Но, несмотря на острый голод – духовный, физический, сексуальный, – Самад по-прежнему ежедневно по двенадцать часов работал в ресторане. Сказать по правде, ресторан был единственным местом, где он мог находиться. Он был не в силах видеть домашних, ходить к О’Коннеллу и доставлять Арчи удовольствие видеть его в таком состоянии. К середине августа он довел свой рабочий день до четырнадцати часов; привычный ритуал – взять корзинку с розовыми салфетками-лебедями и разложить их по столам с пластиковыми гвоздиками, уже расставленными Шивой, тут проверить, правильно ли лежат нож и вилка, там отполировать бокал или стереть с фарфоровой тарелки отпечаток пальца – успокаивал его. Пусть мусульманин он плохой, зато официант безупречный, это скажет всякий. У него скучное ремесло, но он довел его до совершенства. Уж здесь-то он, по крайней мере, мог указать другим верный путь: научить, как скрыть несвежесть лукового бхаджи, как придать солидность мелким креветкам, как растолковать австралийцу, что столько чили, сколько тот хочет, ему не нужно. За дверьми «Паласа» он был онанистом, плохим мужем, равнодушным отцом с моралью англиканца. Но здесь, в этих четырех желто-зеленых стенах, он ощущал себя одноруким гением.
– Шива, цветы! Сюда.
Дело было спустя две недели после начала «нового курса» Самада, в обычную пятницу, после обеда, когда они накрывали столы в «Паласе».
– Ты забыл поставить в эту вазу, Шива!
Шива подошел и оглядел пустую, тонкую, как карандаш, аквамариновую вазу на девятнадцатом столике.
– А на пятнадцатом в соуснице-ассорти в чатни из манго плавает колючка от лайма.
– Правда? – сухо отозвался Шива. Бедняжка: скоро тридцать, красота уходит, а он по-прежнему здесь. Что бы он себе ни фантазировал, ничего такого с ним не произойдет. Он, как смутно припоминает Самад, в 1979 году ненадолго ушел из ресторана, пытался открыть охранную фирму, но «вышибалы-пакистанцы никому не нужны», и он вернулся – чуть менее агрессивный и чуть более отчаявшийся, словно объезженная лошадь.
– Да, Шива. Истинная правда.
– А тебя это прямо-таки с ума сводит, да?
– Ну не то что бы с ума, но… мне это не нравится.
– Это потому, – перебил Шива, – что твоей заднице в последнее время неймется. Все это заметили.
– Кто все?
– Мы все. Парни. Вчера была крупинка соли на салфетке. Позавчера Ганди криво на стене висел. Последнюю неделю ты ведешь себя, как подпевала нашего фюрера. – Шива кивнул в сторону Ардашира. – Как сумасшедший. Не улыбаешься. Не ешь. Ко всем цепляешься. Если метрдотель сбрендил – труби отбой. Мы словно футболисты без капитана.
– Совершенно не понимаю, о чем ты говоришь, – поджав губы, сказал Самад и передал Шиве вазу.
– Все ты понимаешь, – с вызовом ответил тот и поставил пустую вазу обратно на столик.
– Если меня что-то и заботит, то на работе это не отражается. – Самад заволновался и снова протянул ему вазу. – Я бы не хотел причинять беспокойство окружающим.
Шива снова вернул вазу на стол.
– Так, значит, что-то все-таки есть. Давай говори… Я знаю, у нас порой случались разногласия, но в этом месте нужно держаться друг за друга. Сколько мы оба здесь работаем? А, Самад Миа?
Внезапно Самад взглянул на Шиву, и тот увидел, что Самад весь мокрый и как будто оцепеневший.
– Да, да… что-то… все-таки есть.
Шива положил руку ему на плечо.
– Так давай похерим эту чертову гвоздику и пойдем приготовим тебе карри – солнце через двадцать минут сядет. И ты все расскажешь Шиве. Не то чтобы я совался куда не надо, ты понимаешь, но мы вместе работаем, и ты меня очень огорчаешь, дружище.
На удивление тронутый этим неловким проявлением дружеского участия, Самад оставил розовых лебедей и поплелся за Шивой в кухню.
– Животное, растение, минерал?
Встав к рабочей поверхности, Шива принялся резать цыплячью грудку правильными кубиками и посыпать их майценой.
– Что?
– Это животное, растение или минерал? – нетерпеливо повторил Шива. – Я имею в виду то, что тебя беспокоит.
– В основном животное.
– Женщина?
Самад сел на ближайшую табуретку и повесил голову.
– Женщина, – заключил Шива. – Жена?
– Весь стыд, вся боль падут на мою жену, но… причина не в ней.
– Другая крошка. Это мой конек. – Шива изобразил, будто крутит ручку камеры, и, пропев вступление к «Мастермайнду»[42], впрыгнул в кадр. – Шива Бхагвати, у вас есть тридцать секунд, чтобы перепихнуться не с женой, а с другой женщиной. Вопрос первый: правильно ли это? Ответ: зависит от обстоятельств. Вопрос второй: грозит ли мне ад?
– Я не… спал с ней, – вознегодовал Самад.
– Я начал, и я закончу: грозит ли мне ад? Ответ…
– Довольно. Забудь. Пожалуйста, забудь, что я вообще о чем-либо говорил.
– Баклажан положить?
– Нет… хватит зеленого перца.
