– Я вообще ни во что не верю.
– Что, правда? – она даже подняла голову от глазка фотоаппарата, в который уже начала прикидывать ракурсы. – Атеист?!
– Пох…ст, – он специально сказал грубо, вкладывая в это слово все свое презрение, но Петра рассмеялась. Даже расхохоталась, зажав рот рукой.
– Ты – невозможный человек, – простонала она, вытирая выступившие слезы. – Ты. Невозможный. Человек. Я совсем от тебя такого не ожидала.
Она еще смеялась, и качала головой, и бормотала под нос что-то, и возилась с линзами, настраивая для съемки, а Димитрий вышел и присел на траву, вытянув ноги на пологом берегу рва и прислонившись спиной к щербатой стене темпла. После торжественной и загадочной тишины снова навалились со всех сторон звуки леса, пели сойки и трещали цикады, а кто-то маленький и зеленый испуганно бултыхнулся в воду, пустив по поверхности круги.
Он подставил лицо яркому летнему солнцу, закрыл глаза и неожиданно для самого себя тоже улыбнулся. Ну да, хорошо посидеть вот так, никуда не торопясь, в непролазной глуши, вдалеке от шумной столицы. И голос почти не беспокоит. Так, шуршит иногда где-то в затылке, сытый предыдущими днями, полными крови и секса. Ненадолго, но пока так – хорошо…
Голос Петры тоже долетал, приглушенный, будто через ватную подушку, но искренний, как у маленькой девочки, получившей гору подарков:
– Красота какая! Вот это красота! Ты видел? Иди посмотри! О, боги, какая красота…
Странная она все-таки была. Видела красоту в том, что другие посчитали бы уродливым, смысл – в бессмысленном, новизну – в древнем. Димитрий не просто так привел ее сюда, хотел проверить, видит или нет? Оказалось, что да…
– Так! Ты тут дрыхнешь, что ли?
Он приоткрыл один глаз, прищурился от солнца. Петра стояла над ним, уперев руки в боки.
– Я не дрыхну. Я сливаюсь с природой в экстазе.
– Ага. Сливается он, – фыркнула она, – со стенкой точно в экстазе слился. Я зову, зову. Все горло сорвала. Вот, подержи, пожалуйста. Я руку испачкала в грязи, надо сполоснуть.
Не дожидаясь согласия, Петра сунула ему на колени свой тяжелый фотоаппарат на длинном кожаном ремне, а сама подошла к кромке рва и наклонилась, протянув ладошки к воде. Димитрий только заметил опасность и подался вперед, а ее ноги уже поехали в траве, и, беспомощно взмахнув руками, она рухнула вниз.
Вынырнула через секунду, хохоча, поднимая фонтаны брызг и отплевываясь. Что-то в выражении его лица позабавило ее еще больше.
– Спокойно! – она яростно замахала, чтобы оставался на месте. – Я умею плавать! Я же выросла на побережье. Фотоаппарат держи! Не вздумай уронить! Там самое ценное. Разобьешь – убью в гневе!
– Самое ценное – это человеческая жизнь, – ворчливо сообщил Димитрий и откинулся обратно, прижимая к себе ее драгоценную ношу.
– Самое ценное – это культурное наследие, – поддразнила Петра. Руки у нее были тонкие, но, тем не менее, она умудрилась оттолкнуться от дна, подтянуться и лечь грудью на траву, вся мокрая и скользкая, как рыба.
– Самое ценное – это умение вовремя промолчать, – он не стал помогать ей выбираться. Пусть прочувствует воспитательный момент.
– Самое ценное…
Она выпрямилась во весь рост, закинула руки за голову, выжимая влагу из волос, но перехватила взгляд Димитрия, направленный на нее, вдруг перестала улыбаться и, кажется, забыла, что хотела сказать. По телу текли потоки воды, мокрая одежда облепила фигуру, белая майка стала совершенно прозрачной, под ней отчетливо проступили темные и твердые от холода соски.
Петра опустила руки вниз и стала очень серьезной.
– У тебя такие глаза…
– Какие? – спросил он и стиснул кулаки, понимая, что не хочет знать ответ.
– Голодные…
Димитрий поморщился.
– Какого они цвета?
– Обычного, – она дернула плечиком, – красивого цвета. Просто очень голодные.
Он сделал глубокий вдох и такой же, не менее глубокий и размеренный, выдох.
– Хочешь, я покажу тебе, что, по моему мнению, красиво? – поднял на нее фотоаппарат, открыл затвор и, почти не прицеливаясь, нажал на кнопку. – Потом посмотришь.
Глаза у Петры расширились, а затем прищурились:
– Хочешь поговорить на моем языке?
– Хочу, – холодно, с вызовом улыбнулся Димитрий.
– А думаешь, что получится?
– У меня все всегда получается.
Он медленно поднялся на ноги, взял ее чуть повыше локтя и заставил поменяться с ним местами. Петра вздрогнула, коснувшись спиной нагретой неровной поверхности стены, оперлась на нее рукой, явно стараясь казаться увереннее, чем на самом деле. Теперь солнце светило ей в лицо, кожа блестела влагой, в волосах запутались капельки воды.
