– К сожалению… – Самад вздохнул, и мрачная дума о втором сыне на пару минут отвлекла его от эрекции, – Миллат ни на что не годится.
Поппи едва не обиделась.
– Что вы! Я совсем не имела в виду, что… я хотела сказать, он, возможно, и находится в каком-то смысле в тени Маджида, но он настоящая личность! Не такой… ученый, но все его просто обожают – к тому же он очень красивый мальчик. Еще бы… – Тут она подмигнула и похлопала Самада по плечу. – Гены-то хорошие.
«Хорошие гены»? Что она имеет в виду?
– Привет! – Подошедший сзади Арчи гулко хлопнул друга по спине.
– Привет! – Арчи пожал руку Поппи с той насмешливой аристократичностью, которой всегда вооружался при встрече с образованными людьми. – Арчи Джонс. Отец Айри, за грехи мои тяжкие.
– Поппи Берт-Джонс. Я веду у Айри…
– Музыку, я знаю. Только о вас и слышим. Айри немного расстраивается, что ее не поставили первой скрипкой… может, на будущий год, а? Итак! – говорил Арчи, переводя взгляд с Поппи на Самада, который стоял немного в стороне и как-то подозрительно выглядел, чертовски подозрительно, решил про себя Арчи. – Перед вами пресловутый Ик-Был! Переборщил ты сегодня на собрании, Самад. Верно я говорю?
– Ну не знаю, – проворковала Поппи. – Мне показалось, что мистер Икбал выступал замечательно. Многие его высказывания меня просто поразили. Вот бы мне столько всего знать! Но я, увы, как тот пони, который выучил один-единственный номер. Мистер Икбал, вы, случайно, не профессор?
– Нет-нет, – запротестовал Самад, злясь, что из-за Арчи соврать невозможно. – Я работаю в ресторане. – Сказать «я официант» у него язык не повернулся. – В юности я учился, но началась война и… – В конце предложения Самад поставил пожатие плечами и увидел с упавшим сердцем, как веснушчатое лицо Поппи Берт-Джонс вытягивается большим красным вопросительным знаком.
– Война? – спросила она так, будто он сказал «радио», «пианола» или «виктрола»[39]. – За Фолклендские острова?
– Нет, – отрубил Самад. – Вторая мировая.
– Ой, мистер Икбал, никогда бы не подумала. Вы, наверное, были совсем юным?
– Да, милочка, даже танки там были старше нас, – ухмыльнулся Арчи.
– Мистер Икбал, вот так сюрприз! Но, говорят, смуглая кожа не так быстро стареет, да?
– Разве? – И Самад попытался представить себе, как упругая розовая кожа Поппи станет морщиться и покрываться слоями отмерших клеток. – Думаю, человека молодят дети.
Поппи рассмеялась.
– И это, разумеется, тоже. Что ж! – Она раскраснелась и казалась одновременно робкой и уверенной в себе. – Тогда вы очень хорошо выглядите. Вас, наверное, часто сравнивают с Омаром Шарифом, мистер Икбал?
– Нет, нет, нет, нет, – возразил Самад, вспыхнув от удовольствия. – Единственное наше сходство – страсть к бриджу. Нет, нет… Я Самад, – прибавил он, – зовите меня Самад, пожалуйста.
– Придется звать его Самадом как-нибудь в другой раз, мисс, – встрял Арчи, упорно именовавший «мисс» всех учительниц без разбору. – Нам надо идти. Нас жены ждут. Ужин как-никак.
– Что ж, приятно было пообщаться, – сказала Поппи, снова потянувшись не к той руке и заливаясь краской, когда Самад подал ей левую.
– Мне тоже. До свидания.
– Живее, живее, – приговаривал Арчи, выталкивая Самада из школы и ведя его вниз по склону к воротам. – Боже правый, ладная она, однако, как псина у мясника. Фью-у-уть. Очень даже милая. А ты, мой дорогой, ну и заливал… О какой такой страсти к бриджу ты распространялся? Не один десяток лет тебя знаю и ни разу не видел, чтобы ты играл в бридж. Скорее уж в пятикарточный покер.
– Заткнись, Арчибальд.
– Нет-нет, что ни говори, ты не терялся. Хотя, Самад, это на тебя не похоже – после того, как ты пришел к Аллаху и все такое? – не похоже, что тебя могут одолеть плотские соблазны.
Самад стряхнул руку Арчи со своего плеча.
– Как ты непроходимо груб!
– Так ведь это не я только что…
Но Самад не слушал его, он прокручивал в уме две английских фразы, в которые очень хотел уверовать, – слова, выученные им за последние десять лет в Англии и призванные, как он надеялся, помочь ему от гнусного жжения в штанах:
Для чистых все чисто. Для чистых все чисто. Для чистых все чисто.
Точнее не скажешь. Точнее не скажешь. Точнее – не скажешь.
Но вернемся немного назад.
I. Для чистых все чисто
Секс, или, по крайней мере, желание секса преследовало Самада давно. Когда в него только-только начал проникать страх перед Аллахом, а это случилось приблизительно в 1976 году, сразу после женитьбы на Альсане – нетемпераментной женщине с крошечными ладонями и тонкими запястьями, он отправился к старому Алиму в мечеть на улице Кройдон, чтобы узнать, дозволяется ли мужчине… с помощью руки…
Старый ученый молча прервал осторожное жестикулирование Самада, протянув ему из стопки на столе брошюру, в которой твердо подчеркнул морщинистым пальцем пункт номер три.
Действия, аннулирующие Уразу:
А) Прием пищи и питья.
Б) Заниматься сексом.
