– Миллат, а где Маджид и Айри?
– Идут.
– Как поезд идут или ползут, как улитки?
– Ой-ей! – взвизгнул Миллат, чья машина из-за затора на трассе чуть было не отправилась в небытие.
– Миллат, сними это, пожалуйста.
– Не могу. Нужно набрать один, ноль, два, семь, три очка.
– Пора бы уж научиться понимать цифры, Миллат. Скажи: десять тысяч двести семьдесят три.
– Деять тыях дьехи семьят тхи.
– Миллат, сними.
– Не могу. Иначе я умру. Ты же не хочешь, чтобы я умер, Абба?
Самад не слушал. В школу надо успеть до девяти – только тогда в этой поездке будет хоть какой-то смысл. В девять она зайдет в класс. В девять ноль две ее длинные пальцы станут листать журнал, в девять ноль три ноготки с серповидными лунками будут постукивать по письменному столу – уже вне досягаемости.
– Да где они? Они что, в школу хотят опоздать?
– Угу.
– Они всегда так задерживаются? – спросил Самад, для которого это было нечастое предприятие, обычно детей в школу отвозили Алсана или Клара. Чтобы одним глазком взглянуть на Берт-Джонс (хотя до их заседания оставалось всего семь часов пятьдесят семь минут, семь часов пятьдесят шесть минут, семь часов…), он взвалил на себя самую противную родительскую обязанность из всех возможных. Ему пришлось выдержать нелегкий спор с Алсаной, дабы убедить ее в том, что в его внезапном желании принять полноценное участие в доставке их с Арчи отпрысков в учебное заведение нет ничего необычного.
– Но, Самад, ты приходишь с работы не раньше трех утра. Что-то ты мудришь…
– Я хочу видеть своих мальчиков! Видеть Айри! Каждое утро они взрослеют – а я этого не вижу! Миллат вырос на пять сантиметров.
– Но не в восемь же тридцать утра. Забавно, что он все время растет, хвала Аллаху! Просто чудеса какие-то. Интересно, с чего вдруг все это, а? – Она ткнула пальцем в его отвисающий животик. – Что за штучки-дрючки? Я по запаху чую, как протухший козлиный язык.
На всякие провинности, хитрости и страхи у Алсаны был кулинарный нюх, не знавший равных во всем Бренте, перед ним Самад был бессилен. Знает ли она? Неужели догадалась? Подобные опасения тревожили Самада целую ночь (когда он не гонял лысого), а утром сразу же обнаружили себя в машине, и он срывал их на детях.
– Какого черта, где их носит?
– Какого черта нету торта?
– Миллат!
– Ты сам ругаешься, – сказал Миллат, протаранив на четырнадцатом круге желтую машину и получив за это пятьсот призовых очков. – Постоянно. И мистер Джонс тоже.
– У нас есть специальные разрешения на ругань.
Миллату и без головы удалось выразить свое негодование.
– ТАКИХ НЕ БЫВАЕТ…
– Хорошо, хорошо. – Самад пошел на попятный, зная, как мало удовольствия спорить по вопросам онтологии с девятилетним, – твоя взяла. Разрешений на ругань действительно не бывает. Миллат, а где твой саксофон? У вас сегодня оркестр.
– В багажнике, – ответил Миллат с недоверием и презрением одновременно: только социально отсталый человек не знает, что саксофон отправляется в багажник в воскресенье вечером. – Почему нас везешь ты? По понедельникам нас возит мистер Джонс. А ты не умеешь нас отвозить. И провожать в школу не умеешь.
– Думаю, как-нибудь прорвусь, Миллат, спасибо. Не такая уж это запредельная наука. Где эти двое? – завопил он, сигналя и злясь на своего не в меру проницательного девятилетнего сына. – А ты, будь добр, сними эту хренову штуковину! – И Самад стащил «Томитроник» с лица Миллата.
– ТЫ УБИЛ МЕНЯ! – Заглянув в «Томитроник», Миллат с ужасом увидел, как его маленькое красное альтер эго врезалось в ограждение и исчезло в мощном фейерверке желтых искр. – Я ВЫИГРЫВАЛ, А ТЫ МЕНЯ УБИЛ!
