Они походили на гиен, привлеченных ароматом крови умирающей жертвы. Двигаясь медленно и как бы неохотно, с отталкивающими похотливыми улыбками на лицах, мужчины подбирались все ближе, смыкая вокруг Северины кольцо. Она дернулась в одну сторону, затем – в другую, все так же обхватывая себя руками и плотно сжимая голые коленки. Обернулась вокруг себя, стараясь каждого держать в поле зрения и уже догадываясь, что это все равно будет невозможно.
– Смотрите, какую подачку нам Волк бросил, – протянул тот, что перелез через стену. В черной куртке, сильно потертой на плечах, и растянутых на коленях джинсах он походил на вышибалу в каком-нибудь игорном клубе. По крайней мере, Северине только на это хватило фантазии.
– А мы-то не гордые, – захихихал щуплый и сутулый парень с жидкой русой бородкой, – мы подачечку-то подберем. После Волка-то вообще не зазорно.
– И правильно, – сплюнул на землю третий, с подбитым глазом. – Пусть он почаще от нас так откупается. А то шастает по нашей территории и думает, что за это платить не надо.
Все трое тут же воровато огляделись, словно хотели убедиться, что никто посторонний не услышал последнюю фразу.
– Чистенькая… – повел носом в сторону Северины четвертый, и его искореженные какой-то болезнью руки подобострастно затряслись, – парфюмами пахнет…
От шока она не могла выдавить ни слова. Даже когда они одновременно бросились на нее, Северина вяло подумала, что могла бы обернуться в волчицу. Но для этого требовалось сосредоточиться, вызвать изнутри зверя, а у нее не получалось. Ее волчица жалобно скулила, поджав хвост, и ни о какой защите не шло и речи.
Тогда Северина зарыдала, громко, по-детски. Она действительно чувствовала себя беспомощным и несправедливо обиженным ребенком, от которого отвернулись все взрослые. Тушь хлынула по ее щекам вместе со слезами, превратившись в темные ручейки, которые вместе с помадой уже размазывали чьи-то грубые и отвратительно пахнущие руки. Они хватали Северину за скулы, поворачивая ее лицо то в одну сторону, то в другую, щедро осыпая комплиментами и ее гладкую юную кожу, и блестящие длинные волосы, и пухлые губы. На разные голоса они рассказывали, что сделают с ней прямо сейчас, и она прекрасно понимала значение каждого слова.
Один из мужчин сунул руку ей под юбку и радостно поделился с друзьями:
– Гляньте, так она уже готовенькая!
Он резко рванул ткань наверх, показывая, что на Северине нет белья, и только теперь ей стало понятно, зачем Димитрий раздел ее заранее.
Он готовил ее для них.
Мужчины принялись шлепать ее по ягодицам, грубо, до синяков хватать за бедра и крутить в разные стороны, как безвольную игрушку, чтобы рассмотреть получше. Северину затошнило, ей захотелось упасть в обморок, чтобы не чувствовать ничего, но в это время чуткий слух уловил знакомый шум мотора. Шум, которого не могло быть на узких улицах бедняцких кварталов, только если это не…
Кар Димитрия вывернул из-за поворота, описал полукруг, обдав Северину выхлопными газами и пылью из-под колес, а четверых крутившихся возле нее личностей тут же как ветром сдуло. Вот словно и не было их тут никогда. Она даже не успела заметить, когда и куда они испарились. Кар остановился, дверь со стороны переднего пассажирского кресла распахнулась. Теперь Северина рыдала беззвучно. Она давила в себе идущие изнутри крики ярости, обиды и боли, только содрогалась в спазмах, натягивая на бедра юбку и заливаясь слезами.
Никто не выходил, мотор по-прежнему работал, и открытая дверь манила приглашением укрыться в относительной безопасности. Относительной – потому что от мужчины, который сидел внутри, Северина тоже не ждала ничего хорошего. Она стояла, зная, что он наблюдает за ней через зеркала и видит, какая она дрожащая, жалкая и раздавленная, и только из какого-то необъяснимого чувства не хотела подходить. Наверно, это чувство называлось гордостью, которая внезапно в ней проснулась. Пусть так. Ведь она не сделала ничего плохого, просто хотела любить и быть любимой, а он…
Кар постоял еще минуту, а затем так же, с открытой дверью, медленно пополз в сторону выезда. Северина сцепила зубы, поглядывая то на него, то на окружающие стены, за которыми затаились те, страшные, которые непременно вернутся, если она снова останется одна. Гордость гордостью, но позволить им завершить начатое – гораздо хуже.
Испытывая отвращение к самой себе, она нагнулась, схватила сумку и побежала к спасительной двери. Кар тут же рванул с места. Северина споткнулась и остановилась, не понимая, что происходит. Кар притормозил, продолжая приманивать ее распахнутой дверью. Она сделала шаг. Он чуть-чуть отъехал. Он играл с ней, как кошка – с полуживой мышью, и это было так больно и обидно, что Северина села прямо на землю, обхватила голову руками и заплакала. Ей казалось, что она больше никогда не оправится от этой боли. Каждый раз, если захочет снова кого-то полюбить, будет вспоминать, как ее чуть не отдали на растерзание жутким типам, а потом заставили идти за каром, как ущербную попрошайку.
