«Великолепно, – подумал Самад, – новая кровь на моей единственной хорошей руке».
В дирижировании Самад ничего не смыслил, но знал, что ему в нем нравится. Посмотреть на Поппи, так это совсем не трудно: отсчитывает себе три четверти, палец ходит как метроном, – но ааах, какое наслаждение на нее глядеть! Она стояла к нему спиной; обнаженные ступни на счет три показывались из растоптанных туфель; когда же ее оркестр неуклюже пытался выдать очередное крещендо, ее корпус подавался вперед, а попа – совсем немного – назад, туже натягивая джинсовую ткань. Боже, какое это было наслаждение! Какое зрелище! Самаду едва хватало сил не броситься к ней и не вынести ее из класса; он настолько не мог оторвать от нее глаз, что даже испугался. Но он пытался себя образумить: оркестр без нее никуда – видит бог, без нее им никогда не одолеть этот адаптированный отрывок из «Лебединого озера» (который скорее навевал образ утят, увязших в разлитой нефти). И все-таки это чудовищная халатность: такая красотища – и в распоряжении юнцов, которые совершенно не знают, как с ней обращаться; это все равно что наблюдать в автобусе, как несмышленое дитя наивно хватает за грудь сидящую рядом пассажирку. Но едва эта мысль пришла Самаду в голову, как он немедленно себя оборвал: Самад Миа… какая низость для мужчины завидовать ребенку, припавшему к женской груди, завидовать юности, будущему… И когда Поппи Берт-Джонс снова привстала на цыпочки, а утята наконец умерли по причине загрязнения окружающей среды, он, в который раз за сегодняшний день, спросил себя: во имя Аллаха, что я здесь делаю? И неотвратимый, как рвота, возник ответ: иначе я не могу.
Тук, тук, тук. Самад был рад, что стук палочки по пюпитру прервал эти мысли – мысли, смахивающие на бред.
– Так, дети. Стоп. Тише, тише. Вынули изо рта мундштуки, смычки опустили. Опустили, Анита. Да, вниз, правильно. Спасибо. Итак, вы, вероятно, заметили, что у нас сегодня гость. – Поппи повернулась к Самаду, и он напрягся, не зная, куда, на какой сантиметр ее тела смотреть, чтобы не перевозбудиться. – Это мистер Икбал, папа Маджида и Миллата.
Самад встал, словно бы его призвали к ответу, задрапировал своевольную ширинку складками пальто с широкими лацканами и, скованно помахав рукой, сел на место.
– Поздоровайтесь с мистером Икбалом.
– Здрасьте, мистер Ик-был, – гаркнул весь хор, кроме двух человек.
– Может быть, для нашего слушателя мы сыграем в третий раз?
– ДА, МИСС БЕРТ-ДЖОНС.
– Мистер Икбал не просто наш сегодняшний слушатель, он слушатель особенный. Благодаря ему мы со следующей недели не будем играть «Лебединое озеро».
Ее слова были встречены оглушительным ревом и какофонией труб, барабанов, тарелок.
– Хорошо, хорошо, хватит. Вот уж не ожидала такой бурной радости.
Самад улыбнулся: а у нее есть чувство юмора. В ее фразе была ирония, даже сарказм – но разве грех тем меньше, чем больше ему оправданий? Он снова мыслил как христианин, говорил Создателю: точнее не скажешь.
– Инструменты вниз. Да, я тебе говорю, Марвин. Очень тебе признательна.
– А что будет вместо этого, мисс?
– Будет… – начала Поппи Берт-Джонс с уже знакомой ему полуробкой, полувызывающей улыбкой, – …кое-что очень интересное. На следующей неделе мы с вами возьмем что-нибудь из индийской музыки.
Мальчик, играющий на тарелках, не уверенный в том, что при такой радикальной смене жанра ему найдется применение, первым осмелился поднять на смех предложенную альтернативу.
– Это что-то вроде Иииии ИИАА аааа ИИИииии ААОоооо? – спросил он, достоверно подражая напевам, которые обрамляют индийские фильмы или доносятся из глубин «индийских» ресторанов, и сопровождая пение движениями головой.
Словно рев духовых, грянул взрыв хохота, и класс затянул: Ииии Иааоо ОООАааах Ииии ОООуууууууу… Эта мелодия и дурашливый визг скрипок погрузили Самада в глубокое, эротическое полузабытье; воображение перенесло его в сад – мраморный сад, где он, весь в белых одеждах, из-за большого дерева подсматривал за Поппи Берт-Джонс, одетой в сари и с бинди на голове, которая игриво скользила среди фонтанов, то и дело скрываясь из виду.
– По-моему, – начала Поппи Берт-Джонс, стараясь перекричать шум-гам и повышая голос, – ПО-МОЕМУ, ЭТО НЕХОРОШО… – и снова перешла на нормальный тон, когда класс уловил, что она сердится, и притих. – По-моему, нехорошо смеяться над людьми иной культуры.
Оркестр, не ведавший за собой такой вины, но знавший, что она сурово карается правилами школы Манор, принялся разглядывать свои коллективные ноги.
– Вот вам, вам, вот тебе, Софи, было бы приятно, если бы кто-нибудь стал смеяться над Queen?
Софи, слегка заторможенная двенадцатилетняя девочка, с головы до ног увешанная атрибутикой этой рок-группы, посмотрела на Поппи поверх фирменных очков «Кока-колы».
– Нет, мисс, мне было бы неприятно.
– Ах, неприятно, да?
