– Яблоки… помилуйте… турецкий горох… нет, нет, нет, только не картофельные чипсы…
Когда была перечислена и раскритикована вся принесенная снедь, на глаза старика навернулись слезы.
– Ничего из этого я съесть не могу… вся пища слишком жесткая. Мне разве только кокосовое молоко по силам. Что ж… тогда мы с вами выпьем чаю. Не откажетесь?
Дети беспомощно смотрели на него.
– Присаживайтесь, мои дорогие, присаживайтесь.
Айри, Маджид и Миллат пугливо притулились на краешке софы. Тут раздался щелчок, и они увидели, что ото рта мистера Гамильтона отделился словно бы второй рот – на язык легли его зубы. Спустя мгновение он водворил их на место.
– Приходится измельчать пищу. И в этом исключительно моя вина. Многие годы небрежения. Чистые зубы в армии не в почете. – Он неловко ткнул себя в грудь дрожащей рукой. – Я был военным. Вот вы, молодые люди, сколько раз в день чистите зубы?
– Три раза, – соврала Айри.
– ЛОЖЬ, ЛОЖЬ! – хором крикнули Миллат и Маджид. – ВСЕ ТЫ ВРЕШЬ!
– Два с половиной.
– Так сколько же, милочка? – спросил мистер Гамильтон, одной рукой разглаживая брюки на коленях, а другой берясь за кружку с чаем.
– Один раз в день. – Испугавшись его тона, Айри решила сказать правду. – Как правило.
– Боюсь, когда-нибудь тебе придется об этом пожалеть. А вы?
Не успел Маджид изложить хитроумную историю о специальной машине, которая чистит вам зубы во сне, как Миллат честно сказал:
– Мы тоже. Один раз в день. Чаще всего.
Мистер Гамильтон в раздумье откинулся на спинку кресла.
– Мы не всегда придаем зубам должное значение. Между тем у нас, млекопитающих, в отличие от низших животных, зубы меняются всего один раз. Еще сахару?
После таких слов дети предпочли отказаться.
– Тут, как водится, все не так просто. Иметь белоснежные зубы не всегда разумно. К примеру, в Конго негров можно было разглядеть только благодаря их блестящим зубам – вы понимаете, о чем я? Страшное дело. Ух, и черные же они были, как смертный грех. А из-за зубов-то и умирали. Бедняги. А я выжил и теперь на все это смотрю по-другому.
Дети сидели молча. Потом Айри тихонечко заплакала.
Мистер Гамильтон продолжал:
– На войне решения приходится принимать мгновенно. Сверкнули зубы – и ба-бах! Вот так-то… Черные они были, как смертный грех. Жуткие времена. Лежат эти мертвые красивые мальчики передо мной, прямо у ног. Животы нараспашку, кишки мне на ботинки вываливаются. Сущее светопреставление! Красивые такие, черные, как туз пик; этих дурачков немчура завербовала, они и не понимали даже, что делают, за кого и против кого сражаются. Все решал автомат. Раз-два, и готово. Сколько было жестокости… Печенья?
– Я хочу домой, – прошептала Айри.
– Мой отец тоже воевал. Он был в английской команде, – сказал Миллат, рассерженный и красный.
– Ты, мальчик, об армии говоришь или о футболе?
– О британской армии. Он водил танк, «Мистер Черчилль». Вместе с ее отцом, – пояснил Маджид.
– Боюсь, вы ошибаетесь, – возразил мистер Гамильтон, как всегда, любезно. – Насколько мне помнится, азиатов к нам не брали, хотя сегодня так, наверное, говорить уже нельзя. Да нет, какие там могли быть пакистанцы, чем бы мы их кормили? Нет, нет, – проворчал он, как будто бы из-за его слов мог измениться исторический факт. – И речи быть не может. Я бы такую пряную пищу не переварил. Пакистанцы! Пакистанцы были в своей, пакистанской армии, если таковая имелась. А бедным британцам своих педиков хватало…
Мистер Гамильтон негромко рассмеялся себе под нос и стал смотреть в окно, любуясь вишневым деревом, пышно раскинувшим ветви в углу сада. Когда, после долгого молчания, он повернулся к столу, в глазах его блестели внезапные, словно от пощечины, слезы.
– Так что, молодые люди, мы больше не станем говорить неправду? От неправды портятся зубы.
– Мы не врем, мистер Дж. П. Гамильтон, наш отец в самом деле воевал, – Маджид был известный миротворец и дипломат. – Его ранили в руку. У него есть медали. Наш папа герой.
– А когда зубы сгниют…
– Это правда! – закричал Миллат, опрокидывая стоявший у их ног поднос. – А ты тупой сраный старикашка!
– А когда зубы сгниют, – продолжал мистер Гамильтон, улыбаясь потолку, – ничего уже не поправить. К вам станут относиться совсем по-другому. Красотки больше не будут одаривать вас благосклонными взглядами – ни ради любви, ни ради денег. Но в молодости важнее всего следить за третьими коренными зубами. Их часто называют зубами мудрости. Так вот, запомните: третьи коренные важнее всех остальных. Именно они мне испортили жизнь. У вас их пока нет, а вот у моих правнуков как раз сейчас режутся. С этими зубами вот какая загвоздка: никогда не знаешь, поместятся ли они во рту. Это единственная часть человеческого тела, до которой нужно дорасти. Нужно быть достаточно большим для зубов, ясно? Иначе им не хватает места и они получаются кривыми, черт-те какими, а могут и вовсе не вырасти. Кость на них давит, и возникает чудовищная инфекция. Выдирайте их немедленно, именно так я и сказал своей внучке Джоселине про зубы ее сыновей. Это просто необходимо. Бороться с этим невозможно. Если бы я в молодости не упрямился и подстраховался вовремя! Ведь зубы мудрости – это зубы наших отцов, я совершенно уверен – они переходят к нам от наших отцов. Так что до них еще дорасти нужно. Увы, своих зубов мудрости я оказался не достоин… Сразу же удаляйте их и чистите рот три раза в день, вот мой совет, а он кое-чего стоит.
