. Алан недобро скривился в ту сторону, затем проколол обломком деревяшки свой палец, начертил на свободной плоскости знаки, с трудом подхватил обмякшее тело мертвого мужчины и вышвырнул в открывшийся проем.
— Сгорит не хуже, чем в топке семеты, — пояснил он еще не пришедшей в себя матери, — и следов не останется. Не волнуйся, я сейчас пришлю кого-нибудь… м-м-м… неболтливого сюда все убрать. Заведешь себе нового питомца, мама, выкину его так же. И с темным богом я все решу, подожди немного. Ты никуда от меня не денешься.
— Ты не посмеешь, — покачала Ирис головой, пытаясь отдышаться.
Невинный убитый мальчик посмотрел на нее с тоской полного любви сердца, безумное жестокое чудовище ухмыльнулось.
Люди всегда хотели походить на богов. Они ставили себе все новые и новые цели для достижения и доказывали, что предела их возможностям не существует. Они возводили себе величественные здания, похожие на волшебные чертоги. Лепили свои тела, добиваясь точнейшего сходства с идеальными статуями из мрамора. Покоряли животных и даже саму природу, поворачивали реки вспять и возводили среди равнин горы, пытаясь стать повелителями мира. Иногда какой-нибудь храбрец (глупец, наглец) из них не выдерживал, вскакивал над прочими, вставал в позу и кричал им: "Смотрите на меня. Я ваш бог"
Но никто почему-то не догадывался, что боги всегда хотели походить на людей. Когда первая их возлюбленная ушла обратно к человеческому мужу, они задались вполне очевидными вопросами — почему же ей там лучше? Что здесь было не так? — и спустились на землю, чтобы найти других невест и попробовать жить с ними. Светлый бог женился на Огасте. Темный бог не любил границ и рамок, поэтому его женами стали все сумеречные ведьмы сразу. Вот оно, то бремя, которое все сильнее пригибало Ирис к полу. Жена темного бога она только на словах, а по факту — любовница. Никаких прав не имеет, но при каждом его визите обязана радоваться и ублажать. Видимо, судьба у нее такая, и из этого порочного круга ей вырваться не дано.
Впрочем, в мужья она себе никого, кроме Виттора, и не хотела, поэтому и большой разницы нет, как называться. Хуже другое: как бы темный бог ни тешил себя иллюзиями, человеком он не стал, так же, как ни один из людей еще не стал настоящим богом. Он не научился самому главному — любить, не был живым и теплым, хоть сколько-нибудь понимающим других. Даже то, что он заступился за Ирис в нужный момент и избавил от притязаний сына, не могло ее обмануть. Его вроде бы добровольная помощь на самом деле напоминала действия "внезапных друзей", приплывших как-то раз в столицу из далеких заокеанских земель.
Вооруженные красивыми саквояжами из мягкой телячьей кожи, они бродили по улицам и приходили на выручку тем, кто в них остро нуждался: безлимитно ссужали деньги малоимущим, оплачивали долги за спустивших все сбережения в темпле темного, обеспечивали желающим шикарную жизнь на широкую ногу. Их саквояжи, полные "вспомогательных средств", долго не пустели. А когда опустели — явилась вторая волна заморских визитеров. Не такие добрые и совсем не друзья. Вооруженные бумагами международного банка, они имели полное право забрать у "благодарных должников" все то, что в их владении еще оставалось, а если ничего не было — шли по их родственникам и знакомым. И опять же, имели право. Непрошеная помощь оказалась вдвойне дороже против обычного и аукнулась наивным бедолагам кровавыми слезами.
Поэтому Ирис понимала: если это жуткое гудение уж раздалось, если темный бог соизволил хоть краешком силуэта показаться — скоро он придет и потребует полной награды. А приходил он всегда неожиданно. Она пробовала сбегать от него, едва заслышав характерный звук, открывала сумеречные двери и прыгала через них то на людную набережную у взморья, то в богато обставленный ресторан, полный слуг, то даже прямо в личную келью настоятеля дарданийского монастыря.
Каждый раз случалось одно и то же. Ирис не учла, что для того, кто управляет целым миром, подстроить этот мир под себя не составит труда. Замирали волны у берега, чайки повисали в воздухе, как аппликации на детской картинке. Утихал звон вилок и ножей в ресторане, и красное вино, льющееся в бокал, так его и не переполняло. Слуга подавал уважаемому посетителю меню, надолго согнувшись в статическом поклоне, а дарданийский монах застывшим взглядом смотрел сквозь Ирис на свечу, вознося молитвы патрону. Улыбки на разных лицах, еще не слетевшие с губ слова — весь мир поставлен на паузу прямо в разгар кипящей жизни. И тишина. Мертвая, леденящая душу тишина вокруг. Откуда ж взяться звукам, если сам ветер переставал дуть, а море — катить воды к берегу? Только Ирис могла идти. Она могла даже бежать, кричать, звать на помощь, ощущая, как за спиной движется следом размытый, словно акварельный, силуэт, все больше приобретающий четкость.
