Увидев, что Безумная Мэри на той стороне улицы переключила скорость, дородный Самад тоже припустил быстрее и теперь обливался потом.
Отдуваясь, он прошептал:
– К тому же она не любит белых.
Поппи вытаращила глаза.
– Правда? – Словно подобное отношение было ей в диковинку, она повернула голову и посмотрела на Безумную Мэри. Это была роковая ошибка. В тот же миг Безумная Мэри оказалась рядом.
Большой сгусток слюны пришелся Самаду прямо между глаз, в переносицу. Он утерся и, схватив Поппи за руку, попытался улизнуть от сумасшедшей через двор церкви Святого Андрея, но та преградила им путь палкой-вуду и начертила на земле линию, которую нельзя было пересекать.
Скорчив такую гримасу, что левая половина ее лица казалась парализованной, Мэри медленно произнесла:
– Тебе… чего-то… надо?
Поппи выпалила:
– Нет!
Стукнув ее по ноге палкой, Безумная Мэри повернулась к Самаду:
– А ты, сэр! Тебе… чего-то… надо?
Самад покачал головой.
И вдруг она завопила:
– ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК! КУДА НИ СТУПИШЬ, ПУТИ НЕ НАЙДЕШЬ!
– Пожалуйста, – пролепетала не на шутку испуганная Поппи. – Не причиняйте нам зла.
– ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК! (Мэри часто давала предсказания в виде рифмованных двустиший.) ИЗ-ЗА ЖЕНЩИНЫ ТЫ В ОГОНЬ ПОПАДЕШЬ!
– Это наше дело… – начал было Самад, но его угомонил второй залп слюны, на этот раз угодивший в щеку.
– Холмы и овраги – вот вся твоя жизнь, холмы и овраги – нечистого берегись. – Она произносила эти слова нараспев, театральным шепотом, раскачиваясь из стороны в сторону и не спуская своей палки с шеи Поппи Берт-Джонс.
– Нам тело дано, чтоб нас погубить. А ум – чтобы жалить, покоя лишить. Что делать?
Она вздернула палкой голову Поппи и спросила снова:
– ЧТО ДЕЛАТЬ?
Поппи заплакала:
– Не надо! Чего ты от меня хочешь?
Безумица пожевала губами и обратилась к Самаду:
– ЧТО ДЕЛАТЬ?
– Не знаю.
Мэри огрела его по лодыжкам.
– ЧТО ДЕЛАТЬ, ЧЕРНЫЙ ТЫ ЧЕЛОВЕК!
Безумная Мэри была красивой, эффектной женщиной: высокий, чистый лоб, крупный нос, гладкая, черная как ночь кожа и длинная шея, которой позавидовала бы любая королева. Но Самад не отрываясь смотрел ей прямо в глаза, тревожные, брызжущие гневом, доводящие до обморока, ибо видел, что она обращается к нему одному. Поппи тут была ни при чем. Безумная Мэри признала в нем своего. Она увидела в нем такого же неприкаянного странника. Разглядела безумца (то есть пророка); Самад чувствовал: она знает, что он гневен сердцем, грешен рукоблудием, бесконечно далек от своих сыновей, что он скован границами, чужой среди чужих… – и что он способен постичь истину. Иначе с чего бы она из всех людей на улице выбрала его? Своего в нем признала. Оба они, Самад и Безумная Мэри, прибыли из одного места – издалека.
– Сатьяграха, – сказал Самад, удивляясь собственному спокойствию.
Безумная Мэри, которая не привыкла получать ответы на свои вопросы, остолбенело взглянула на него.
– ЧТО ДЕЛАТЬ?
– Сатьяграха. На санскрите это означает «истина и твердость». Это слова гандистов. Видишь ли, «пассивное сопротивление» или «гражданское неповиновение» были не во вкусе Махатмы.
Внезапно Безумная Мэри стала корчиться и изрыгать приглушенные проклятия – так она слушала, так ее мозг пытался воспринять слова извне, понял Самад.