Закрыв глаза, Самад попытался завести зрачки как можно глубже и раздавить их мозгом; если бы он сумел ослепить себя, как Эдип – еще одна жертва Запада. Он думал: я хочу другую женщину. Я убил своего сына. Я ругаюсь. Я ем свинину. Постоянно гоняю колбаску. Пью «Гиннесс». Мой лучший друг – кафр, неверующий человек. Неправда, что если удовлетворять себя без помощи рук, то это не считается. Еще как считается! Все это учитывается на огромных счетах Того, Кто ведет счет. Что будет, когда настанет Махшар? Как я оправдаю себя в Судный день?
…Щелк-бум. Щелк-бум. Маджид, Айри. Открыв глаза, Самад глянул в зеркало заднего вида. За его спиной сидели дети, которых он ждал: оба в очочках, африканские кудри Айри торчат во все стороны (девочка вообще нехороша собой: она взяла от Арчи нос, а от Клары чудовищные резцы), а густые черные волосы Маджида некрасиво зализаны наверх. У Маджида в руках флейта, у Айри скрипка. Вроде все как обычно, но что-то не так. Он мог ошибаться, но в «мини-метро» дело было нечисто – что-то явно затевалось. Оба ребенка с головы до пят были одеты в черное. На левых рукавах белели повязки с грубо намалеванной корзиной овощей. В руках у них были блокноты, а на шее на шнурках висели ручки.
– Кто вас так экипировал?
Молчание.
– Это Амма сделала? И миссис Джонс?
Молчание.
– Маджид! Айри! Вы что, язык проглотили?
Снова тишина; этой тишины взрослые вечно требуют от детей, а когда наконец добиваются, испытывают ужас.
– Миллат, ты-то хоть знаешь, в чем дело?
– Скукотища, – промямлил тот. – Тоже мне задавалы, умники-разумники, жопы с ручкой, лорд Удод и миссис Урод.
Самад повернулся лицом к мятежникам:
– Могу я узнать, что все это значит?
Маджид взял ручку, своим клинически аккуратным почерком вывел: КАК ХОЧЕШЬ – и, оторвав листок, протянул его Самаду.
– Обет молчания. Понятно. И ты, Айри? Не думал, что ты увлекаешься подобной чепухой.
Накарябав что-то в блокноте, Айри протянула ему послание. «У НАС ПРОСТЕСТ».
– Прос-тест? А кто такие просы, и почему вы их тестируете? Это слово ты слышала от мамы?
Айри, казалось, была готова прибегнуть к силе голосовых связок, но Маджид жестом приказал ей закрыть рот на замок и, забрав листок обратно, зачеркнул в нем первую «с».
– А, понятно. Протест.
Маджид и Айри лихорадочно закивали.
– Потрясающе. А сценарий придумали ваши мамочки, верно? Костюмы эти, блокноты…
Молчание.
– Прямо как политзаключенные… ничего не вытянешь. Хорошо, а можно тогда спросить, в защиту чего у вас протест?
Дети разом ткнули пальцами в свои нарукавные повязки.
– Вы протестуете в защиту прав овощей?
Айри, боясь не удержаться, зажала себе рот, а Маджид стал что-то стремительно писать в блокноте. «МЫ ПРОТЕСТУЕМ В ЗАЩИТУ ПРАЗДНИКА УРОЖАЯ».
Самада взяла злость.
– Я уже сказал. Я не хочу, чтобы вы тратили время на эту чепуху. К нам это не имеет никакого отношения, Маджид. Почему ты вечно выдаешь себя за кого-то другого?
Повисло полное взаимного раздражения молчание: каждый знал, о каком малоприятном происшествии идет речь. Несколько месяцев назад, в день девятилетия Маджида, на пороге их дома появились очаровательные белокожие мальчики с вышколенными манерами и попросили позвать Марка Смита.
– Марка? Здесь нет никакого Марка, – наклонившись к детям, с мягкой улыбкой сказала Алсана. – Здесь живут Икбалы. Вы ошиблись адресом.
