Ты старик, говорил он себе, промокая лицо платком, и дурень к тому же. Уходи прямо сейчас, не то захлебнешься в собственных преступных выделениях (он потел, как свинья), уходи, пока не поздно. Ведь это невозможно! Не может быть, чтобы этот последний месяц – когда он наяривал своего дружка, молился и просил пощады, заключал сделки и непрестанно думал о ней – она тоже о нем думала.
– Кстати, пока я ищу… я вспомнила, что хотела кое о чем вас спросить.
Да! – почти человеческим голосом почти вскрикнуло правое яичко Самада. На любой вопрос ответ будет один: да, да, да. Да, мы займемся любовью прямо на этом столе, да, нас пожрет пламя, да, мисс Берт-Джонс, да, этот ответ неизбежен, неотвратим – ДА. Но в реальном мире, на высоте ста двадцати сантиметров над мошонкой, разговор требовал иного ответа, а именно: «Среда».
Поппи рассмеялась.
– Да нет же, я спрашиваю не о том, какой сегодня день недели, не такая уж я растяпа. Меня интересует, какой сегодня день для мусульман. Маджид был в необычном наряде, а когда я его спросила, почему, молчал. Я ужасно переживаю, не обидела ли я его.
Самад нахмурился. Подло поминать о детях, когда человек просчитывает точную форму и твердость твоего соска, столь настойчиво пробивающегося сквозь лифчик и блузку.
– Маджид? Пожалуйста, за Маджида не беспокойтесь. Вы ничем его не обидели.
– Значит, я не ошиблась, – обрадовалась Поппи. – Это такой молчаливый пост.
– Э… да, – промямлил Самад, не желавший выносить на люди семейные разногласия, – это символизирует строки Корана о том, что в Судный день мы лишимся чувств. Онемеем. Поэтому старший сын в семье одевается в черное и, ммм, отказывается от общения на… некоторое время, чтобы… очиститься.
Аллах милосердный.
– Потрясающе! А разве Маджид старше?
– На две минуты.
Поппи улыбнулась.
– Всего-навсего.
– Две минуты… – Самад был терпелив, ибо говорил с человеком, не ведавшим, какое огромное значение имели столь малые отрезки времени для истории всего рода Икбалов, – меняют все.
– А как это очищение называется?
– Амар дурбол лагче.
– Что это означает?
Дословно: я слаб. Это означает, мисс Берт-Джонс, что ни одна частица меня не в силах противиться желанию поцеловать вас.
– Это означает, – вслух сказал Самад, считая удары своего сердца, – безмолвное благоговение перед Аллахом.
– Амар дурбол лагче. Впечатляет, – сказала Поппи.
– Да уж, – сказал Самад.
Поппи Берт-Джонс наклонилась к нему.
– Это какой-то невероятный пример самоконтроля. У нас на Западе это нет – нет чувства жертвенности, поэтому меня восхищают люди, которые умеют воздерживаться и сохранять самообладание.
Тут Самад, словно самоубийца, отшвырнул от себя стул и впился в неугомонные губы Поппи Берт-Джонс своими пылающими губами.
Глава 7. Коренные зубы
И падут грехи восточного отца на западных сыновей. Грехи ждут своего часа в генах, как плешивость или карцинома яичек, но иногда грех отца настигает сына в тот же день. Даже в один и тот же миг. По крайней мере, так можно объяснить совпадение, имевшее место две недели спустя, во время старинного друидского праздника урожая: Самад тихонько укладывал в полиэтиленовый пакет рубашку, которую он никогда не надевал в мечеть (для чистого все чисто), чтобы позже переодеться и увидеться с мисс Берт-Джонс (4:30, Харльсден-Клок), не вызывая подозрений… а Маджид и перебежчик Миллат укладывали в два походных мешка (точнее не скажешь) жалкие четыре банки с просроченным турецким горохом, пакет картофельных чипсов и несколько яблок – они собирались на встречу с Айри (4:30, ларек с мороженым), чтобы вместе отнести языческие приношения закрепленному за ними старику, некоему мистеру Дж. П. Гамильтону с Кензл-Райз.
Никто из них не знал, что древние нити мира связывают две эти встречи – или, говоря современным языком, транслируется повтор программы. Когда-то мы здесь уже были. В Бомбее ли, Кингстоне или Дакке – всюду крутят старые английские комедии, раз за разом они нудно описывают круг по территориям прежних колоний. Иммигранты охочи до повторений – неважно, перемещаются они с Запада на Восток, с Востока на Запад или с острова на остров. И вроде бы уже все, уже осели, но движение на месте продолжается: родители мечутся взад-вперед, дети ходят кругами. Трудно обозначить это явление: «первородный грех» будет чересчур; может, лучше сказать «родовая травма»? В конце концов, травма – то, что вновь и вновь напоминает о себе, и трагедия семейства Игбалов состояла в том, что они раз за разом совершали прыжок из одной страны, одной веры в другую, из объятий коричневой Родины – в белые веснушчатые руки имперского монарха. И прежде чем перейти к следующей песне, им придется несколько раз прослушать предыдущую. Именно это и происходило в доме Игбалов, когда Алсана самозабвенно грохотала на «Зингере», прокладывая двойные строчки по глади просторных штанов, а отец и сыновья сновали по дому, укладывая одежду и съестные припасы. Очередное повторение. Прыжок через континент. Ретрансляция. Но давайте по порядку…
Чего молодежь ждет от общения со стариками? Того же, чего с аналогичной легкой снисходительностью ждут от нее старики: почти полного отсутствия здравого ума; и те и другие считают, что будут не поняты, что слова их пройдут мимо собеседников (и не столько над головой, сколько между ног). А с собой нужно взять что-нибудь подходящее, что придется противнику по вкусу. Например, печенье «Гарибальди».