Тогда она смирилась так же, как и с тем, что больше никогда не увидит свое лицо в зеркале. В юности, как и все девчонки, она любила перед ним вертеться. Сколько часов провела, прихорашиваясь для Виттора или вздыхая в сладких грезах о нем. Примеряла наряды, подбирая те, что наверняка ему понравятся, ведь он был требовательным и любил, чтобы все выглядело идеально. Теперь ее по-прежнему называли красивой, но Ирис оставалось только верить другим на слово. В отражении она видела то, что повергало ее в истерику и не давало ночами спать. Какая красота? Какие милые черты? Отвратительная, покрытая гнойниками кожа, налитые кровью глаза, гнилые зубы и пожелтевшие когти на руках — и это еще то малое, что Ирис сумела разглядеть мимоходом. Долго себя видеть она не выносила. Алан относился к своему облику спокойно, даже смеялся и подшучивал над ней, а Ирис так и не привыкла. Смирилась только — и запретила держать зеркала в тех местах, где проводила много времени, а в прочих случаях закрывала глаза или отворачивалась.
Так и с темным богом: она зажмуривалась или смотрела в другую сторону, когда он появлялся, как делают обреченные на гибель люди, когда на них катится огромная снежная лавина или гигантская смертоносная волна. Хорошо, что сдерживать эмоции не было нужды, его не трогали ни ее слезы, ни откровенное отвращение, написанное на лице. Он просто появлялся, пока она дрожала и плакала от ужаса, ниоткуда, и, видимо, путь из сумеречного мира в мир живых давался ему трудно, коль уж процесс происходил так медленно и постепенно. Он будто бы разрывал воздух, чтобы протиснуться сквозь него и материализоваться.
Во время посещений темный бог никогда с Ирис не говорил. Алан, правда, любил водить с ним беседы, и она не сомневалась, что помимо древнедарданийского высшее существо вполне владеет и современным единым языком. Но с ней он не общался. Зачем? Слова нужны, когда хочешь донести что-то до собеседника, найти с ним компромисс, объяснить свою позицию, что-то доказать. В ее случае никаких объяснений не требовалось, компромиссы не подразумевались. Силой мысли он мог поднять Ирис в воздух, сорвать с нее одежду, распластать так, как ему угодно. Но чаще он просто смотрел на нее своими жуткими глазами, белесыми, словно сделанными из стекла, и лишенными зрачков, и принимал те облики, которые его забавляли.
Алану темный бог являлся в своем натуральном обличье, с темной кожей и в белых одеждах. Брат-близнец светлого, его зеркальное отражение, его обратная сторона. Ирис же видела его и безгубым существом с голубой кожей и красными глазами, и черным лохматым чудовищем, перетекающим из одной формы в другую. Иногда он был особенно жесток — и принимал перед ней облик Виттора. Димитрия. Ее собственного сына. Тогда она кричала громче прежнего и умоляла его стать кем-нибудь другим. Только не они, ведь с каждым из них у нее особенная связь и свои воспоминания. После секса с темным богом хочется живьем содрать с себя кожу, что если это ощущение прочно наложится у нее на их образы?
Ирис пробовала зажмуриваться и во время самого процесса. Отрешиться, заполнить голову пустотой, не думать, не участвовать мысленно, а только физически. Но эти прикосновения… Неважно, гладил ли ее темный бог руками или лапами, с закрытыми глазами Ирис ощущала тошнотворную пушистую мягкость. Будто пуховкой по телу водили или шкуркой зверька. Раньше она никогда не задумывалась, где встречала такие ощущения, а позже сообразила: такой бархатистой бывает лишь тьма. Если долго стоять в очень темном помещении, куда не проникает ни один лучик света, то обязательно почувствуешь это на собственной коже. Тьма мягка, тьма нежна, как лепесток ядовитого цветка, как мягок и нежен валик, который проталкивают в горло, чтобы остановить дыхание.
Если же Ирис держала глаза открытыми, то пытка выходила не меньше. Темный бог так и не стал человеком, поэтому даже предаваясь вполне земным страстям, он не испытывал того, что дано людям: не погружался в наслаждение, не терял голову, не балансировал на острой грани в последние секунды перед оргазмом. Двигаясь в ней, он смотрел на Ирис в упор, и его белесые, лишенные зрачков глаза напоминали скорее окуляры какого-нибудь дотторе, напряженно следящего за ходом опы