Но просить твоей руки было с моей стороны ошибкой. Конечно, мы никогда не сможем быть вместе, потому что я переступил черту, из-за которой нет возврата. Я был чудовищем, Эль. Я убивал стольких невинных людей… и только совсем недавно понял: я просто отражение. Отражение на поверхности озера, а настоящее чудовище смотрит на меня из глубины. Я думаю, не стоит даже называть его имя.
Ты, наверно, решила бы, что я сбрендил, если бы я рассказал тебе, что верю теперь в то, во что никогда не поверил бы прежде. У меня есть предназначение, и я должен идти по своему пути. Но что, если мое предназначение не в том, чтобы быть с тобой вместе, а в том, чтобы всегда быть между? Между тобой и твоим братом, между тобой и ведьмами, между тобой и любым злом, которое кто-либо захочет тебе причинить. Пусть чудовища смотрят на меня из глубины, мой путь — сделать так, чтобы со своей стороны ты видела в отражении только собственную безмятежную улыбку, и теперь я верю в это.
Надеюсь, ты последуешь своему пути. У тебя есть на это немного времени — может быть, весь сегодняшний день.
С любовью, Алекс."
ЦирховияДвадцать восемь лет со дня затмения
Золотые полы и стены тронного зала были полны солнца и слепили глаза до рези, большие окна недавно вновь намыли до блеска, и лучи, проникая сквозь них, нагревали помещение так не по-зимнему сильно, что, казалось, вот-вот слезы закапают и из ока в самой вершине свода. Окружившие трон высокопоставленные мужи отдувались и обмахивались документами. Сиятельный наместник больше не мог ходить по утрам в личный темпл — хотя бы по той простой причине, что этот темпл стоял теперь в руинах именно с его легкой или тяжелой руки — и потому с недавних пор по утрам он сам вместо своего сводного брата занимался государственными делами. Министры тщательно прятали недовольство за фальшивыми улыбками, особенно, когда шестерка бурых стражей безмолвно взирала на них со ступеней, ведущих на трон. Наместник, ко всеобщему удивлению, оказался неплохо подкован в законах и находил удовольствие, споря с помощниками о них. Но он никогда не улыбался, даже когда выигрывал спор.
Алекс еще с порога окинул взглядом благородное собрание, а как только тяжелые двери зала с глухим ворчанием захлопнулись за спиной, двинулся вперед, на ходу отщелкнув большим пальцем застежку на кобуре табельного пистолета. Димитрий заметил визитера, тут же отмахнулся от собеседника и поднялся на ноги со своим обычным холодным и высокомерным выражением лица.
"Наконец-то ты явился", — говорили его глаза.
"Нас никто не остановит", — говорили его глаза.
"Мы оба знаем, какие сладкие у нее губы…" — говорили его глаза.
Не замедляя шаг, Алекс выхватил пистолет и высадил наместнику в живот всю обойму. Он успел увидеть, как Димитрий падает на колени, обливаясь кровью, прежде чем шестерка бурых накрыла и погребла убийцу под собой.
Министры застыли, как мраморные изваяния, вне себя от шока.
Они видели, что наместник улыбается.
Сиятельный наместник оправился от ран только через сутки, а придворный лекарь заработал себе полную голову седых волос, трусливо молясь всем богам о его выздоровлении. Впрочем, волновался он напрасно: пациент, в прошлом — тренированный боец, оказался крепок здоровьем, силен и очень зол на то, что увечья приковали его к кровати. Димитрий встал на ноги и пошел, опираясь на трость, когда его повязки еще кровили.
Вскоре он уже стоял в сопровождении своей охраны перед маленьким домиком начальника полиции, чутко раздувая ноздри. Без сомнений, его сестра находилась здесь, он ощущал ее запах даже через закрытую дверь. Глаза его то темнели, становясь почти черными, то светлели, а бурые рычали и дыбились, готовые сорваться с места в карьер и напасть на жертву.
Димитрий долго оттягивал этот момент, ведь привычки нелегко искоренить, а он давно привык, что ожидание лишь усиливает полученное наслаждение. Наконец он чуть повернул голову — и бурые бросились в дом, вышибив дверь. Наместник, помогая себе тростью, неторопливо поднялся на крыльцо и зашел в пустой проем. В глубине комнат слышался грохот мебели и рычание стражей, запах Эльзы тут ощущался ярче, он висел в воздухе плотным шлейфом и буквально сводил с ума. В коридор выглянул один из стражей.
— Здесь никого нет, господин.
— Как нет?
Со всей скоростью, на которую был способен, Димитрий лично обошел комнаты, спустился в подвал, перевернул все вверх дном и только тогда, не обнаружив никого, остановился, искривив губы в холодной усмешке.
ЦирховияШестнадцать лет со дня затмения
Семейный совет напоминал панику на тонущем корабле.
Безупречный Отец расхаживал по гостиной, то и дело отвешивая пинки мебельным углам и совсем не по-благородному засунув руки в карманы брюк. Бархатный жилет его, бордовый, с красивой золотой строчкой, был криво застегнут, а мужественные, с легкой проседью бакенбарды, отпущенные по новой моде, следовало бы подровнять еще с утра.
— С этим надо что-то делать, — периодически раздавался отцовский возмущенный голос.