– Они его обожают, – пояснила Айри недоумевающим близнецам, когда троица друзей, усевшись на втором этаже омнибуса № 52, катила к назначенному месту. – Им нравится в нем изюм. Старики изюм обожают.
– Да ладно! – фыркнул из-под кокона «Томитроника» Миллат. – Дохлые виноградины – бр! Кому охота их есть?
– Но они правда-правда едят! – упорствовала Айри, запихивая печенье обратно в сумку. – А виноградины на самом деле не дохлые, а сушеные.
– Ага, их сушили дохлыми.
– Заткнись, Миллат. Маджид, скажи ему!
Маджид поправил очки на переносице и дипломатично сменил тему:
– Что еще у тебя есть?
Айри полезла в сумку.
– Кокос.
– Кокос?
– К твоему сведению, – прошипела Айри, отдергивая руку с орехом, чтобы его не схватил Миллат, – старики любят кокосы. Кокосовое молоко можно добавлять в чай.
– И еще, – торопливо прибавила она, увидев, как скривилось лицо Миллата, – у меня есть хрустящий французский хлеб, сырный крекер и яблоки.
– У нас тоже есть яблоки, голова, – сказал Миллат. По неведомым причинам «голова» на сленге Северного Лондона означает «дурак», «идиот», «тупица» – в общем, конченый неудачник.
– Зато мои больше и лучше, к тому же у меня есть мятный кекс и акки с соленой рыбой.
– Терпеть не могу акки и соленую рыбу.
– Кто сказал, что их будешь есть ты?
– А я и не хочу.
– И не будешь.
– Потому что не хочу.
– Даже если б и хотел, кто бы тебе дал?
– Значит, кстати, что я не хочу. Проиграла, – сказал Миллат и, не снимая «Томитроника», с силой прижал ладонь к ее лбу, как полагается в таких случаях. – Позор в джунглях!
– Успокойся, никто тебе ничего не даст…
– Облажалась, облажалась! – повизгивал Миллат, усердно натирая лоб Айри. – Вот так позор!
– Позор не мне, а тебе, это же для мистера Дж. П. Гамильтона…
– Наша остановка! – крикнул Маджид и, вскочив на ноги, едва не сорвал колокольчик.
– Будь моя воля, – раздраженно говорил один старик-пенсионер другому, – давно отправил бы всех обратно в родные…
Но эта древнейшая на свете фраза потонула в трезвоне колокольчика и топоте ног и забилась под кресло, составив компанию прилепленным комочкам жвачки.
– Позор, позор, знай свой приговор! – пропел Миллат. Троица прогрохотала по ступенькам и вывалилась из омнибуса.
У маршрута № 52 два варианта. От виллесденского калейдоскопа взять на юг, как ребята, – через Кензл-Райз, Портобелло, Найтбридж[45] – и наблюдать, как многоцветие улиц сменяется яркими белыми огнями центра города; а можно поехать, как Самад, на север – из Уиллзсдена в Доллис-Хилл и Харльсден – и с ужасом смотреть (если вы, подобно Самаду, слишком впечатлительны и при виде темнокожих людей норовите перейти на другую сторону улицы), как белый переходит в желтый, а желтый в коричневый, покуда не покажется Харльсденская башня с часами, возвышающаяся, как статуя королевы Виктории в Кингстоне, столице Ямайки, – высокая белокаменная колонна в обрамлении черного.
После того поцелуя, который Самад и по сей миг ощущал на губах, он сжал ее руку, требуя назвать место, где они снова увидятся, не здесь, а где-нибудь далеко отсюда («жена, дети», ни к селу ни к городу пробормотал он), – и удивился, да, удивился, когда вместо «Ислингтон», или «Вест-Хэмпстед», или, на худой конец, «Свисс Коттедж» она прошептала: «Харльсден. Я там живу».
– В Стоунбридж-эстейт? – встревоженно спросил он, думая: вот она, изощренная кара Аллаха, и воображая себя лежащим на любовнице с десятисантиметровой финкой какого-нибудь гангстера между лопатками.
– Нет, но недалеко оттуда. Хочешь встретиться?
В тот день Самадов рот – одинокий стрелок на поросшем травой холме – убил его разум и взошел на трон.
– Да. Еще бы, черт возьми! Да.
Самад снова поцеловал Поппи, на этот раз отказавшись от прежнего относительного целомудрия и ловя ее грудь левой рукой, – и с блаженством ощутил, как у нее перехватило дыхание.
Далее последовал краткий обмен необходимыми расшаркиваниями, благодаря которым лжецы меньше чувствуют себя лжецами.
– Мне не следовало…
– Я не знаю, как это…
– Нам нужно встретиться и поговорить о том, что…