– Да, мисс.
– Потому что Фредди Меркьюри – человек родной тебе культуры.
Самаду доводилось слышать слухи от рядовых официантов «Паласа», что этот Меркьюри будто бы не кто иной, как очень светлокожий перс по имени Фарух, которого их шеф-повар помнит по школе в Панчгани, что под Бомбеем. Но зачем вдаваться в такие тонкости? Самад решил не мешать порыву очаровательной Берт-Джонс и промолчал.
– Иногда музыка других народов кажется нам странной, потому что их культура не похожа на нашу, – провозглашала мисс Берт-Джонс. – Но это не значит, что она хуже, ведь так?
– ДА, МИСС.
– И с помощью разных культур мы можем лучше понять друг друга, верно?
– ДА, МИСС.
– Вот, например, какую музыку любишь ты, Миллат?
Миллат немного подумал и перекинул саксофон на бок, изображая, что играет на гитаре.
– Мы рождены бежать! Ла ла ла ла лааа! Брюса Спрингстина[44], мисс! Ла ла ла ла лааа! Бэби, мы рождены бежать…
– Хм, и это все? Может быть, что-нибудь, что вы слушаете дома?
Миллат глянул озадаченно, не понимая, какого ответа от него хотят. Перевел глаза на отца, который отчаянно жестикулировал за спиной учительницы, пытаясь руками и головой изобразить движения бхараты натьям – танца, который Алсана танцевала, пока сердце ее не сковала печаль, а ноги и руки – маленькие дети.
– «Ночь ужасов»! – завопил радостный Миллат, решивший, что разгадал мысль отца. – «Ночь ужасов»! Майкла Джексона, мисс! Майкла Джексона!
Самад уронил голову на руки. Мисс Берт-Джонс с сомнением посмотрела на мальчика, дергающегося на стуле и мнущего ширинку у нее на глазах.
– Хорошо, Миллат, спасибо. Спасибо за ответ…
Миллат широко ухмыльнулся.
– Не за что, мисс.
Дети побежали занимать очередь за парой сухарей, улучшающих пищеварение, и стаканом безвкусного фруктового напитка, которые им выдавали в обмен на двадцатипенсовик, а Самад, как хищник, кинулся вслед за легкой ногой Поппи Берт-Джонс в музыкальный кабинет – тесную комнатушку без окон, без путей к отступлению, заваленную инструментами и забитую ящичками с нотами; в ней стоял запах, который Самад прежде относил к Поппи, но теперь он понял, что так пахнут задубевшие кожаные футляры и пожилые скрипки.
– Значит, здесь, – сказал Самад, указывая на стол под грудой бумаг, – вы и работаете?
Поппи покраснела.
– Тесновато, да? Бюджет музыкального образования каждый год урезали, и наконец оказалось, что урезать уже нечего. Дошли до того, что втискивают стол в буфет и именуют это кабинетом. А если бы не поддержка Большого лондонского совета, то и стола бы не было.
– Действительно, кабинет очень маленький. – Говоря это, Самад лихорадочно оглядывал комнату, ища, где бы он мог встать от Поппи дальше, чем на расстоянии вытянутой руки. – Можно даже сказать, развивающий клаустрофобию.
– Знаю, здесь ужасно, но вы все-таки присядьте.
Самад вертел головой, но ни единого стула в комнате не было.
– Господи, простите! Вот он. – Она смахнула на пол бумаги, книги и всякую дребедень, откопав не внушающий доверия стул. – Я сама его сделала, но он вполне крепкий.
– Вы умеете плотничать? – осведомился Самад, радуясь новому оправданию тяжкого греха. – Выходит, вы не только музыкант, но и мастер плотницкого дела?
– Нет-нет, что вы, просто взяла несколько вечерних уроков. Я сделала стул и скамеечку для ног, но скамеечка развалилась. Мне далеко до… не знаю ни одного великого плотника.
– А Иисус?
– Но не стану же я говорить: «я не Иисус Христос». То есть я, конечно, не он, но совсем в другом смысле.
Самад присел на шаткий стул, а Поппи Берт-Джонс устроилась за столом.
– Вы хотите сказать, что не считаете себя хорошим человеком?
Самад заметил, что Поппи смутила внезапная торжественность его вопроса; она поправила челку, поиграла черепаховой пуговкой на блузке и, неуверенно рассмеявшись, ответила:
– Хотелось бы думать, что не совсем уж я плохая.
– А этого достаточно?
– Ну…
– Простите меня… – очнулся Самад. – Я пошутил, мисс Берт-Джонс.
– Скажем так, я не Чиппендэйл, ну и ладно.
– Да, – согласился Самад, а про себя подумал, что ножки у нее будут получше, чем у кресла королевы Анны, – и ладно.
– Итак, на чем мы остановились?
Наклонившись к столу, Самад взглянул ей в лицо.
– А к чему мы шли, мисс Берт-Джонс?
(Он пустил в ход свои глаза; помнится, люди в Дели говорили: у этого нового мальчика, Самада Миа, глаза такие, что за них и умереть не жалко.)
– Я искала… что я искала?.. я искала свои записи… да где они?
Она принялась рыться в завалах на столе, и Самад, слегка откинувшись, со всем возможным для него в тот момент удовлетворением отметил, что, если глаза ему не врут, пальцы ее дрожат. Неужто настал подходящий момент? Ему было пятьдесят семь, в последний раз подходящий момент случился с ним лет десять назад, и поэтому он сильно сомневался, сумеет ли его распознать.