– Эти понятия мало что для него значили. Он хотел доказать: в том, что мы считаем слабостью, тоже есть сила. Он знал, что иногда бездействие знаменует победу. Ганди был индусом. Я мусульманин. Моя спутница – …
– Католичка, – неуверенным голосом сказала Поппи. – Бывшая.
– А ты?
– Сука, развратница, расклаат, – сказала Безумная Мэри и сплюнула на землю – Самад расценил это как знак смягчения враждебности.
– Я хочу сказать, что…
Он взглянул на группку методистов, которые, услышав шум, взволновано столпились на ступенях церкви. В нем крепла уверенность. В Самаде всегда жил проповедник, дремал всезнайка-миссионер. Когда народу мало, а свежего воздуха много, ему легко удавалось убедить себя в том, что он постиг всю мудрость вселенной, всю мудрость, написанную на стенах.
– Я хочу сказать, что жизнь – это огромная церковь. – Он указал на дрожащих прихожан у неказистого здания из красного кирпича. – С широкими проходами между рядами. – Он указал на зловонный поток черных, белых, коричневых и желтых людей, снующих по главной улице, и на женщину-альбиноса, торгующую у входа в супермаркет маргаритками с церковного двора. – Каковыми мы с моей спутницей и воспользуемся, если ты не против. Поверь, меня волнуют те же самые вопросы. – Самад взял на вооружение приемы такого великого проповедника из Северного Лондона, как Кен Ливингстон[47]. – У меня тоже есть проблемы – в этой хорошо знакомой и одновременной неведомой нам стране проблемы есть у всех. Мы испытываем раздвоение личности, верно?
И тут Самад сделал то, на что никто не осмеливался добрых пятнадцать лет: он дотронулся до Безумной Мэри. Легко-легко – едва коснулся ее плеча.
– Мы раздвоенные люди. Например, одна моя половина хочет спокойно сидеть, скрестив ноги, и не вмешиваться в то, что я не в силах изменить. Но другая половина рвется в священный бой, джихад! И мы могли бы поговорить об этом прямо здесь, посреди улицы, но, знаешь, у каждого из нас свое прошлое, своя правда – и выход тоже свой. Поэтому я понятия не имею, что ты хочешь от меня услышать. «Истина и твердость» – лишь один из возможных ответов, и далеко не все с ним согласятся. Лично я уповаю на самый конец. Пророк Мухаммед – мир ему! – говорит, что в день воскрешения мертвые будут как громом поражены. Оглохнут и онемеют. Забудут пустые разговоры. Познают немоту. Какое это будет облегчение! А теперь прошу нас извинить.
И Самад, взяв Поппи за руку, решительно устремился вперед. Безумная Мэри на мгновение замерла, как громом пораженная, а потом бросилась к церкви поливать слюной прихожан.
Поппи вытерла со щеки испуганную слезинку и, вздохнув, произнесла:
– Какое самобладание! Потрясающе!
Но Самад был увлечен видением: его прадед Мангал Панде поднимает мушкет, чтобы отстоять традиции.
– Это семейное, – сказал Самад.
Позже Самад и Поппи, оставив позади Харльсдем, прошлись по Доллис-Хилл, а когда оказались в опасной близости от Уиллздена, Самад, дождавшись заката, купил коробку липких индийских сладостей и свернул в парк Раундвуд – полюбоваться последними цветами. Он болтал без умолку, стремясь сублимировать физическое желание, но ничто не разжигает его так, как болтовня. Он рассказывал Поппи о Дели 1942 года, о Сент-Албансе[48] 1972-го. Она жаловалась, что любовники ей вечно попадаются не те, а Самад, не смевший не то что покритиковать Алсану, но даже упомянуть о ней, сосредоточился на детях: Миллат, негодник, любит крепкое словцо и смотрит по телевизору какие-то дикие передачи, а Маджид мало бывает на солнце. Что делает с его детьми эта страна, хотел бы он знать, какими они станут?
