– У тебя дома в Брайтоне есть женщина? – спросил Самад, погружая голову в львиную пасть между гусеницей и корпусом танка.
Арчи красотою не блистал. Если на фотографии прикрыть ему нос и рот, то он приобретал залихватский вид, но вообще-то внешность имел неприметную. Девушкам нравились его глаза, большие, печальные и голубые, как у Синатры, но отталкивали уши Бинга Кросби[31] и натуральная толстая, будто у У.К. Филдса[32], луковица вместо носа.
– Есть парочка, – беззаботно ответил он. – Знаешь, тут и там. А у тебя?
– Для меня подобрали юную леди. Некую мисс Беджум, дочь мистера и миссис Беджум. Они мне «свекры», как у вас говорят. О Аллах, они сидят так глубоко в прямой кишке бенгальского высшего света, что сам лорд-губернатор утирает сопли, если мулла не принес от них приглашение на обед!
Самад громко захохотал, думая, что Арчи тоже рассмеется, но тот ничего не понял и не дрогнул даже мускулом бесстрастного лица.
– О, это лучшие люди, – продолжал Самад, почти не смутившись. – Самые лучшие. Превосходная кровь… и вдобавок у женщин этого рода есть приятная особенность – традиционная, вековая, понимаешь ли, – огромные-преогромные дыни.
Сопроводив свои слова соответствующим жестом, Самад снова занялся гусеницей.
– И? – спросил Арчи.
– Что и?
– У нее и вправду?.. – Арчи повторил жест, но придал ему такую анатомическую неправдоподобность, что в реальности изображаемые им женщины вряд ли бы смогли удерживать равновесие.
– Боюсь, мне придется немного подождать, – задумчиво улыбнувшись, ответил его товарищ. – К несчастью, в этой бенгальской семье пока нет девочки подходящего возраста.
– Хочешь сказать, что твоя жена еще, на фиг, не родилась?
– Ну и что? – спросил Самад, вытаскивая у него из верхнего кармана сигарету. Чиркнул спичкой по броне танка. Засаленной рукой Арчи стер со лба пот.
– Там, откуда я родом, – сказал он, – парень, прежде чем жениться, предпочитает с девушкой познакомиться.
– Там, откуда ты родом, принято варить овощи, пока они не развалятся. Это не значит, что так и надо, – отрезал Самад.
Последний вечер в деревне выдался совсем темным, безмолвным. Курить в такую духоту было неприятно, и, не зная, чем занять руки, Арчи с Самадом сели и оперлись кончиками пальцев о прохладные каменные ступени церкви. На какое-то время, в сумерках, Арчи забыл о войне, которая на самом деле и так уже прекратилась. Ночь укрывала прошлое и сулила будущее.
Именно в эту последнюю ночь своего неведения об установленном мире, безмятежного незнания, Самад решил укрепить их с Арчи дружбу. Чаще всего в этом случае человек сообщает другому что-нибудь исключительное: интимный грешок, тайное чувство или скрытую темную страсть, полагаясь при этом на сдержанность своего поверенного. Но для Самада не было ничего дороже и значимее, чем его кровь. Поэтому на освященной территории он, естественно, заговорил о самом для него святом. А ничто так живо не воскрешало память о бегущей по его жилам крови и земле, которую эта кровь поливала веками, как судьба его прадеда. Потому-то Самад и поведал Арчи полузабытый, заплесневелый эпизод столетней давности о Мангале Панде.
– Значит, это был твой дед? – спросил должным образом впечатленный Арчи, выслушав рассказ; луна зашла за тучи. – Настоящий, родной дед?
– Пра-дед.
– Вот это да. Знаешь, я его со школы помню – правда – «Колониальная история», мистер Джаггс. Лысый, противный старый шельмец с выпученными глазами – я имею в виду, мистер Джаггс, а не твой дедушка. За записки бил нас линейкой по рукам, а мы все равно перебрасывались… Слушай, некоторые солдаты до сих пор зовут «пандейцами» тех, кто побойчее, мятежников, в общем…. А я и не знал, откуда это… Панде был мятежником, не любил англичан, из-за его выстрела началось Восстание сипаев. Теперь я вспомнил, ясно, как божий день. Так это был твой дед!
– Пра-дед.
– Конечно-конечно. Здорово, да? – закинув руки за голову, Арчи лег и стал смотреть на звезды. – У тебя в крови есть капля истории. Думаю, это стимул, да еще какой. Вот я Джонс, понимаешь. Все равно что Смит. Мы – никто… Отец часто говорил: «Мы жмых, малыш, жмых». Не то чтоб меня это сильно волновало, нет. Я, знаешь, все равно горжусь. У меня честная, добропорядочная английская семья. Но в вашей семье есть герой!
Самада раздувало от гордости.
– Да, Арчибальд, ты верно сказал. Разумеется, эти английские академишки пытаются его принизить, им ведь не под силу отдать должное индийцу. Но он герой, и каждый мой поступок на этой войне продиктован его примером.
– Да, правда, – задумчиво протянул Арчи. – Об индийцах у нас хорошо говорить не принято; вряд ли кому понравится, назови ты индийца героем… подумают, что ты с приветом.
