моральный выбор. – Самад понизил голос, и прежде чем он продолжил, Арчи понял, куда он клонит. – Тебе тоже довелось сделать трудный выбор, Арчи, – много лет тому назад. И пусть ты это удачно скрываешь, я знаю, ты не забыл, каково тебе пришлось. Доказательство тому – осколок пули, сидящий в твоей ноге. Ты с ним дрался. И победил. Я помню об этом. Я всегда восхищался твоим поступком, Арчибальд.
Арчи уставился в пол.
– Давай не будем…
– Поверь, мне не доставляет никакого удовольствия вытаскивать на свет божий столь малоприятное тебе воспоминание. Просто я хочу, чтобы ты почувствовал себя на моем месте. Как прежде, меня мучит вопрос: в каком мире должны расти мои сыновья? Тогда ночью ты попытался с ним разделаться. Настал мой черед.
Арчи, понимавший в речах Самада не больше, чем сорок лет назад, повертел в руках зубочистку.
– А почему ты просто не перестанешь, э-э, встречаться с ней?
– Я пытаюсь… пытаюсь.
– Тебе с ней хорошо?
– Строго говоря, мы не… то есть я хочу сказать, да, нам чудесно, но никакого разврата – мы просто целуемся, обнимаемся.
– Разве вы не…
– В прямом смысле – нет.
– Но все-таки…
– Арчибальд, тебя мои сыновья волнуют или моя сперма?
– Сыновья, – сказал Арчи. – Конечно, сыновья!
– Видишь ли, Арчи, в них есть мятежный дух. Пока он еще в зародыше, но скоро разовьется. Говорю тебе, я не понимаю, что происходит с нашими детьми в этой стране. Куда ни глянь, повсюду одно и то же. Неделю назад застукали сына Зинат, он курил марихуану. Словно ямаец какой!
Брови Арчи поползли вверх.
– О, я не хотел никого обидеть, Арчибальд.
– Проехали, приятель. Но не суди, не попробовав. Я вот женился на ямайской девчонке, и артрит как рукой сняло. Но это так, к слову пришлось. Продолжай.
– Хорошо. Взять хотя бы сестер Алсаны: их дети – просто чума. В мечеть не ходят, не молятся, чудно говорят, чудно одеваются, едят всякую дрянь, путаются Аллах знает с кем. Никакого уважения к традициям. Это принято называть ассимиляцией, а по-моему, это разложение. Разложение, и больше ничего!
Не зная, что сказать, Арчи попытался изобразить шок или, на худой конец, отвращение. Арчи нравилось, когда жизнь у людей текла гладко. Здорово, знаете ли, когда все живут друг с дружкой в мире и согласии.
– ЯИЧНИЦА С КАРТОШКОЙ, БОБАМИ И ГРИБАМИ! ОМЛЕТ С ГРИБАМИ!
Самад вскинул руку и повернулся к стойке.
– Абдул-Микки! – дурашливо пропищал, растягивая звуки в подражание кокни. – Эй, голова, сюда, пожалуйста!
Глянув на Самада, Микки навалился на стойку и вытер фартуком нос.
– Не валяйте дурака. У нас самообслуживание, джентльмены. Здесь вам, на хрен, не «Вальдорф».
– Я схожу. – Арчи вскочил с места.
– Как он? – передавая ему тарелки, тихо спросил Микки.
Арчи помрачнел.
– Не знаю. Снова насчет традиции беспокоится. Боится за сыновей. В наше время ребятам их возраста легко сбиться с пути. Даже не знаю, что ему сказать.
– Тут и говорить нечего. – Микки покачал головой. – Сам через эту хрень прошел. Глянь-ка на моего мелкого, Абдула-Джимми. Стырил какие-то чертовы эмблемки с «фольксвагенов», на следующей неделе пойдем в суд для малолетних. Я ему говорю: ты дурак или где? На хрена? Ну и угнал бы саму машину, если уж руки чешутся. Зачем тебе они? А он мне несет про каких-то херовых «Бити Бойз»[50] и прочую хренотень. Ага, говорю, доберусь до них, головы, на хер, поотрываю – можешь не сомневаться. Никакого чувства традиции, никакой к хренам морали – беда.