Димитрий намотал на запястье длинный ремешок фотоаппарата, посмотрел ей в глаза, растягивая время, накаляя ожидание, и так уже звенящее между ними. Затем свободной рукой расстегнул пуговицу на шортиках Петры. Так же, одной рукой, потянул их вниз, придерживая то справа, то слева. На ее скулах яркой вспышкой взорвался румянец, пальцы побелели, цепляясь за каменные выступы, взгляд метнулся куда-то за спину Димитрия, в глухой лес, потом снова на его лицо, глаза в глаза. Шортики упали на землю, и она откинула их ногой, едва заметно дрожащая, но смелая, все равно смелая перед ним.
Он наклонился, взял ее под одно колено и заставил чуть согнуть его, уместив ступню на выпирающий из земли камень.
– У тебя горячие руки, – быстро и судорожно пробормотала Петра. – Они меня обжигают.
И тут же застонала, когда Димитрий толкнулся бедрами между ее расставленных ног, приоткрыла рот, впуская его язык. Он оставил ее такой, распластанной в открытой позе, в прозрачном мокром белье, и отошел назад, на мост, встал в тень, неторопливо настраивая фотоаппарат. Петра поняла его замысел, вздернула подбородок, не стала прятаться или закрываться, только сдвинулась, устраиваясь поизящнее. Он сделал снимок. Прекрасная, словно рожденная из воды женщина со взглядом, который обещает ему все.
Димитрий огляделся, аккуратно поставил фотоаппарат на плоский квадратный валун у моста. Теперь обе его руки освободились, и он снова приблизился к Петре. Подцепил края ее влажной майки, потянул вверх. Сантиметр за сантиметром ткань отлипала от тела, от напряженной и чувствительной груди. Петра подняла руки, и он окончательно сорвал майку, бросил на траву, сам придержал ее за локти и склонился, втягивая в рот эти сводящие с ума своей твердостью соски. Петра вся вытянулась, кажется, даже на цыпочки встала, ее талия изогнулась.
Стон совпал с легким жужжанием и сухим щелчком, которые она даже не заметила.
Он сполз ниже, сдирая с нее трусики, наткнулся взглядом на шрам… даже не шрам, а след от ожога в виде трех перекрещенных друг с другом полумесяцев. Печать. Знак. Причем, заживший не так давно. Он располагался на животе Петры чуть ниже пупка, и Димитрий замер, стоя на коленях и сжимая ее бедра.
– Хочешь спросить? – ее голос уже не дрожал от возбуждения, а звучал тихо и грустно.
Димитрий мотнул головой и прижался губами к этому шраму. Он ничего не хочет сейчас спрашивать, он ничего не хочет сейчас портить, ни единой секунды, ни малейшей капли удовольствия. Ведь она тоже больше не спрашивает у него ни о чем. Петра почувствовала перемену в нем, запустила пальцы в его волосы, расслабилась. Ахнула, когда он скользнул языком туда, где смыкались ее нижние губы.
На этот раз легкое жужжание и сухой щелчок прозвучали более явно, и Петра дернулась, попыталась выпрямить спину.
– Что это? Что ты сделал? Ты что… поставил на автоматическую съемку?!
Стоя перед ней на коленях, как перед святыней, продолжая ласкать ее языком, Димитрий поднял на нее взгляд. Она смущенно отвернулась, закусила костяшку согнутого пальца, покачала головой.
– Не могу поверить… ну что ты творишь?.. Сумасшедший…
И тут же снова посмотрела на него сверху вниз, с пылающими щеками и горящими глазами, и снова взъерошила пальцами его волосы, надавила на затылок, впечатывая в себя его губы. Схватывает все на лету. Димитрий усмехнулся и пустил в ход всю свою тяжелую артиллерию. Петра откинула голову, ее стоны отражались от древних стен и улетали куда-то вверх. Дикая, старая как мир песня, которую женщины поют своим желанным мужчинам.
Наконец, он выпрямился, расстегнул ремень на джинсах и спустил их вместе с плавками до колен. Петра ответила ему тяжелым исступленным взглядом, ее губы были искусаны и припухли, на шее пульсировала жилка.
– Подожди, – она положила руку ему на грудь, – рубашку сними. Хочу видеть все великолепие, что мне досталось.
Он содрал с себя рубашку, о которой совсем забыл – не мешает главному, и ладно – и надвинулся на Петру всем телом. Она, раскрытая перед ним, истекающая желанием, подалась навстречу. Их бедра столкнулись, рты встретились…
Легкое жужжание и сухой щелчок.
Потом… потом он посмотрит на этих фотографиях, кто был там с ней: чудовище или человек. Чудовище, которое хотело любить, или человек, который жаждал овладеть всем тем, что она ему давала. Чудовище, которое жаждало овладеть, или человек, который хотел любить. Сейчас это не имело никакого значения, и ничего уже было не изменить.
Жужжание и щелчок.
Жужжание и щелчок.
Жужжание и щелчок.
Тогда он и подумать не мог, что позже, много лет спустя, как обычный смертный, как те, кого сам же и презирал, станет умолять и проклинать богов, чтобы позволили ему забыть этот день. Потому что каждый раз, стоя перед алтарем в темпле светлого, будет снова и снова вспоминать, как перед ним на похожем длинном камне лежала хрупкая женщина с глазами, которые обещали ему все.
Он принес ее туда сам, на своих руках, ступая босыми ногами по ковру из травы и цветущего клевера. Принес бездумно, просто потому, что солнце снаружи раскаляло голую кожу, а внутри было так приятно и свежо.
– Для тебя нет ничего святого, – вздыхала Петра, без упрека, нежно, когда Димитрий укладывал ее на серую холодную плиту в полумраке темпла.