– Есть. Есть, – стоя в изножье их каменной постели, зачем-то бормотал он и исследовал губами высокий изгиб женской ступни, бережно удерживал в ладони чувствительную стопу, проводил пальцами другой руки до колена и обратно.
– Нет. Нету, – отвечала она и уже подсовывала ему другую ножку, а ее губы кривились в какой-то одной ей понятной, тихой улыбке.
– Коварная, – он тоже улыбался и целовал и вторую ступню, потихоньку подкрадываясь выше и не без удовольствия наблюдая, как хитрые искры с каждой секундой тают в ее глазах, сменяются пеленой желания.
– Кто бы… говорил… ох-х-х…
Нагретый в пятнах солнечного света, одуряюще пах клевер, а многовековые тени таились под сводами заброшенного темпла, и на старом алтаре неизвестного бога обнаженный мужчина плавно двигался между распахнутых ног обнаженной женщины.
Потом они долго лежали молча, в приятном бессилии. Она – на спине, задумчиво покусывая костяшки пальцев. Он – на животе, уместив голову на сложенные руки и закрыв глаза.
– Как ты думаешь, это очень плохо… то, что мы тут с тобой сделали? – спросила, наконец, Петра.
– Нет, – сонно пробормотал Димитрий, – это было очень хорошо. Даже слишком.
Он не врал. Во всем теле блуждало сладостное опустошение, в голове стояла тишина. Драгоценная, непривычная, такая долгожданная… тишина. Впервые в жизни он достиг ее, не причинив кому-то боли. И все это благодаря ей, маленькой девочке-скале.
– Вот ты все-таки! – цыкнула Петра, перевернулась на бок и закинула на него ногу. – Я же серьезно!
И вот так тоже было хорошо: когда снизу прохладный камень, а сверху она – горячая, живая, мягкая.
– И я серьезно.
Даже с закрытыми глазами Димитрий ощутил, что Петра смотрит ему в лицо, долго, пристально, будто хочет найти там какие-то ответы.
– Тебе, правда, было хорошо? – тихо спросила она.
– Правда. А тебе?
Она фыркнула.
– Еще бы. Зачем ты спрашиваешь?
– А зачем ты?
Петра засопела носом, и это сопение означало, что она очень хочет что-то сделать, но сомневается. Затем подалась вперед, едва ощутимо коснулась губами закрытого века Димитрия, его брови, носа и щеки. Он невольно задержал дыхание, чтобы не дернуться. Не привык, чтобы женщины целовали его так. Они вообще целовали его в основном по принуждению или в безумном исступлении, когда сознание уплывало за грань, и им становилось все равно, что вылизывать – его член или его губы. От Петры ему инстинктивно захотелось отпрянуть, но самоконтроль работал как всегда безупречно, и она даже не заметила, что в нем все перевернулось. Продолжала гладить прохладными пальчиками его лицо, волосы и плечи, истязая его своей лаской.
– Почему ты был такой голодный со мной? – прошептала она. – Как будто у тебя долго-долго никого не было.
– Потому что у меня долго-долго никого не было.
Димитрий тоже повернулся на бок, обнял ее одной рукой за плечи, другой – за бедра, притиснул к себе, нашел эти губы, которые так нежно целовали его лицо. У него действительно еще не было такой, как она.
– Шутишь? – выдохнула Петра. – Посмотри на себя. Ты – мечта любой женщины.
– Нет, – он покачал головой, водя раскрытыми губами по ее расслабленному рту, – я – кошмар любой женщины. Я – отвратительное, мерзкое чудовище. Ты просто плохо меня рассмотрела.
И внезапно больно ударился затылком о камень, оказавшись на спине да еще и с прокушенной губой. Петра сидела верхом на его груди и выглядела очень сердитой.
– Еще раз скажешь такое, и я… – она возмущенно нахмурилась, – и я опять уйду жить на вокзал! Не смей! Не смей больше говорить про себя гадости! После того, как ты меня целовал… и был со мной здесь…
Димитрий поморщился, потирая ушибленное место, и Петра тут же переменилась в лице.
– Больно? Больно стукнулся? Прости, прости, прости…
Она нагнулась, беспорядочно целуя его в нос, глаза и губы, прижимаясь к его груди своей остренькой грудью, и на этот раз он не сопротивлялся даже мысленно, позволив ей делать все, что захочет. Самообман – заразная привычка, кто бы мог подумать?!
– А ты, правда, можешь обращаться в волка? – с детской непосредственностью похлопала ресницами Петра, осторожно потрогав его губу, которая заживала на глазах.
– Правда.
– А ты так всегда мог или как-то научился?
– Всегда.
– А ты можешь обращаться в любой момент, как захочешь?
– В любой, как захочу.
– А это больно?
– Нет.
Она снова немного посопела.
– А сейчас можешь обернуться?
– Могу, – Димитрий закинул руку за голову, и приоткрыл глаза, начиная забавляться ходом ее мыслей.
– Правда?!
– Правда. Но не буду. Мне лень.
Она разочарованно прищелкнула языком. Затем прищурилась.
– А когда ты в волчьем обличье… ты по лесу бегаешь?
– Ну, бывает, – пожал он плечами.
– А волчицы на тебя… смотрят?
Димитрий внимательно посмотрел в ее напряженное лицо, а затем расхохотался.
– Трахаюсь ли я с течными волчицами в лесу?!