Арчи кивнул и взял стопку салфеток, чтобы нести горячие тарелки.
– Если хочешь мой совет – а клиенты, так уж повелось в забегаловках, должны прислушиваться к советам хозяина, – скажи Самаду, что у него есть два варианта. Либо отослать их обратно на родину, в эту свою Индию…
– Бангладеш, – поправил Арчи, стащив у Самада ломтик жареной картошки.
– Да какая, хрен, разница. Пусть шлет их обратно, там они будут расти как надо, среди дедушек и бабушек, набираться херовой культуры и вырастут со всеми полагающимися херовыми принципами. Либо – минуточку – КАРТОШКА, БОБЫ И ГРИБЫ В ТЕСТЕ! ДВЕ ПОРЦИИ!
Дензель и Кларенс медленно, бочком, поплелись к дымящимся тарелкам.
– Тесто больно странное какое-то, – сказал Кларенс.
– Травануть нас хочет, – сказал Дензель.
– Грибочки подозрительные, – сказал Кларенс.
– Хорошим людям норовит дьявольскую заразу подсунуть, – сказал Дензель.
Микки шлепнул Дензеля по руке лопаткой.
– Ой. Братцы, хрен, Кролики. Смените на хрен пластинку.
– Либо что? – настаивал Арчи.
– Хочет, чтоб мы копыта откинули. А ведь мы старенькие, беззащитные, – бормотал Дензель, вместе с Кларенсом унося тарелки в свой угол.
– Черт бы побрал эту хренову парочку. За кремацию жаба душит деньгу выложить, вот и живы пока.
– Либо что?
– В смысле?
– Какой второй вариант?
– А-а, да. Разве не очевидно?
– Ну?
– Смириться. Принять как есть. Все мы теперь англичане, дружище. «Нравится, не нравится – придется проглотить», – сказал ревень сладкому крему. Два пятьдесят с тебя, дорогой ты мой Арчибальд. Кончилось золотое время талонов на обед.
Золотое время талонов на обед завершилось десять лет назад. И все десять лет Микки говорил: «Кончилось золотое время талонов на обед». Вот за это Арчи и любил «О’Коннелл». Все помнится, все хранится. Никто не пытается историю переиначить, перетолковать, подогнать под сегодняшний день и выгладить. Она тверда и незамысловата, как яичная корка на циферблате.
Когда Арчи возвратился к восьмому столику, Самад был вылитый Дживс: возможно, настроение у него еще не было совсем негодным, но и годным его назвать язык не поворачивался.
– Арчибальд, ты что, пошел к Гангу и не туда свернул? Ты разве не понял, что передо мной стоит сложнейшая дилемма? Я погряз в грехе, мои сыновья тоже вот-вот в нем погрязнут, мы все скоро будем гореть в адском пламени. Дело не требует отлагательств, Арчибальд.
Тот безмятежно улыбнулся и стянул еще один ломтик картошки.
– Выход найден, Самад.
– Найден?
– Да. В общем, как я себе это представляю, у тебя есть два варианта…
В начале этого века королева Таиланда в сопровождении бесчисленных придворных, слуг, служанок, омывателей ног и дегустаторов пищи пустилась было в плаванье, как вдруг в корму ударила волна и королеву смыло за борт в бирюзовые волны Ниппон-Кай, в коих, невзирая на мольбы о помощи, она и утонула, поскольку ни единый человек на судне не пришел ей на выручку. Этот загадочный случай, потрясший мир, был прост и понятен каждому тайцу: по традиции, ни один мужчина и ни одна женщина по сей день не может прикоснуться к королеве.