Вдруг Самад схватил его за руку. Какая горячая рука, словно в лихорадке, подумал Арчи. Никто ни разу так не брал его за руку; он инстинктивно хотел было ее оттолкнуть, отбросить – словом, вырваться, но потом передумал: индийцы, они же такие эмоциональные. Пряная пища и прочее.
– Прошу тебя. Сделай мне одно великое одолжение, Джонс. Если ты услышишь от кого, когда вернешься домой – если ты, если мы вернемся каждый в свой дом, – услышишь разговоры о Востоке, – тут его голос понизился на регистр и зазвучал гулко и грустно, – имей свое мнение. Скажут тебе «все они такие», «они делают то-то», «они думают так-то», а ты не принимай на веру, пока не откроются все факты. Потому что та земля, которую они зовут Индией, обладает тысячей имен и населена миллионами, и если ты решил, что отыскал среди этого множества двух похожих людей, ты ошибся. Это проделки лунного света.
Самад отпустил его руку и стал копаться в своем кармане, нащупывая хранимую в нем белую пыль и щепотками осторожно отправляя ее в рот. Затем прислонился к стене и дотронулся до камня кончиками пальцев. Прежде это была миссионерская церковь, в войну ее превратили в госпиталь, который проработал всего два месяца, пока от падающих снарядов не стали ходить ходуном подоконники. В церкви имелись тощие матрасы и большие широкие окна, поэтому Самад и Арчи облюбовали это место для сна. А у Самада пробудился интерес (из-за одиночества, убеждал он себя, из-за меланхолии) к морфию в порошке, который можно было найти по всему зданию, в беспризорных кабинетах-хранилищах; яйца, припрятанные после наркоманской Пасхи. Случись Арчи пойти отлить или снова поковыряться в радио, как Самад вихрем проносился по церквушке, грабя кабинет за кабинетом, как грешник, бегающий из одной исповедальни в другую. Найдя свой пузырек греха, он торопился натереть десны или забить щепоточку в трубку, а потом лежал на прохладном терракотовом полу, вглядываясь в изысканный изгиб купола. Вся церковь была покрыта надписями. Их оставили здесь бунтовщики, триста лет назад, во время эпидемии холеры, не пожелавшие платить похоронный налог и запертые алчным помещиком в этой церкви умирать, – но прежде они успели покрыть все стены письмами к родным, стихами, призывами к вечному непокорству. На Самада эта история и в первый раз произвела впечатление, но поразила его по-настоящему лишь под действием морфина. Каждый нерв тела был возбужден, вся информация во Вселенной, все слова на стенах вышибали затычку и бежали по нему, как электричество по заземляющему проводу. Голова раскрывалась, как шезлонг. А он сидел в нем и смотрел на проносящийся мимо него мир. В тот вечер Самад немного переборщил и потому чувствовал себя особенно просветленным. Ему казалось, что его язык намазан маслом, а мир представлялся в виде гладкого мраморного яйца. Погибшие бунтовщики стали ему родными, стали братьями Панде – все мятежники были сегодня Самаду братьями, – и ему хотелось поговорить с ними, узнать их мнение об этом мире. Хватило ли им его? Хватило ли его, когда пришла смерть? Довольно ли им тысячи оставшихся после них слов?
– Скажу тебе к слову, – сказал Арчи, заглянув в глаза Самада и увидев там отражение купола. – Оставайся у меня всего пара часов, я бы не стал раскрашивать потолок.
– Скажи, – поинтересовался Самад, недовольный тем, что нарушили его приятное раздумье, – какой поступок ты бы совершил в последние часы перед смертью? Доказал бы теорему Ферма? Постиг учение Аристотеля?
– Что? Кого? Не… Я бы, знаешь… занялся любовью – с дамой, – сказал Арчи, застеснявшись собственной неискушенности. – В последний раз.
Самад захохотал.
– Скорее уж в первый.
– Ладно тебе, я серьезно.
– Хорошо. А если бы «дам» поблизости не оказалось?
– Ну всегда ведь можно, – и Арчи покраснел, как почтовый ящик, тоже решив по-своему укрепить их дружбу, – погонять колбаску, как говорят в американской армии!
– Погонять колбаску… – презрительно протянул Самад, – и это все, так? Единственное, чего тебе хочется перед тем, как соскочить с земного круга, – «погонять колбаску». Достичь оргазма.
Арчи, в чьем родном Брайтоне никто никогда, ни разу, не произносил таких слов, как «оргазм», затрясся от смущенного ржания.
– Кто тебя насмешил? Что тут смешного? – спросил Самад, рассеянно закуривая, несмотря на жару, сигарету и блуждая пропитанными морфином мыслями где-то далеко.
– Ничего, – запинаясь, начал Арчи, – ничего.
– Джонс, неужели в тебе этого нет? Неужели в тебе нет… – лежа на пороге, ногами наружу, Самад протягивал руки к потолку, – …порыва? Они не гоняли колбаски – размазывая белое вещество, – они стремились кое к чему более значимому.
– Если честно, то разницы я не вижу, – сказал Арчи. – Умер – значит, умер.
– Да нет, Арчибальд, нет, – с тоской прошептал Самад. – Ты не веришь. Нужно жить, всецело сознавая, что твои поступки не пройдут бесследно. Мы – следствие их, Арчибальд. – Он указал на стены. – Они это знали. И мой прадед знал. А когда-нибудь узнают и наши дети.