[34], Йом Киппур, Ханука[35], день рождения Хайли Селассие[36] и дата смерти Мартина Лютера Кинга. Праздник урожая, мистер Икбал, также является данью широте религиозных взглядов, царящей в нашей школе.
– Ясно. Миссис Оуэнз, что, в школе Манор много язычников?
– Язычников… боюсь, я не по…
– Очень просто. Христианский календарь насчитывает тридцать семь религиозных праздников. Тридцать семь. У мусульман их девять. Всего только девять. Да и те теснит дикий наплыв христианских торжеств. Итак, мое предложение очень простое. Давайте вычеркнем у христиан все праздники языческого происхождения, тогда у детей получится в среднем… – Самад сверился с листком – …двадцать свободных дней, в которые можно будет отмечать, например, декабрьский Лейлят аль-кадр, январский Ид аль-фитр и апрельский Ид аль-адха[37]. И прежде всего, как мне кажется, нужно вычеркнуть эти урожайные дела.
– Боюсь, – сказала миссис Оуэнз, вооружившись своей приятной, но каменной улыбкой и подводя зрителей к кульминационному моменту, – не в моей скромной юрисдикции стереть христианские праздники с лица земли. Иначе бы я отказалась от Рождества – тогда мне не приходилось бы до изнеможения возиться с чулками для подарков.
В ответ на эту реплику по комнате прокатился смешок, но Самад и бровью не повел.
– Итак, вот что я думаю. Этот самый праздник урожая не является христианским праздником. Где в Библии сказано: Ибо должно тебе взять из буфета твоих родителей еду и принести на школьный праздник, а мать твоя пусть испечет тебе хлеб в форме рыбы? Это же сущее язычество! Где, скажите, говорится: Отнеси пачку замороженных рыбных палочек престарелой карге из Уэмбли?
Миссис Оуэнз, не привыкшая к такому сарказму (учителя ограничивались колкостями вроде: «Мы что, в хлеву живем? У вас дома, наверное, такой же свинарник!»), нахмурилась.
– И все-таки, мистер Икбал, не стоит упускать из виду благотворительный аспект этого праздника. Приносить еду пожилым людям похвально, пусть даже это и не сказано в Писании. Библия также умалчивает о том, что на Рождество нужно ставить на стол индейку, однако мало кто на этом основании станет осуждать данный обычай. Честно говоря, мистер Икбал, о таких вещах чаще думают с точки зрения общества, а не религии.
– Бог – вот общество человека! – воскликнул Самад.
– Да, ммм… что ж, давайте проголосуем.
Миссис Оуэнз встревоженно оглядела комнату: не поднял ли кто руки.
– Кто еще так считает?
Самад сжал руку Алсаны. Жена пнула его в лодыжку. Он надавил на большой палец ее ноги. Она ущипнула его за бок. Он заломил назад ее мизинец, и она через силу подняла правую руку, ухитрившись при этом локтем левой ловко двинуть ему между ног.
– Спасибо, миссис Икбал, – произнесла миссис Оуэнз, а Джанин и Эллен одарили Алсану жалостливыми, печальными улыбками, припасенными специально для порабощенных женщин Востока.
– Кто за то, чтобы вычеркнуть праздник урожая из списка школьных мероприятий…
– На основании его языческих корней.
– На основании определенных языческих… коннотаций. Поднимите руки.
Миссис Оуэнз оглядела класс. Поднялась, зазвенев многочисленными браслетами, рука Поппи Берт-Джонс, той самой хорошенькой рыжеволосой учительницы музыки. Вызывающе вскинули руки Маркус и Джойс Чалфены, постаревшие хиппи в псевдоиндийских нарядах. Тогда Самад выразительно посмотрел на Клару и Арчи, застенчиво пристроившихся у стены напротив, и над толпой медленно поднялись еще две руки.
– Кто против?
Взвились остальные тридцать шесть рук.
– Заявление отклонено.
– Солярный Совет ведьм и гоблинов школы Манор пришел бы в восторг от такого решения, – сказал Самад, усаживаясь на место.
Когда после собрания Самад вышел из туалета с неудобными маленькими писсуарами, к нему в коридоре подскочила рыжеволосая учительница музыки Поппи Берт-Джонс.
– Мистер Икбал!
– Да?
Она протянула бледную веснушчатую руку с длинными пальцами.
– Меня зовут Поппи Берт-Джонс. Я веду у Маджида и Миллата пение и оркестр.
Вместо недействующей правой руки, которую она норовила пожать, Самад подставил ей здоровую левую.
– Ой, простите!
– Ничего страшного. Она не болит. Просто не двигается.
– Хорошо. То есть хорошо, что она не болит.
Она обладала природным обаянием. Ей можно было дать лет двадцать восемь, от силы тридцать два. Стройная, хрупкая, с торчащими по-детски ребрами и висящей грудью с приподнятыми сосками, она стояла перед ним в белой блузке с вырезом, стареньких джинсах и серых теннисках. Буйные темно-рыжие волосы забраны в небрежный хвост. Вся в веснушках. Стоит и улыбается Самаду милейшей, немного глуповатой улыбкой.
– Вы хотите поговорить о близнецах? Что-то случилось?