Если религия – опиум для народа, то традиция – анальгетик еще более опасный, именно потому, что часто кажется безобидной. Религия – это тугой жгут, пульсирующая вена и игла, а традиция – затея куда более домашняя: маковая пыль, добавленная в чай; сладкий кокосовый напиток, приправленный кокаином; те самые вкусности, что, вероятно, стряпала ваша бабушка. Как и для тайцев, для Самада традиция означала культуру, а культура – это корни, правильные, незыблемые принципы. Это не значит, что нужно их придерживаться, жить по ним и в соответствии с ними меняться, однако корни есть корни, и корни – это хорошо. И бессмысленно было говорить Самаду, что и у сорняков бывают клубни, что причина, по которой зубы начинают шататься, кроется в деснах, в чьих недрах зарождаются гниение и распад. Корни – это спасительные веревки, которые бросают тонущим, чтобы спасти их души. И чем дальше Самад заплывал в море и погружался в пучину, увлекаемый сиреной по имени Поппи Берт-Джонс, тем больше он укреплялся в мысли, что должен укоренить своих мальчиков на берегу, чтобы ни буря, ни шторм не смогли их поколебать. Легко сказать. Сидя однажды в захолустной квартирке Поппи и проверяя свои домашние счета, Самад пришел к выводу, что сыновей у него больше, чем денег. Чтобы отправить обоих обратно, нужно в два раза больше средств на подарки родителям, обучение, одежду. Ему и на билеты-то для них денег не хватит. Поппи спрашивала: «А твоя жена? Она ведь, кажется, из богатой семьи?» Но Самад еще не открылся Алсане. Он пока только прощупал почву, спросил у Клары, когда та копалась в саду, – якобы невзначай, якобы к слову пришлось. Если бы кто-нибудь увез Айри – для ее же блага, – как бы она к этому отнеслась? Распрямившись над цветочной грядкой, Клара молча и с интересом посмотрела на Самада, а затем залилась громким смехом. «Пусть бы только посмел, – сказала она наконец и щелкнула увесистыми садовыми ножницами в опасной близости от его ширинки. – Я ему чик-чик». Чик-чик, повторил про себя Самад, и ему сделалось ясно, как нужно действовать.
– Одного?
Снова в бильярдной О’Коннелла. 18:25. Яичницу с грибами, картошкой и бобами. Омлет с грибами и зеленым горошком (сезонное предложение).
– Только одного?
– Арчибальд, прошу тебя, тише.
– Но скажи – только одного из них?
– Я уже сказал. Чик-чик. – Тут яичный «глаз» был разрезан на две равные половины. – Другого выхода нет.
– Но…
Изо всех сил напрягая мозг, Арчи снова пустился в размышления. Вот так всегда. И почему только люди не хотят принять все как есть и просто жить себе вместе в мире, гармонии и так далее. Но вслух он ничего не сказал. Протянул только:
– Но…
И еще раз:
– Но…
А затем наконец спросил:
– Но которого?
Ответ на этот вопрос стоил (включая билет на самолет, подарки для родни, начальный взнос за обучение) три тысячи двести сорок пять фунтов стерлингов. Деньги были уже отложены – да, он совершил страшнейшую для иммигранта вещь: перезаложил дом, поставил под угрозу свой кусок земли, – так что оставалось выбрать сына. Всю первую неделю он склонялся в пользу Маджида – Маджид, ну конечно. Он умный, он быстрее освоится, быстрее выучит язык. Арчи тоже выступал за то, чтобы оставили именно Миллата: мальчишка был лучшим нападающим юниорской команды Уиллзденского атлетического футбольного клуба за последние несколько десятков лет. Так что Самад принялся потихоньку паковать одежду Маджида, выправлять отдельный паспорт (вылет 4 ноября в сопровождении тетки Зинат) и забрасывать в школе удочки насчет долгих каникул, самостоятельног