Хлопнула дверь. Сквозь рыдания Северина слышала шаги, но поднимать голову не стала. Она достигла такой степени внутреннего опустошения, что стала почти безразлична к тому, что с ней станет. Мужские ладони сомкнулись вокруг ее запястий, отводя руки в стороны. Димитрий, стоя перед ней на коленях, приподнял ее лицо и прижался к губам в поцелуе. В поцелуе, которого она так ждала полчаса назад! А теперь… не переставая плакать, Северина приоткрыла рот, позволяя его языку проникнуть внутрь. Это был ее первый поцелуй.
Не удовлетворившись поцелуем, Димитрий начал слизывать ее слезы. Его язык, горячий и слегка шершавый, раз за разом проходился от ее подбородка вверх по щеке. Со стороны могло показаться, что он зализывает ее, как более сильный зверь может поступать, заботясь о своей самке, но что-то подсказывало Северине, что это обманчивое впечатление. Он пил ее страдания, вот что он делал в тот момент. Каждая ее слеза была для него слаще нектара. Для этого он и раздевал ее, и бросал здесь, и унижал по возвращении.
Димитрий поднялся и взял ее на руки. Прижал к груди, как самую драгоценную находку, и медленно, чуть пошатываясь, отнес в кар, где усадил на сиденье. И снова поцеловал, наслаждаясь ее помертвевшими неподвижными губами, посасывая то верхнюю, то нижнюю. И снова ловил языком ручейки ее слез, которые лились нескончаемым потоком. Ей казалось, что он насилует ее в этот момент, насилует в такой извращенной форме, которую ее собственное сознание не могло даже охватить, а лишь отмечало факт: да, это действительно происходит.
Насытившись, он захлопнул дверь, сходил за брошенной на дороге сумкой и вернул ее хозяйке, когда сел за руль. Северина отвернулась к окну, чувствуя, что не выдержит, если встретится с Димитрием взглядом. Он все так же пах мылом и возбуждением, а вот она… она пахла грязными руками четверых мужиков, которые лезли к ней под юбку и щупали грудь. И еще мылом и возбуждением. Ими, конечно же, тоже.
Северина не выдержала, только когда они миновали площадь трех рынков и стало понятно, что Димитрий везет ее домой, потеряв к ней всякий интерес.
– Они же могли меня из… из… – она снова зарыдала, икая, задыхаясь и не в силах договорить страшное слово до конца. – Как бы я потом вернулась к папе?!
– Никак, – равнодушно ответил он, – они бы тебя убили, чтобы следы замести.
– Но… – Северина вспыхнула и резко повернулась, хватая ртом воздух, – да зачем ты тогда вообще за мной вернулся?! Если ты знал, что они меня убьют, и все равно бросил там?!
– Из-за Эльзы. Если бы ты не была ее подругой, я бы не вернулся.
Она согнулась, раздавленная признанием, и покачала головой.
– Я ненавижу тебя, – сказала тихо, – как же я тебя ненавижу…
Он пожал плечами.
– Это все, что я мог для тебя сделать, маленькая волчица. В следующий раз хорошо подумай, прежде чем просить меня покатать тебя.
От его спокойного голоса Северине стало жутко. Димитрий говорил так, будто еще и облагодетельствовал ее своим поступком, только вот она почему-то не ощущала себя счастливой. Кар только подъехал к воротам ее особняка, а она уже выпрыгнула и помчалась, наплевав на растоптанную гордость и прижимая сумку к груди. Пусть смеется, пусть считает маленькой и глупой, лишь бы подальше от него, лишь бы не вспоминать, как он целовал ее через боль, ненависть и обиду.
Пусть он уезжает, даже не подозревая, на что способна влюбленная женщина, которую использовали и растоптали.
Побережье Цирховии, примерно 350 км от столицы. Двадцать шесть лет со дня затмения
– Мама! Мама!
Пронзительный детский вопль разлетелся по погруженному в сон особняку. Все окна и двери в помещении были открыты, длинные светлые занавеси слегка покачивались от невесомого ветерка. Стояла душная летняя ночь, неподалеку от дома лениво шелестел волнами мировой океан. Где-то в темноте пели цикады, еще одна перезревшая слива со смачным звуком шлепнулась на расположенный в саду под деревом стол.
И снова:
– Мама! Мама!
Эльза открыла глаза – будто вынырнула из тяжелого вязкого болота, в котором тонула. Ночная рубашка прилипла к груди, подушка и простыни увлажнились от пота. Больше всего сейчас хотелось в дарданийские горы, занырнуть поглубже в рыхлый снег, который не сходит с вершин даже в августе. Говорят, монахи в нем купаются вместо того, чтобы принимать привычные обывателям ванны, вот и она бы так смогла. Подумать только, прожила уже не один год на побережье, а все никак не отвыкнет от того, что здесь жара ощущается иначе, чем в столице.
Отделавшись от липких пальцев постепенно сходящего сна, Эльза повела носом, чтобы определить, нет ли посторонних в доме, но запахи оставались привычными. Кажется, ее малышке снова приснился кошмар. Раздались всхлипывания.
Рядом зашевелился муж, и Эльза коснулась его рукой:
– Я сама к ней схожу. Спи.
Поднявшись с кровати, она решила не накидывать халатик и в одной тонкой ночной сорочке вышла в коридор, прекрасно ориентируясь в темноте со своим волчьим зрением. Комната дочери находилась совсем рядом, их даже связывал общий балкон, проходивший за окнами и опоясывающий особняк со всех четырех сторон. Девочка сидела на кровати, крепко стискивала руками коленки и дрожала всем телом, сбитые простыни валялись в ногах. Увидев в дверях мать, она с облегчением потянулась к той.