Но когда мистер Дж. П. Гамильтон опустил глаза, чтобы увидеть, чего стоит его совет, трех карих посетителей уже не было: они исчезли, прихватив сумку с яблоками (яблоки он намеревался отдать Джоселине, чтобы измельчить их в кухонном комбайне); в этот момент ребята, толкаясь, мчались прочь от его дома к зеленому парку, чтобы там, в легких города, вдохнуть глоток чистого воздуха.
Дети хорошо знали город. Для них не было секретом, что на улицах полно сумасшедших. Один из них, индеец по прозвищу Бледнолицый, носил трико и походные ботинки и расхаживал по Уиллздену с размалеванным белой краской лицом и синими губами; другой, по прозвищу Газетчик – долговязый мужчина в плаще до пят, – дни напролет просиживал в библиотеках Брента: доставал из портфеля свежие выпуски газет и методично разрывал их на полоски; Безумная Мэри, черная женщина-вуду с красным лицом, чьи владения простирались от Килбурна до Оксфорда, любила наводить порчу, сидя в мусорном баке в Вест-Хэмпстеде; а безбровый человек, которого все звали Парик, носил накладку из искусственных волос не на голове, а на шее, на веревочке. Но эти люди не скрывали своего безумия и потому не вызывали такого ужаса, как Дж. П. Гамильтон; свое несомненное, законченное сумасшествие они выставляли напоказ, а не прятали за приоткрытой дверью. Это было шекспировское безумие с его застающей врасплох прозорливостью. В Северном Лондоне, совет управления которого как-то раз голосовал за переименование его в округ «Нирвана», не мудрено идти себе по своим делам и вдруг наткнуться на пророчество кого-нибудь белощекого, синегубого и безбрового. С другой стороны улицы или на противоположном конце вагона метро они изо всех своих шизофренических сил выискивают закономерности в случайном (прозревают мир в песчинке, на пустом месте создают легенды), чтобы заморочить вас, воспеть в рифму, обругать либо сообщить, кто вы, куда направляетесь (обычно на Бэйкер-стрит, потому что большинство современных прорицателей катаются по линии Метрополитан) и зачем. Но мы, горожане, их не любим. Где-то внутри нас засела убежденность, что, когда эти люди с выпученными глазами и карбункулами на носу подбираются к нам по проходу в вагоне, они хотят нас обидеть, заклеймить позором, подступиться с неизбежным вопросом: «Чего пялишься?» Чего, к чертям собачьим, пялишься? Лондонцы выработали предупреждающую защитную тактику, суть которой состоит в том, чтобы никогда, ни в коем случае, не смотреть этим людям в глаза, – и тогда жалобного, робкого, беспомощного «Ничего» в ответ на грозное «Чего пялишься?» можно избежать. Однако вместе с добычей (а для безумцев мы добыча, которую они преследуют, снедаемые желанием напичкать злополучного пассажира своей фирменной правдой) эволюционируют и охотники, так что истинные профессионалы, наскучив приманкой «Чего пялишься?», осваивают новые экзотические приемы. Взять хотя бы Безумную Мэри. Основной принцип сохраняется: все по-прежнему строится на зрительном контакте и уклонении от него, но теперь Мэри начинает ловить ваш взгляд с расстояния сто, двести, даже триста метров и, если замечает, что вы тоже на нее смотрите, со всех ног, покрепче сжав в руке палочку-вуду, устремляется к вам – так что развеваются дреды, перья и накидка; подбежит, плюнет и заведет свою песню. Самаду это было хорошо известно: ему уже приходилось сталкиваться с красноликой Безумной Мэри; однажды он даже имел несчастье сидеть рядом с ней в автобусе. В другое время Самад бы ее не испугался. Но сегодня он был грешен и уязвим, сегодня на закате он держал Поппи за руку; он был не в силах посмотреть в лицо Безумной Мэри и услышать ее зловещее предсказание – именно поэтому она сейчас к нему подкрадывалась, неторопливо пробиралась к нему по Черч-роуд.
– Умоляю, только не смотри на нее, – сказал Самад. – Просто иди прямо вперед. Не ожидал, что она забредет в Харльсдлен.
Поппи украдкой бросила взгляд на это явление в цветном развевающемся наряде, галопирующее по главной улице Харльсдлена верхом на воображаемом коне, и прыснула:
– Кто это?
Самад прибавил шагу.
– Безумная Мэри. И нечего тут смеяться – она опасна!
– Глупости. Да, у нее нет дома, и с психикой… нелады, но это не значит, что она на нас набросится. Бедняжка, подумать страшно, что ей, должно быть, пришлось перенести.
Вздохнув, Самад сказал:
– Во-первых, дом у нее есть. Она утащила из Вест-Хэмпстеда все мусорные баки и построила из них грандиозное сооружение на улице Форчьюн-Грин. А во-вторых, «бедняжкой» ее не назовешь. Все ее боятся, даже в районном совете, и с тех пор, как она прокляла Рамчандру, а заведение спустя месяц возьми и разорись, ее бесплатно кормят в любой лавке Северного Лондона.