Он говорил, слыша свой голос как бы со стороны:
– Ардашир, у меня тысяча дел на кухне. Почему я должен…
– Потому что метрдотель – лучший из официантов, – последовал ответ, – а те дамы, разумеется, отблагодарили меня – точнее, нас – за оказанную честь. Пожалуйста, кузен, без пререканий. Двенадцатый столик, Самад Миа.
Перекинув через рабочую руку белоснежное полотенце и безголосо мямля слова театрального хита, взмокший Самад толкнул дверь в зал.
…Есть ли на свете, чего мужчины не сделают из-за женщин?..
До столика номер двенадцать идти и идти. Пусть он стоит недалеко, всего в двадцати метрах, но сквозь густые запахи, громкоголосицу, оклики пробраться непросто; англичане кричат, англичане требуют; вот столик номер два, где наполнилась пепельница и надо подойти, накрыть ее новой, обе бесшумно приподнять и с безупречной ловкостью вернуть на стол только верхнюю; столик четыре, которому принесли не заказанное неведомое блюдо; столик пять, желавший, невзирая на неудобства, объединиться со столиком шесть; седьмой столик требовал риса с глазуньей, и плевать, что это не китайское блюдо; столик восемь ходил ходуном и горланил: вина! пива! Приходилось продираться, как в джунглях, отвлекаясь на бесконечные нужды, просьбы, требования; Самад смотрел в эти розовые лица, и ему грезились джентльмены в тропических шлемах и с оружием на коленях, задравшие ноги на стол; дамы, прихлебывающие чай на верандах под дарующими прохладу опахалами из страусиных перьев в руках смуглых мальчиков.
…Найдут самый яркий цветок, самый крупный жемчуг…
Слава Аллаху, его умиротворяла (да, мадам, одну минуту, мадам) и наполняла радостью мысль, что буквально через четыре часа Маджид, хотя бы Маджид, будет сидеть в самолете, уносящем его на восток – прочь от этого места, от требований и непрестанного вожделения, прочь от этих нетерпеливых людей, не знающих жалости, желающих все получить немедленно, сию секунду (Мы уже двадцать минут ждем свои овощи) и считающих, что их возлюбленные, дети, друзья и даже боги должны являться задарма, по первому зову, как креветки тандури для столика десять…
…Скупят с аукциона все шедевры д’Орсé и Прадо…
Но если нет любви, я ничему не рада.
Подальше от этих людей, променявших веру на секс, а секс на власть, променявших страх божий на самомнение, знание на иронию, благочестиво покрытую убором голову на грубые ярко-рыжие патлы…
За двенадцатым столиком сидела Поппи. Поппи Берт-Джонс. Одного этого имени было сейчас довольно (Самад был ни жив ни мертв; вот-вот он разделит собственных сыновей одного от другого, словно тот, самый первый энергичный хирург, орудовавший грубым склизким ножом над сросшейся кожей сиамских близнецов), одного только имени, чтобы вызвать взрыв в его голове. Оно торпедировало его утлую лодчонку, смыло за борт мысли. Но тут было не просто имя, эхо слогов, произнесенных бездумно дураком или поставленных в конце давнишнего письма, тут была сама Поппи Берт-Джонс во плоти и веснушках. Холодно и решительно восседающая подле сестры, которая, как оно обычно бывает, показалась ему уродливой, искаженной копией его возлюбленной.
– Ну, скажи что-нибудь, – резко сказала Поппи, поигрывая пачкой «Мальборо». – Придумай что-нибудь разэдакое. Байку про кокосы или там про верблюдов. Молчишь?
Самад молчал. Просто внутри остановилась пластинка. Он склонил свою голову под правильным почтительным углом и приставил кончик карандаша к блокнотному листу, готовясь записать заказ. Все было как во сне.
– Что ж, хорошо, – язвительно говорила Поппи, смеривая его взглядом и закуривая. – Дело твое. Хорошо. Для начала мы возьмем ягненка самосас в йогурте как бишь его там.
– А в качестве основного блюда, – говорила ее сестра, еще более приземистая простушка с еще более рыжими волосами и вздернутым носом, – две порции молочного ягненка с рисом и жареным картофелем, будьте добры, официант.
Арчи, по крайней мере, не опоздал; и год, и день, и час – все верно: 5 ноября 1984-го, 1:00. Подъехав к ресторану, он, одетый в длинный макинтош, вышел из своего «вауксхолла» и встал, одной рукой оглаживая чудесные новенькие покрышки «Пирелли», а другой яростно затягиваясь сигаретой, как Богарт[53], или шофер, или шофер Богарта. Подошел Самад, стиснул правую руку Арчи и, ощутив холод его пальцев, почувствовал себя перед ним в неоплатном долгу. И, сам того не ожидая, выдохнул холодным паром ему в лицо:
– Я этого не забуду, Арчибальд. Я никогда не забуду, друг, что ты для меня сегодня сделал.
Арчи замялся.
– Сэм, пока ты не… я должен тебе кое-что…
Но Самад уже распахнул дверцу, так что хромые объяснения Арчи настигли его после того, как он увидел на заднем сиденье трех продрогших детей.
– Они проснулись, Сэм. Они все в одной комнате спали, вповалку. А что было делать? Пришлось натянуть пальто прямо поверх пижам – я боялся, как бы Клара не услышала, – и везти всех скопом.