– Ну зачем так грубо? – Петра густо покраснела. – Может, ты с ними и нет… не того… а они с тобой – да. Я просто хочу знать твои звериные повадки.
– Чего – «не того»?! Звери чуют на мне запах человека, боятся и не подходят. И течные волчицы в том числе.
– Ну и славно, – она сползла на бок и примостила голову на плече Димитрия. И тут же снова напряглась. – А волчицы, которые как ты?!
– Я бы сказал тебе правду, но за правду ты меня бьешь.
Петра тихонько и сердито застонала.
– А если ты сейчас не скажешь мне правду, я снова тебя побью. И уйду жить на вокзал. Торжественно клянусь.
– Ну если торжественно… – он вздохнул, чтобы специально потянуть время, – разумным волчицам обычно хватает ума убраться с моего пути подальше.
– Опять ты за свое.
– Ну извини, тебе не угодишь. Для девушки, которая во всех видит только хорошее, ты ужасно привередливая.
Издав воинственное рычание, Димитрий подмял ее под себя и принялся кусать шею, грудь, содрогающиеся от смеха ребра, бока, живот, пока не наткнулся губами на шрам в виде полумесяцев. Ее смех тут же оборвался. Он поднял голову и увидел, что Петра больше не улыбается. Впрочем, и не сердится: ее лицо стало отрешенным и равнодушным.
– Я вижу хорошее не во всех, только в тебе, – возразила она, взяла его руку и положила себе на живот. – В нем я ничего хорошего не видела.
– В том, кто поставил на тебе этот знак? – осторожно, чтобы не спугнуть, поинтересовался Димитрий. Тайна рвалась наружу из Петры, ей только требовалось немного помочь. Он знал это, потому что самые страшные вещи люди обычно говорят с самыми бесстрастными лицами.
– Не знак, – она скривилась, – клеймо. Меня пометили клеймом, потому что я принадлежу ему.
– Ты принадлежишь мне, – спокойно и серьезно возразил он. Не убеждая, не навязывая, а просто констатируя очевидный факт.
– Начнем с того, что я принадлежу себе, – Петра посмотрела в глаза Димитрия, – и мне бы хотелось, чтобы так было всегда.
Он наклонил голову, поцеловал ее шрам и снова вернул взгляд.
– Поэтому ты убежала. Я понял. Кто тебя пометил?
– Ты же знаешь, что в Нардинии обитают драконы? – она дождалась, чтобы он кивнул, и продолжила: – Наверно, ты слышал, что у драконов рождаются только мальчики. У них нет самок. Чтобы родить ребенка, дракону нужна человеческая женщина. Но не любая, а та, которая гарантированно сможет с драконом…
Петра осеклась, потому что Димитрий потянулся и положил руку ей на шею. Он сомкнул пальцы вокруг тоненького горла с пульсирующей жилкой и наклонил голову, разглядывая, как легла ладонь. Это был привычный жест, которым он усмирял или доводил до паники сотни женщин. Но сейчас он не искал удовольствия в страданиях Петры. Он искал соответствия. Тот ожог за ее ухом оказался точь-в-точь под подушечкой его указательного пальца.
– Он держал тебя так, – произнес Димитрий глухим голосом, – дракон. Раскаленной лапой.
– Ты не убьешь его, – она содрала с себя его руку, – даже не думай об этом.
– Ты во мне сомневаешься? – улыбнулся он холодной улыбкой, и Петра невольно вздрогнула.
– Ты не сможешь. Он – император. И очень сильный дракон.
– Я веду дела с Нардинией, девочка-скала, – Димитрий стиснул кулаки, стараясь подавить ярость внутри. – Император Нардинии – глубокий старик.
– Когда он умрет, у Нардинии будет новый император.
Петра помолчала, потом вдруг рывком села, обвила руками шею Димитрия и уткнулась лицом в его плечо.
– Пожалуйста, пожалуйста, не надо его искать. Я рассказала тебе, потому что должна была рассказать. Потому что не хотела, чтобы между нами были тайны, и ты надумывал себе невесть что. Я убежала, потому что ненавижу его. И потому что хочу остаться человеком. Если дракон меня оплодотворит, то и обратит в подобие себя. А я не хочу.
– Конечно, не хочешь, – Димитрий погладил ее по дрожащей спине. – Ты хочешь быть самой собой, а не той, кем тебя пытаются сделать.
– Вот видишь, – Петра шмыгнула носом. – Ты не такой. Ты меня понимаешь…
Он, действительно, понимал ее. И оставил за ней право верить, что прошлое никогда не вернется. Наверно, ему и самому хотелось в это верить.
А может, он просто потерял голову. Разучился трезво мыслить. Утратил свой хваленый самоконтроль, который держал его на плаву долгие-долгие годы. И голос в башке молчал, и в какой-то момент стало казаться, что эта тишина наступила навсегда.
Как же он ошибался.
Цирховия. Шестнадцать лет со дня затмения
«Северина + Димитрий = …»
Кончик красного фломастера замер над тетрадным листом, и Северина задумалась. Самым логичным окончанием фразы стало бы слово «любовь», но ведь она решила, что больше не верит в эти глупости. Тогда что? Как сформулировать то, чего в итоге ей хочется? К чему сводятся все ее тайные грезы? Она оттянула на животе резинку домашних шортов и нежно провела пальцами по ткани серых мужских боксеров, надетых подниз. Сосредоточенное лицо Северины вдруг осветилось тихой и многозначительной улыбкой, а рука вывела: «вместе навсегда».