– Ты мне нравишься, – сказала она наконец. – Очень. Ты такой смешной. Ты знаешь, что ты смешной?
Улыбнувшись, он покачал головой.
– Не подозревал, что я знатный комик.
– Да-да, ты правда смешной. Помнишь, что ты сказал про верблюдов? – Она залилась заразительным смехом.
– Что?
– Про верблюдов, когда мы гуляли.
– А, что «мужчины похожи на верблюдов: лишь одному из сотни можно доверить жизнь».
– Точно!
– Это не шутка, а цитата из сборника Бухари, книга восьмая, страница сто тридцатая, – сказал Самад. – Между прочим, верно подмечено. Думаю, это истинная правда.
– Все равно смешно!
Она прижалась к нему и поцеловала в ухо.
– Я серьезно, ты мне нравишься.
– Я гожусь тебе в отцы. Я женат. Я мусульманин.
– Что ж, значит, наши выходные данные нам не соответствуют. И чего?
– Что еще за «и чего»? Разве можно так сказать? Похоже, грамматику в наши дни помнят одни только иммигранты.
Поппи хихикнула.
– Так как же?
Но Самад закрыл ее рот ладонью и какое-то мгновение смотрел на нее, словно хотел ударить.
– А так? Никак. Ничего смешного в данной ситуации нет. Ничего хорошего тоже. Но я не собираюсь обсуждать с тобой, что в нашем случае хорошо, а что плохо. Давай перейдем к тому, из-за чего мы здесь, – резко сказал он. – От метафизического к сугубо физическому.
Поппи отодвинулась на край скамейки и замерла, уткнувшись локтями в колени.
– Знаю, – медленно произнесла она, – что в этом все дело. Но не нужно говорить со мной в таком тоне.
– Прости меня. Я был не прав…
– Из-за того, что тебя мучает совесть, у меня такое чувство, что…
– Да, прости. Я не…
– Ты можешь уйти, если ты…
Обрывки фраз. Сложить их – выйдет меньше того, с чего начали.
– Я не хочу уходить. Я хочу тебя.
Немного воспрянув духом, Поппи улыбнулась печальной и глуповатой улыбкой.
– Я хочу провести ночь… с тобой.
– Это хорошо, – отозвалась она. – Потому что пока ты покупал сладости, я зашла в соседний магазин и кое-что для тебя купила.
– Что же это?
Она полезла в сумку, и за ту коротенькую минуту, что она рылась в помадах, ключах от машины и рассыпавшейся мелочи, случились две вещи.
1.1 Самад закрыл глаза и услышал: «Для чистого все чисто», а следом сразу же – «Точнее не скажешь».
1.2 Самад открыл глаза и отчетливо увидел возле эстрады двух своих сыновей – те грызли белыми зубами восковые яблоки, махали ему и улыбались.
И тут торжествующая Поппи подняла голову и протянула ему кусок красного пластика.
– Зубная щетка, – сказала она.
Глава 8. Митоз
Незнакомец, случайно заглянувший в бильярдную О’Коннелла в надежде, скажем, услышать скачущий ирландский говор своих дедов или посмотреть, как красный шар рикошетит от борта и падает в лунку, будет разочарован, ибо не найдет внутри ни ирландского паба, ни бильярдной. С немалым смущением он станет рассматривать репродукции картин Джорджа Стаббса, изображающие скачки и соседствующие на покрытых коврами стенах с какими-то восточными письменами в рамках. Вместо стола для снукера обнаружится коричневый детина с жуткими прыщами, жарящий за стойкой омлет с грибами. Далее глаз с опаской уставится на развешанную от стены до стены и скрывающую других посетителей карту Арабских Эмиратов с пришпиленным к ней ирландским флагом. Потом вошедший заметит обращенные к себе взгляды – частью снисходительные, частью скептические; незадачливый посетитель осторожно попятится и поспешит п