Айри спала – курчавая голова на пепельнице, ноги на коробке передач, – зато Миллат с Маджидом радостно кинулись к отцу. Дергая его за штанины, гладя по подбородку, мальчики восклицали:
– Привет, Абба! Куда мы едем, Абба? На тайную диско-вечеринку? Правда?
Самад свирепо глянул на Арчи, тот пожал плечами.
– Мы поедем в Хитроу, в аэропорт.
– Вот это да!
– А там Маджид… Маджид…
Все происходило словно во сне. Самад, не успев сдержать навернувшиеся на глаза слезы, прижал к себе своего на целых две минуты старшего сына так сильно, что хрустнула дужка очков.
– А там Маджид отправится в путешествие вместе с тетей Зинат.
– А он обратно вернется? – встрял Миллат. – Вот было б круто, если б не вернулся!
Маджид высвободился из отцовского захвата.
– Далеко мы поедем? К понедельнику мне нужно быть дома, а то я не увижу, как проходит фотосинтез. Я знаешь что сделал? Одно растение закрыл в шкафу, а другое выставил на солнце. И мне кровь из носу нужно посмотреть, какое из них…
Самолет взлетит – и годы спустя, даже спустя всего лишь несколько часов это станет историей, и Самад попробует никогда о ней не вспоминать. Она быстро сотрется из его памяти. Резко брошенный камень пошел ко дну. Фальшивые зубы бесшумно опустились на дно стакана.
– Я успею к школе, Абба?
– Закругляйтесь, – важно сказал Арчи с переднего сиденья. – Раз уж решили ехать, надо шевелиться.
– В понедельник ты пойдешь в школу, Маджид. Обещаю. А теперь давайте-ка по местам. Прошу вас, ради Аббы.
Захлопнув дверцу, Самад нагнулся к окошку, за которым клубилось жаркое дыханье его сыновей. Они передавали ему воздушные поцелуи, прижимая к стеклу розовые губы и оставляя на нем грязные слюнявые разводы. Самад протянул к ним ладонь.
Глава 9. Восстание!
С точки зрения Алсаны, люди разнились не цветом кожи. Не полом, не верой, не умением дергаться под модные ритмы или грести деньги лопатой. Главное различие было фундаментальнее. Оно крылось в земле. И в небе. Человечество легко и четко делилось на два лагеря при помощи простенького теста, вроде тех, что публикуются по вторникам в журнале «Женские секреты»:
А) Может ли с неба над вашей головой неделями идти дождь?
Б) Может ли случиться так, что земля у вас под ногами будет трястись и разламываться?
В) Существует ли вероятность того (отметьте данный пункт, даже если эта вероятность ничтожно мала), что зловещая гора, затеняющая в полдень ваше жилище, вдруг ни с того ни с сего начнет вулканировать?
Если хотя бы на один вопрос вы ответили утвердительно, ваша жизнь – беспросветный кошмар и висит на волосок от гибели; она эфемерна, похожа на старую ветошь; она в истинном смысле беззаботна; светла, легковесна – как кольцо для ключей или заколку для волос, ее ничего не стоит потерять. Она похожа на летаргический сон: можно утро, день, год напролет сидеть под кипарисом и чертить на песке «восьмерку». А еще такая жизнь сродни бедствию, хаосу: можно вдруг ринуться и свергнуть правительство, выколоть глаза неприятному человеку или сойти с ума и слоняться по городу, что-то бормоча под нос, драть на себе волосы, размахивать руками. Ничто не может вам помешать – и вам может помешать что угодно. Вот такое ощущение. И в нем заключена основная разница между людьми. Живущим на твердой земле, под безопасным небом этого не понять; они как английские военнопленные в Дрездене, не перестававшие пить чай и переодеваться к обеду даже во время воздушных налетов, даже когда в городе бушевали пожары. Уроженцы зеленой, благодатной, спокойной земли, англичане совершенно не чувствуют опасность – даже исходящую от человека, не от природы.
Совсем иные жители Бангладеш, прежде Восточного Пакистана, прежде Индии, прежде Бенгала. Они живут под дамокловым мечом какого-нибудь стихийного бедствия – потопа, циклона, урагана, грязевого селя. Полгода половина страны затоплена водой; целые поколения тонут, как по расписанию; оптимисты рассчитывают дожить в лучшем случае до пятидесяти двух. Люди здесь хладнокровно слушают рассуждения о конце света и природных катаклизмах, зная, что они первыми попадут на поле Откровения, что, когда флегматичные полярные шапки начнут перемещаться и таять, они, как атланты, первыми окажутся на дне морском. Бангладеш – забавнейшая страна в мире. Удачная шутка Бога, его дебютная черная комедия. Нет нужды анкетировать бенгальцев. В их жизнь прочно вошла беда. К примеру, с момента шестнадцатилетия Алсаны (1971) до момента, когда она перестала разговаривать с мужем (1985) в Бангладеш от ураганов и дождей погибло больше людей, чем в Хиросиме, Нагасаки и Дрездене вместе взятых. Миллион людей распрощалось с жизнью, к которой жизнь приучила их относиться легко.
Именно этого Алсана не могла простить мужу; по правде говоря, больше, чем предательство, чем ложь, чем факт похищения, ее угнетала мысль, что Маджиду придется легко относиться к собственной жизни. И хотя он был, можно сказать, в безопасности, в горном районе Читтагонг, самом высоком месте равнинной, низменной Бангладеш, она содрогалась, представляя, что Маджид, как некогда она сама, станет ценить жизнь не дороже пайсы