– Нет-нет… у них все хорошо. У Маджида не всегда получается, но он так хорошо учится, что, думаю, ему не до флейты, зато Миллат – отличный саксофонист. Нет, я просто хотела вам сказать, что вы там были правы. – Она ткнула большим пальцем в воздух за плечом. – На собрании. Мне этот праздник урожая тоже кажется нелепым. Хочешь помочь старым людям – голосуй за другое правительство, а не носи им коробки с едой. – Она снова улыбнулась и поправила выбившуюся прядь.
– Чрезвычайно обидно, что многие другие с нами не согласны, – сказал Самад, который от этой второй улыбки потеплел и ощутил в своем безупречном пятидесятисемилетнем желудке легкое посасывание. – Похоже, мы сегодня в меньшинстве.
– За вас стояли Чалфены – очаровательные люди, интеллектуалы. – Она понизила голос, словно речь шла о каком-то экзотическом заболевании. – Он ученый, а она специалист по садоводству, но совершенно не зазнаются. Мы с ними поговорили, они считают, что вам нужно дальше отстаивать свою точку зрения. Я подумала, а что, если летом нам это еще раз обсудить, а в сентябре выдвинуть ваш проект на повторное голосование? Ближе к делу все продумаем, может, напечатаем брошюры и еще что-нибудь такое. Потому что я, знаете ли, очень интересуюсь индийской культурой. А праздники, о которых вы говорили, намного… ярче и в плане музыки, и в плане оформления. Будоражат воображение! – сказала в самом деле взбудораженная Поппи Берт-Джонс. – Это было бы очень хорошо – в смысле, для детей.
Самад не сомневался в том, что эта женщина не может испытывать к нему ни малейшего физического интереса. И все же он огляделся, нет ли поблизости Алсаны, все же нервно позвенел в кармане ключами от машины, все же ощутил, как от страха перед Богом сжалось сердце.
– На самом деле я не из Индии. – Самад произнес эту фразу, которую в Англии ему приходилось часто повторять, бесконечно дружелюбнее, чем обычно.
Поппи Берт-Джонс взглянула на него удивленно и разочарованно.
– Не из Индии?
– Нет. Я из Бангладеш.
– Бангладеш…
– Бывший Пакистан. А еще раньше Бенгал.
– А, понятно. То есть это одна и та же страна.
– Да, примерно в тех же границах.
Ненадолго повисло тягостное молчание, и Самад отчетливо понял, что хочет эту женщину больше, чем любую другую за последние десять лет. Вот такие дела. Желание не потрудилось осмотреться на местности, проверить, нет ли рядом соседей, – просто вышибло дверь и ворвалось в дом. Самада затошнило. Он сообразил, что на его лице, как в кривом зеркале, гипертрофированно отражается весь спектр чувств от вожделения до ужаса, пока он мысленно оценивает Поппи и все физические и метафизические последствия их знакомства. Лучше что-нибудь говорить, а то будет хуже.
– Э-э-э… Хорошая идея насчет повторного голосования, – сказал Самад против воли, потому что теперь разговором управляла не воля, а какое-то звериное чувство. – Если у вас найдется свободное время.
– Да, давайте это обсудим. Я позвоню вам через несколько недель. Мы могли бы встретиться после оркестра.
– Да… чудесно.
– Отлично! Значит, договорились. Знаете, у вас восхитительные сыновья, они очень необычные мальчики. Мы разговаривали с Чалфенами, и Маркус точно подметил: индийские дети – не в обиду вам будет сказано – обычно гораздо…
– Что?
– Спокойнее. Они прекрасно воспитаны, но слишком, я бы сказала, зажаты.
Самад представил, что было бы, услышь эти слова Алсана.
– А Маджид и Миллат вполне себе… раскованные.
Самад попытался улыбнуться.
– Маджид такой умный для своих девяти лет – это все признают. Да, он действительно выдающийся ребенок. Вам и правда есть чем гордиться. Он держит себя совсем как взрослый. Даже в одежде… никогда не видела, чтобы девятилетние так строго одевались.
У близнецов была возможность самим выбирать себе одежду, но если Миллат клянчил у Алсаны «Найк» с фирменной «галочкой», «Ош Кош Би Гош»[38] и немыслимые свитера, которые можно носить наизнанку, то Маджид в любую погоду ходил в сером пуловере, серой рубашке, черном галстуке, в начищенных черных туфлях и очках, купленных в магазине Национальной службы здоровья, и выглядел, словно карлик-библиотекарь. Алсана затаскивала его в отделы, где продавалась яркая детская одежда, и упрашивала: «Малыш, давай купим что-нибудь синее, ради Аммы, а? Синий так подходит к твоим глазам. Ради Аммы, Маджид. Неужели тебе не нравится синий? Ведь это цвет неба!»
«Нет, Амма. Небо не синее. Там белое излучение. Белый цвет содержит в себе все цвета радуги, и когда он проходит в небе сквозь мириады молекул, нам остаются видны только цвета с короткими волнами – синий, фиолетовый. На самом деле небо не синее. Оно только таким кажется. Это называется спектр Релея».
Странный ребенок с холодным умом.
– Вам есть чем гордиться, – повторила Поппи, улыбаясь до ушей. – Я бы на вашем месте очень гордилась.