В) Мастурбировать (istimna), то есть заниматься самоосквернением, завершающимся эякуляцией.
Г) Приписывать ложные поступки Всемогущему Аллаху, или его Пророку, или последователям Пророка.
Д) Попадание пыли в горло.
Е) Погружение всей головы в холодную воду.
Ж) Оставаться в Джанабате или Хаиде или Нифасе до молитв Адана за Фаджра.
З) Ставить клизму.
И) Рвота.
– Алим, – спросил потрясенный Самад, – а если не в пост?
Старик взглянул на него сурово.
– Ибн Умара[40] однажды спросили об этом, и, рассказывают, он ответил следующее: это есть не что иное, как трение мужского органа до тех пор, пока из него не потечет вода. Раздражение нерва.
Самад возрадовался сердцем, но Алим продолжил:
– Однако в другой раз он ответил так: запрещено человеку ласкать самого себя.
– Так что же, халал это или харам? Говорят ведь… – робко начал Самад, – «для чистых все чисто». Если человек крепок в вере своей, то это никому не причиняет зла и не является грехом…
Но Алим только рассмеялся.
– Известно, кто такое говорит. Аллах, сжалься над англиканцами![41] Самад, в тот момент, когда мужской орган поднимается, мужчина теряет две трети своего ума, – сказал он, покачав головой. – И треть своей веры. Хадис Пророка Мухаммеда – мир ему! – гласит: О Аллах, прибегаю к тебе от зла моих глаз, ушей, языка, сердца и половых органов».
– Но ведь несомненно… несомненно, что если человек чист, то…
– Где он, этот чистый человек! И где они, чистые деяния? Ох, Самад Миа… мой тебе совет: берегись своей правой руки.
Разумеется, Самад, будучи Самадом, проявил максимум западной практичности и, придя домой, задал работы своей здоровой левой руке, приговаривая: «Для чистых все чисто, для чистых все чисто», – пока, липкий, печальный, тягостный, не пришел оргазм. Это повторялось на протяжении пяти лет – тайком, тишком, в маленькой спальне под крышей, где он (чтобы не будить Алсану) спал в одиночестве, бесшумно возвращаясь из ресторана в три часа каждое божее утро; за свои результативные наяривания он, как бы там ни было, мучился совестью и страхом, что ни он сам, ни его поступки не являются чистыми, что он не очистится никогда, – а Аллах, похоже, посылал ему намеки, предупрежденьица, проклятьица (воспаление уретры в 1979-м, сон, будто его кастрировали, в 1978-м, грязная, задубевшая простыня, обнаруженная престарелой тетушкой Алсаны – к счастью, она ничего не поняла); к 1980 году Аллах бился ему в уши, как волны в морской раковине, назрел кризис, и Самаду пришлось пойти на сделку.
II. Точнее не скажешь
Сделка состояла в следующем: 1 января 1980 года, подобно тем, кто решает с Нового года бросить есть сыр, но вместо этого позволять себе шоколад, Самад завязал с онанизмом в пользу выпивки. Это была сделка, деловое соглашение с Аллахом: Самад получал актив, Аллах был пассивным компаньоном. С того дня Самад успел насладиться относительным душевным покоем и не одной пинтой пенистого пива на пару с Арчибальдом Джонсом; у него даже вошло в привычку, опрокидывая в себя последний глоток, устремлять глаза горе, как христиане, и думать: в целом я хороший человек. Я не гоняю колбаску. Дай мне передышку. Я знаю норму в выпивке. Точнее не скажешь…
Но, разумеется, для компромиссов, сделок, пактов, слабостей и всяких «точнее не скажешь» его религия не годилась. Если он хотел сочувствия и послабления, хотел вольной экзегезы и передышки, нужно было выбрать другую команду. Его Господь не походил на милого попустителя с белоснежной бородой, возглавлявшего англиканскую, методистскую и католическую церковь. Не в обычае Аллаха было давать людям передышку. В тот миг, когда в июле 1984-го взгляд его упал на хорошенькую рыжеволосую учительницу музыки Поппи Берт-Джонс, Самад наконец это осознал. Он понял, что Аллах решил отомстить, что игра кончена, контракт разорван, а законы здравого смысла не действуют, – и что путь ему медленно, зловеще преградил соблазн. Короче говоря, все сделки были расторгнуты.
Он снова вплотную занялся онанизмом. Два месяца, пятьдесят шесть дней, – между встречей с хорошенькой рыжеволосой учительницей музыки и часом, когда он увидел ее снова, – стали самыми длинными, липкими, смрадными и преступными в жизни Самада. Где бы он ни был, чем бы ни занимался, он ловил себя на ощущении постоянного и очень явственного присутствия рядом этой женщины: в мечети слышал цвет ее волос, в подземке вдыхал прикосновение руки, вкушал ее улыбку на улице, невинно шагая на работу; в свою очередь, это привело к тому, что он узнал все общественные туалеты Лондона и преуспел в деле самоудовлетворения так, что поразил бы даже пятнадцатилетнего подростка с Шетландских островов. Утешался он единственно тем, что, как Рузвельт, избрал «новый курс»: стрелял, но не ел. Он пытался очиститься от видений и запахов Поппи Берт-Джонс, от греха рукоблудия, и, хотя был не пост и дни стояли самые длинные в году, с рассвета до заката у него во рту не бывало ни крошки, ни даже слюны, благодаря маленькой китайской плевательнице. А поскольку в верхнее отверстие не входило никакой пищи, из нижнего выделялось мало и незначительно, скудно и почти незаметно – так что Самад почти убедил себя в том, что грех его тает и что в один прекрасный день он будет неистово драть своего одноглазого дружка, а из того выйдет только воздух.