– Здесь нет одежды…
– Здесь никто не живет. Как я и сказал ранее.
С преувеличенной осторожностью Петра закрыла дверки обратно и повернулась.
– Но мебель очень дорогая.
– Не знаю. Я в этом не разбираюсь.
– Зато я разбираюсь, – она стала серьезной, даже строгой. – Ваш друг – очень богатый человек. По внешнему виду здания этого не скажешь… но внутреннюю обстановку снаружи не видно, ведь так? Ваш друг не хочет афишировать свой достаток? Предпочитает, чтобы все считали его таким же, как остальные, кто здесь живет? Хочет слиться с толпой? Стать незаметным, не выделяться из нее? Но он привык окружать себя роскошью. И там, где этого никто не видит, он позволяет ее себе.
Димитрий спокойно выдержал ее напряженный взгляд и чуть улыбнулся – холодно, надменно.
– Может и так, майстра. Но я не знаю.
– Такие квартиры… – Петра подошла к полированному столу, взяла в руки вазу из дарданийского хрусталя. На столешнице остался круглый след среди пыли, – …держат для того, чтобы приводить сюда любовниц, когда дома ждет жена.
– Мой друг не женат. И никогда не был.
Она со стуком вернула вазу обратно.
– Это радует. Было бы не очень приятно спать на кровати, на которой… – Петра покусала губы, подбирая слова, – …имели всех подряд.
– Тут я не могу ничего гарантировать, – прежним тоном отозвался он. – Я не знаю наперечет всех, кого здесь имели.
Она на миг склонила голову, хмуро разглядывая свои туфли, а когда снова подняла, на лице сияла безмятежная улыбка.
– Действительно, что это я? Мне нужно быть благодарной за то, что вы вообще меня сюда пустили. Здесь есть кухня? Может, выпьем чаю?
Стуча каблуками по паркету и немного нервно размахивая руками, Петра двинулась в соседнее помещение. Димитрий мягко отлепился от стены и направился за ней. Девушка уже вовсю хлопала дверцами шкафчиков и исследовала содержимое пыльных полок.
– Чай есть, – бормотала она под нос, делая вид, что не замечает присутствие мужчины, притаившегося у дверного косяка, – горный дарданийский… сахар… тростниковый из Нардинии… посуда… ну конечно же, кто бы сомневался… – Петра вынула две чашки тонкого, почти прозрачного фарфора и бесцеремонно грохнула их на стол.
– Здесь нет еды, – вполголоса заметил Димитрий, проигнорировав неуважительное отношение к чашкам. – Я прикажу одному из своих друзей, чтобы он пришел сегодня же. Его зовут Ян. Ему нужен будет список продуктов. Все, что надо купить. Он купит и принесет. Заказывать можно все, что угодно. Он достанет.
Петра замерла, упираясь ладонями в столешницу. Медленно повернула голову. Прожгла взглядом.
– Друзьям не приказывают, – так же негромко ответила она. – Друзей просят.
Он едва заметно поморщился.
– Значит, я его попрошу.
– Скажите… – Петра сделала глубокий вдох, помолчала, – …вы не обидитесь, если вдруг я уйду отсюда? Тихо, без предупреждения, просто уйду? Мне можно уйти? Вы только не подумайте, я очень благодарна за все и…
– Не обижусь, – разом остановил Димитрий словесный поток, забурливший в ее груди. – Только ключ на место верни, когда будешь уходить. Он, правда, в одном экземпляре.
– Что ж, – она выдохнула и, кажется, немного расслабилась, – тогда давайте все-таки выпьем чаю.
Чайник нашелся тут же, на плите. Петра набрала в него воды, поставила на огонь, спохватилась и вылезла из ветровки Димитрия, протянула ему одежду:
– Спасибо. Я уже согрелась.
Он взял неохотно. Куртка пахла духами Петры, надевать ее на себя не хотелось. Иначе будет ощущение, словно ее кожа прикасается к его телу, а такие мучения ему не нужны. Тогда уж лучше содрать остатки одежды с себя и с нее и нюхать ее, голую, чистую, водить носом по горячим пульсирующим жилкам, собирать жадным ртом вишневый вкус с ее губ. Где-то в затылке зашевелилось что-то знакомое, темное, а затем в сознание прокрался тихий, еще только просыпающийся, но уже навязчивый шепот:
– С-с-сла-а-адка-а-ая де-е-евочка-а-а…
Петра открыла банку с дарданийским чаем и занималась тем, что отмеряла серебряной ложкой поровну в каждую из чашек крохотные тугие цветочные бутоны. Не говоря ни слова, Димитрий развернулся и ушел, захлопнув за собой дверь.
Цирховия. Двадцать восемь лет со дня затмения
Тронный зал в здании правления Циховии был построен таким образом, чтобы всякий сюда входящий ощущал себя ничтожной букашкой перед лицом настоящего величия. В огромном пространстве, наполненном воздухом и светом из больших продолговатых окон, инкрустированные золотом полы и стены слепили глаза. Свод терялся где-то над головой, его арки сходились в одной точке, увенчанной вырезанным из цельного слитка оком: власть держащий видит все твои деяния, человек.
Массивное кресло с высокой прямоугольной спинкой – трон канцлера – располагалось в дальнем конце на возвышении из пятнадцати ступеней, во время приемов его всегда окружали стражи из личной охраны правителя. Сейчас оно пустовало, и нежные лучи рассветного солнца ласкали его подлокотники, укрепленные гладкими пластинами из платины.