– Ладушки, – отозвался Шива, подкинув зеленый перчик и поймав его острием ножа. – Один цыпленок бхуна уже на подходе. И давно это у вас?
– Что – это? Я ее всего один раз видел. Я едва с ней знаком.
– Так в чем беда? Обжимались? Целовались?
– Здоровались за руку. Она учительница моих сыновей.
Шива кинул лук и перец в скворчащее масло.
– Твои мысли отклонились в сторону, только и всего.
Самад встал.
– Дело не в одних только помыслах, Шива. В смятении все мое тело, я утратил над ним контроль. Никогда еще я не подвергался таким физическим унижениям. Вот, к примеру: я постоянно…
– Да. – Шива указал на его ширинку. – Мы и это заметили. Может, тебе перед работой проделывать простое упражненьице?
– Да я и так… я… и без толку. К тому же Аллах это запрещает.
– Самад, давай без религиозного фанатизма. Тебе не идет. – Шива смахнул луковые слезы. – Все эти угрызения вредят здоровью.
– Дело не в угрызениях, а в страхе. Шива, мне пятьдесят семь. В этом возрасте начинаешь… думать о вере, боишься упустить время. Меня испортила Англия, теперь я это понимаю… моих детей, жену тоже испортила. Я иногда думаю: может, и друзей я выбрал неправильно? Наверное, я был легкомысленным. Ставил ум превыше веры. А теперь возникло последнее искушение. Как возмездие, понимаешь? Шива, ты разбираешься в женщинах. Помоги мне. Ведь это чувство невозможно! Я знаю о существовании этой женщины от силы несколько месяцев и разговаривал с ней всего один раз.
– Сам сказал: тебе пятьдесят семь. Кризис среднего возраста.
– Среднего возраста? Чушь какая, – раздраженно перебил его Самад. – Черт побери, Шива, я не собираюсь жить сто четырнадцать лет.
– Это такое выражение. Во всех журналах написано. Когда мужчина подходит к определенному моменту жизни, он чувствует, что уже перевалил через холм… а мужчине столько лет, сколько его милашке, если ты понимаешь, о чем я.
– Я на нравственном распутье, а ты говоришь всякую ерунду.
– Тебе полезно кое-что уяснить, приятель, – втолковывал ему Шива медленно и терпеливо. – Целиком весь набор: женский организм, G-точка, рак яичек, менопауза – и кризис среднего возраста. Современный мужчина должен знать это как свои пять пальцев.
– Но я не желаю это знать! – воскликнул Самад, снова вскакивая и принимаясь расхаживать по кухне. – В том-то и дело! Не хочу быть современным! Я хочу жить, как всегда был должен жить. Вернуться на Восток!
– Да, да… все хотят, конечно, – забормотал Шива, помешивая на сковороде перец с луком. – Меня увезли в три года. И чтоб я когда чего понимал в этой стране! Но деньги из воздуха не берутся. А кому охота жить в хибаре с четырнадцатью другими слугами? Кто знает, кем окажется Шива Бхагвати, вернувшись в Калькутту? Принцем или нищим? – На лице Шивы проступила прежняя красота. – И кто сможет вытравить из них Запад, если он живет в них?
Самад мерил кухню шагами.
– Мне не следовало приезжать в Англию – отсюда все беды. Не следовало рожать сыновей здесь, так далеко от Аллаха. Уиллзден-Грин! Визитные карточки в витринах кондитерских, Джуди Блюм[43] в школе, презервативы на тротуаре, праздник урожая, педагог-искусительница! – Самад выкрикивал все, что приходило на ум. – Шива… скажу тебе по секрету: мой драгоценный друг, Арчибальд Джонс, – неверующий! Какой пример я подаю своим детям?
– Икбал, сядь. Успокойся. Слушай: ты просто хочешь некую женщину. Люди хотят друг друга. Везде – от Дели до Депфорта. И это не конец света.
– Хотелось бы верить.
– Когда ты ее в следующий раз увидишь?
– В первую среду сентября… на заседании школьного комитета.
– Ясно. Она хинди? Мусульманка? Не из сикхов же она, верно?
– Гораздо хуже, – сказал Самад дрогнувшим голосом. – Она англичанка. Белая.
Шива покачал головой.
– У меня было много белокожих пташек. Много. Иногда получалось, иногда и нет. Две прелестные американочки. Парижанка, редкостный экземпляр, – влюбился в нее по уши. Было даже дело – год прожил с румынкой. Но с англичанками никогда не получалось. Ни разу.
– Почему? – Самад закусил ноготь и ждал страшного ответа, эдакого приговора с небес. – Почему не получалось, Шива Бхагвати?
– Между нами история, – загадочно ответил Шива, сервируя цыпленка бхуна. – Сложная и кровавая.
Первая среда сентября 1984 года, восемь тридцать утра. Самад, витающий мыслями где-то далеко, услышал, как открылась и захлопнулась – в далекой-далекой реальности – дверца его «остин-мини-метро» с пассажирской стороны, повернул голову влево и увидел забирающегося на соседнее сиденье Миллата. Точнее, на Миллата это существо было похоже только ниже головы, на месте которой красовался «Томитроник» – компьютерная приставка в виде больших бинокуляров. Внутри, как было известно Самаду, – красная машинка (в ней якобы ехал его сын) состязалась с зеленой и желтой машинками в трехмерном неоновом пространстве.
Миллат опустился в коричневое пластмассовое кресло.
– Ой! Какое холодное! Сиденье холодное! Зад отмерзнет!