Добродетельная Мать тихо плакала перед ним на диване. Ее пухлые пальцы комкали влажный белый платок с вышитым в уголке именным вензелем, собирая со щек горькие слезы. На шее ее красовалось скромное жемчужное ожерелье, волосы зеркальной гладью были стянуты в тугой узел на затылке. Даже в горе она умела выглядеть и вести себя сдержанно и благородно.
— Куда он мог пойти на ночь глядя? — вопрошала она вслух саму себя. — Он же ранен. Мальчику нужен доктор.
У его Великодушной Матери всегда был только один мальчик.
Димитрий сидел в кресле, закинув ногу на ногу, и уже битых два часа наблюдал за разыгрывающейся семейной трагедией. Сначала они сетовали на то, как жестоко отвернулось от них все благородное общество и какими отверженными изгоями стали все в их почтенном древнем роду. Затем переключились на обсуждение (тема больше интересовала Отца, потому что Мать снова принялась вздыхать о своем мальчике) найма новых слуг, потому что прежние ни под каким предлогом не желали возвращаться на работу, раз в доме поселилось Проклятое Чудовище.
— Радуйся, что они еще не пришли за расчетом, — утешил Оскорбленного Отца Димитрий, — тебе все равно нечем им платить. Твои счета пусты.
Сокрушенный Горем Отец молча пнул журнальный столик красного дерева и пошел дальше по кругу.
— Как же мы будем платить за лечение Эльзы? — опомнилась Неравнодушная Мать. — Ее продержат в госпитале еще как минимум неделю…
— Засудим этого ублюдка, — злобно прищурился Страдающий Отец. — Как он только посмел поднять свою грязную лапу. Считает, что раз сбежал с места преступления, то не будет пойман? Нет, я определенно добьюсь того, что его семья мне по всем счетам заплатит. Их домишко пойдет с молотка, а сам он на эшафот у меня отправится.
— Ты не сможешь этого сделать, — не без удовольствия поспешил его разочаровать Димитрий. — Потому что поднял грязную лапу не он, а я.
Благородная Мать вздрогнула и в ужасе на него посмотрела. Ну наконец-то, хоть что-то смогло вывести ее из ступора.
— От того, что вы будете делать вид, что меня тут нет, я сам собой не исчезну, — пожав плечами, напомнил Димитрий. — И оставьте уже парня в покое. Иначе я приду на суд и дам показания о том, как все было. Как я преследовал свою сестру и лишил ее невинности. Наше прекрасное аристократическое общество будет еще в том шоке. Так и представляю заголовки утренних газет.
Перепуганная Мать побледнела и прижала платок к лицу, а Загнанный в угол Отец соизволил остановиться и обратить на отпрыска свое высокое внимание.
— Да кто тебя будет слушать? — прошипел он, брызгая слюной.
— А кто не будет? — почти развеселился Димитрий. — Кому больше поверят: какому-то безобидному мальчишке, у которого отец — герой посмертно… или МНЕ?
Вопрос был риторическим, и все понимали, что он не требует ответа.
— Чего ты добиваешься? — заорал Проигравший Отец.
К этому вопросу Димитрий заранее подготовился.
— Место в парламенте, — принялся он загибать пальцы, — которое один старый козел мне добровольно уступит, потому что его время давно пришло. Свое имя, свое наследство… то, что еще осталось в драгоценностях и долгосрочных выплатах по паевым долям матери. — Он криво ухмыльнулся. — Любящих маму и папу. Бонусом.
— Этого не будет. Этого не будет, — Раненый в самое сердце Отец затряс головой так, словно его хватила кондрашка.
— Повторяй себе это, — не стал спорить Димитрий, — самовнушение успокаивает и помогает смириться.
На скулах Разгневанного Отца заиграли желваки, но вместо того, чтобы развивать дискуссию с сыном, он повернулся к жене и ткнул в нее пальцем:
— Это все твое воспитание. Ты даже со слугами справиться не могла, а уж с детьми — тем более. Бесполезная дура.
Ольга уронила лицо в ладони и жалобно заплакала, вздрагивая округлыми плечами.
Димитрий поморщился, ощутив, как саднит слева. Ему самому бы тоже не помешал доктор — хотя бы тот эскулап с маслеными глазками наркомана и волшебным саквояжем со шприцами, которого притаскивал из темпла Ян — но посылать кого-то за ним было лень. К тому же, как всегда после срыва, накатило полное внутреннее опустошение, ненависть и отвращение к самому себе, будто душа вся выгорела, превратившись в безжизненную пустыню, и эта слабость, тяжесть в груди и перебои в работе сердечной мышцы казались вполне заслуженной карой. Может быть, даже слишком мягкой карой. Но боги любили его и никогда не наказывали полной мерой, чтобы он ни натворил.
От этой мысли стало смешно, и Димитрий решил, что раз он такой любимец богов, то и вовсе обойдется без лечения. Слабость и головокружение у него от того, что во рту уже давно и маковой росинки не было. Он оставил Безутешных Родителей горевать над своим новым положением, кое-как поднялся из кресла и побрел, опираясь на свою многострадальную трость.
Так как кухарка сбежала вместе с остальными слугами, пришлось довольствоваться холодными закусками. Прямо пальцами он поел с тарелки немного вяленого мяса, отыскал кувш