Алекс остановился на пороге, ощущая, как каждый звук, даже едва слышное шарканье ног, многократно отражаясь от стен, увеличивается до самого настоящего грохота. Когда тронный зал наполнялся народом, эхо слабело, но все равно акустика была такова, что правитель мог не напрягать горло, а его голос все равно гремел над склоненными головами подданных. Еще один символ величия, созданный руками гениальных архитекторов.
Хлопнула дверца в неприметном углу. К Алексу, мягко ступая по натертому полу обутыми в войлочные туфли ногами, поспешил секретарь канцлера – человек невысокого роста с сухим и бледным лицом. Начальника полиции тут знали, поэтому мужчина склонил голову в знак приветствия и поинтересовался:
– Чем могу помочь, майстер Одвик?
– Мне нужно встретиться с Его Сиятельством, – ответил Алекс, тоже поприветствовав секретаря.
– Вам назначена встреча?
– Нет. Но я обязан периодически являться для доклада. Если Его Сиятельство не занят, я бы сделал это сейчас.
Бесцветные губы секретаря чуть раздвинулись в понимающей улыбке. Он, без сомнения, пришел к выводу, что еще один слуга мечтает завоевать благосклонность господина, как можно чаще мелькая перед глазами. Алекс не стал его разубеждать.
– В последнее время Его Сиятельство проводит свои утренние часы в личном темпле светлого, – доверительно сообщил секретарь. – Вы не пробовали поискать там?
– Спасибо. Попробую, – Алекс уже развернулся, но опомнился и уточнил: – А канцлер с ним тоже?
– Так, а где ж ему еще быть? – отмахнулся секретарь и пошелестел обратно в свою каморку.
Пустыми гулкими коридорами Алекс пошел к выходу. Слева располагались помещения, где в прежние времена проводились собрания лаэрдов. Да, когда-то благородные лаэрды могли даже влиять на решение канцлера путем всеобщего голосования, соблюдая таким образом подобие справедливой власти. Теперь их почти не осталось, собираться стало практически некому. К тому же, их голоса уже никого не интересовали.
Здание правления было роскошным и высоким, но небольшой темпл светлого бога, возведенный когда-то лично для канцлера и его семьи, находился выше уровня крыш благодаря тому, что стоял на холме. И правильно, ни одна власть не должна ставить себя выше божественной. Первыми это поняли те самые дарданийские монахи и забрались на обрывистые скалы под самые небеса, где их уже никто не мог перещеголять.
Стоя у подножия каменной лестницы, Алекс вздохнул и приготовился к изнурительному подъему. Спускаться в темпл темного всегда было несоизмеримо легче – шагнул вниз и все. Светлые же зачем-то придумывали тысячу препятствий, длинные, уходящие ввысь лестницы и прочие испытания, как будто специально старались выставить своего бога как можно более непривлекательным для народа. Может, втайне они сами ненавидели его? Может, это темный постарался, заслав своих шпионов в стан врага?
Ступенька за ступенькой Алекс приближался к цели и думал об Эльзе. Почему? Почему она сразу не сказала, что у него есть дочь? Почему лишила его радости отцовства? Почему позволила кому-то другому растить и воспитывать его ребенка? Он был бы хорошим отцом. Он бы старался. Он был бы так счастлив, что, наверное, горы бы свернул ради нее. Так почему же?..
Алекс задавал себе эти вопросы, но понимал, что сам знает на них ответ. Потому что это его наказание, его расплата за прошлое. Потому что он сделал ей этого ребенка в ненависти и страхе, а не в любви и нежности. Но как же он мечтал все исправить! Даже то, что не убил Эльзу, в самый последний момент сумел побороть своего зверя и изменить направление прыжка, доказывало это.
Когда Алекс вернулся домой под утро, то обнаружил Эльзу на кровати в спальне. Он увидел ее, когда осторожно заглянул из застланного туманом сада в разбитое, ощетинившееся треугольниками осколков окно. Заглянул – и тут же бросился в дом, подозревая самое худшее. Эльза лежала на животе, повернув голову набок и свесив одну руку вниз. Ее глаза были открыты и оставались совершенно черными. Она почти не дышала. Алекс перевернул ее невесомое тело, прижал к груди, с ужасом думая, что сейчас увидит распоротый живот, вскрытое горло – в общем, раны, которые причинил ей его зверь.
Но оказалось, что он так и не тронул Эльзу. Мог бы догадаться еще снаружи, когда не почуял запаха крови, но так перепугался, что не подумал об этом сразу. Он смутно помнил все, что случилось с ним после обращения, но ни с чем бы не перепутал следы собственных когтей. А их на теле Эльзы не было. Значит, все-таки выкинул себя в окно и помотался где-то в объятиях грозовой ночи, лишь бы спасти ее.
И все же, несмотря на отсутствие ран, она казалась мертвой. Руки и ноги почти окоченели, сердце изредка посылало глухие удары в груди. Алекс так и сидел некоторое время, стискивая ее в объятиях и глядя в одну точку, пока она, не моргая, смотрела вверх страшными провалами остекленевших глаз. Алекс тоже казался себе мертвым и окоченевшим. Потом он встал, аккуратно положил Эльзу на подушки и накрыл одеялом. Надел служебную форму и отправился в здание правления.