Но не успела она договорить, как на порог выскочил Маджид, оттерев мать в глубь дома.
– Привет, ребята.
– Привет, Марк.
– Я в шахматный клуб, мам.
– Да, М… М… Марк, – ответила Алсана, готовая разрыдаться из-за этого последнего оскорбления: он назвал ее не Аммой, а «мамой». – Смотри, не задерживайся.
– Я ДАЛ ТЕБЕ СЛАВНОЕ ИМЯ МАДЖИД МАХФУЗ МУРШЕД МУБТАСИМ ИКБАЛ! – вопил Самад вечером, когда Маджид вернулся и пулей просвистел по лестнице в свою комнату. – А ТЫ ХОЧЕШЬ БЫТЬ МАРКОМ СМИТОМ!
Но это был лишь симптом, сама болезнь скрывалась гораздо глубже. Маджид действительно хотел принадлежать другой фамилии. Чтобы в доме жили не тараканы, а коты, и мать играла на виолончели, а не стучала на швейной машинке; чтобы у стены дома вились цветы, а не росла куча чужого мусора; чтобы в холле вместо покореженной дверцы от автомобиля кузена Куршеда стояло пианино, чтобы на каникулах они ездили не на денек к тетушкам в Блэкпул, а устраивали велосипедные походы по Франции; чтобы на полу в его комнате был блестящий паркет, а не заскорузлый оранжево-зеленый ковер из ресторана; а отец чтобы был доктором, а не официантом-одноручкой. В этом месяце все желания сплелись для Маджида в стремление пойти на праздник урожая, как это сделал бы Марк Смит. Как это сделают все остальные.
«НО МЫ ХОТИМ ПОЙТИ. А ТО НАС ОСТАВЯТ ПОСЛЕ УРОКОВ. МИССИС ОУЭНЗ СКАЗАЛА, ЧТО ЭТО ТРАДИЦИЯ».
Самад взорвался.
– Чья традиция? – заорал он, а Маджид, готовый расплакаться, опять принялся что-то яростно писать. – Ты мусульманин, а не друид! Я уже говорил, Маджид, при каком условии я дам тебе свое разрешение. Мы с тобой совершим хадж. Если мне суждено перед смертью прикоснуться к черному камню, то пусть со мной рядом будет мой старший сын.
Нацарапав половину ответа, Маджид сломал карандаш и дописывал тупым. «ТАК НЕЧЕСТНО! Я НЕ МОГУ СОВЕРШИТЬ ХАДЖ. МНЕ НУЖНО ХОДИТЬ В ШКОЛУ. У МЕНЯ НЕТ ВРЕМЕНИ ИДТИ В МЕККУ. ТАК НЕЧЕСТНО!»
– Добро пожаловать в двадцатый век. Какая честность? Откуда?
Вырвав из блокнота новый листок, Маджид показал его отцу. «ТЫ ПОДГОВОРИЛ ЕЕ ОТЦА НЕ ПУСКАТЬ ЕЕ ТОЖЕ».
Этого Самад не мог отрицать. В прошлый вторник он обратился к Арчи с просьбой проявить солидарность и не пускать Айри на школьные мероприятия во время праздничной недели. Опасаясь Клариного гнева, Арчи мялся и мямлил, но Самад его ободрил: «Бери пример с меня, Арчибальд. Кто носит штаны в моем доме?» Арчи подумал, что Алсана часто носит очаровательные шелковые шаровары, зауженные на щиколотке, а Самад периодически облачается в лунги, кусок серой хлопчатобумажной ткани с вышивкой, который обматывается вокруг пояса и сильно смахивает на юбку. Но ничего не сказал.
«ЕСЛИ ТЫ НЕ РАЗРЕШИШЬ НАМ ПОЙТИ, МЫ БУДЕМ МОЛЧАТЬ. И БОЛЬШЕ НИКОГДА, НИКОГДА, НИКОГДА, НИКОГДА НЕ СТАНЕМ РАЗГОВАРИТЬ. КОГДА МЫ УМРЕМ, ВСЕ СКАЖУТ, ЧТО ЭТО ТЫ. ТЫ ТЫ ТЫ.