в глазах своего отца.
Так вот, более уравновешенный и вдумчивый ребенок, чем Миллат, провел бы всю жизнь в погоне за этими двумя минутами, самозабвенно преследуя ускользающую добычу и в итоге слагая ее к отцовским ногам. Но Миллата нисколечко не волновало, что думал его родитель: Миллат знал, что он не тупой исполнитель чужой воли, не голова, не идиот, не ренегат, не жалкий червяк, не нуль без палочки – все ярлыки отца не имели к нему отношения. На языке улицы Миллат был грубиян, сорвиголова, заводила, меняющий личины, как носки; молодчина, надежный друг, хулиган; вся ватага ломилась за ним то с горки грабить игровые автоматы, то на горку играть в футбол, а то срывалась с уроков в поход по видеосалонам. В «Роки видео», любимом местечке Миллата, которым заправлял не особо щепетильный кокаинщик, к порнушке допускали в пятнадцать, фильмы «Д-17» выдавали одиннадцатилетним, а снафф-фильмы[56] из-под прилавка стоили пять фунтов. Так Миллат узнавал, какие бывают отцы. Крестные отцы, кровные братья, пачино-дениро, люди в черном, которые отлично выглядят, быстро говорят, никогда не ждут (мать твою!) столик и орудуют пушками в двух полноценных руках. Ему открылось, что не обязательно жить под угрозой потопов и циклонов, чтобы приучить себя к риску и сделаться мудрецом. Риска везде хватает. И хотя Уиллздену далеко до Бронкса и Мексики, в двенадцать лет отправившись на поиски приключений, Миллат их нашел. Он был упрям, за словом в карман не лез, и дикая красота, до тринадцати лет таившаяся в нем, явилась внезапно, как черт из табакерки; Миллат, кумир прыщавых пацанов, моментально сделался дамским кумиром. За этим Уиллзденским Крысоловом, высунув язык и выпячивая грудь, бегали полчища восторженных девиц, бросаясь, как в море, в несчастную любовь… а все потому, что был САМЫЙ-САМЫЙ, потому что вся жизнь его состояла из заглавных букв: он первым стал курить и пить и даже умудрился заняться этим – ЭТИМ! – в тринадцать с половиной лет. Ну да, особо он ничего не ПОЧУВСТВОВАЛ, толком ничего не ПОТРОГАЛ, было СЫРО и НЕЛОВКО, но он занялся ЭТИМ, совершенно ничего об ЭТОМ не зная, просто потому, что не сомневался, НИ КАПЕЛЬКИ, что он лучше других, по всем статьям подростковой преступности он был среди сверстников бесспорной звездой – ДОНОМ, КРУТЫМ, КОБЕЛЕМ, уличным мальчишкой, предводителем масс. На самом деле беда с Миллатом заключалась только в том, что он обожал бедокурить. Тут он был талант. Мало того – гений.
В домах, школе, на кухнях многочисленного клана Игбалов-Беджумов только и толковали, что о «бедовом» Миллате – тринадцатилетнем бунтовщике, который пускает газы в мечети, гоняется за блондинками и воняет табаком, заодно обсуждались остальные дети: Муджиб (14 лет, поставлен на учет в полиции за кратковременный угон автомобиля), Хандакар (16 лет, завел белую подружку, по вечерам красит ресницы), Дипеш (15 лет, курит марихуану), Куршед (18 лет, курит марихуану, носит немыслимые мешковатые штаны), Халеда (17 лет, секс до замужества с мальчиком-китайцем), Бимал (19 лет, учится на отделении драмы); что происходит с нашими детьми, что случилось с этими первыми плодами эксперимента по великому трансокеанскому переселению? Ведь у них есть все, что можно пожелать. Большой сад вокруг дома, регулярное питание, чистая одежда от «Маркс энд Спаркс», наилучшее, высококлассное образование. Разве родители не сделали все возможное? Зачем все они приехали на этот остров? Чтобы быть в безопасности. Их дети сейчас живут спокойно, разве не так?
– Даже слишком спокойно, – терпеливо втолковывал Самад рыдающим, рассерженным «ма» и «баба», растерянным престарелым «даду» и «дида», – в этой стране им ровным счетом ничего не грозит. Мы упрятали детей в защитные полиэтиленовые пузыри, распланировали их жизни. Лично я, как вам известно, терпеть не могу святого Павла, но мудрость перевешивает, и это мудрость Аллаха: стал мужем – оставь младенческое. Как наши мальчики станут мужчинами, если им не дают поступать по-мужски? Так что, по размышлении зрелом, я очень хорошо поступил, отправив Маджида на родину. Рекомендую.
При этих словах ассамблея плакальщиков и рыдальщиц обращала скорбный взор на драгоценную фотографию Маджида с козлом. Завороженно, как индус в ожидании мычания от каменной коровы, смотрели они на снимок, и от него словно бы начинало исходить сияние: сквозь беды, потопы и адское пламя проступали добродетель и мужество; вырисовывались подлинные черты мальчика-мусульманина, ребенка, которого у них никогда не было. Эта драма немного смешила Алсану: теперь родственнички сами в ее шкуре, оставили ее в покое, плачут о себе, своих детях и о том, что с ними сделали эти ужасные восьмидесятые. На отчаянные политические саммиты, на безнадежные встречи правительства с представителями церкви за закрытыми дверями под рев толпы, затопившей улицы и бьющей витрины, – вот на что походили эти сборища. Пропасть пролегала уже не только между отцами и детьми, старыми и молодыми, местными и иммигрантами – пропасть была между теми, кто сидел тихо и кто пускался во все тяжкие.
– Слишком все спокойно и легко, – твердил Самад, пока двоюродная бабка Биби любовно протирала Маджида «Мистером Лоском». – Месяцок дома, и сразу станет понятно, кто чего стоит.
Но дело в том, что Миллату незачем было возвращаться на родину: он, как заправский шизофреник, стоял одной ногой в Бенгале, другой в Уиллздене. Они были для него единым целым. Чтобы жить в двух местах разом, одновременно и за себя, и за брата, ему не требовались ни паспорт, ни виза (в конце концов, они с Маджидом близнецы). Алсана первой это заметила. И по секрету рассказала Кларе: «Боже, они связаны друг с другом, как тяни-толкай, как нитка с иголкой – потяни за один конец, выглянет другой, что видит Миллат, то видит и Маджид, и наоборот!» О каких-то совпадениях: одинаковых болезнях, параллельных бедах, синхронной кончине домашних любимцев, случавшихся в разных концах земли, – Алсана знала. Но о многом она и не подозревала – например, о том, что в 1985 году, в те самые минуты, когда Маджид в циклон наблюдал за падающими с высоких полок предметами, Миллат дразнил судьбу, прогуливаясь по высоченной ограде кладбища в Форчьюн-Грин; а 10 февраля 1988 года, когда Маджид продирался сквозь бушующую толпу в Дакке, уворачиваясь от ножей и кулаков вербовщиков в рай, Миллат держал бой с тремя пьяными, разъяренными, скорыми на ногу ирландцами у дверей знаменитого килбурнского паба Бидди Маллигана. Вам не достаточно совпадений? Вы желаете больше фактов? Ждете появления костлявой в черном капюшоне и с косой наперевес? Ладно: 28 апреля 1989 торнадо унесло кухню в Читтагонге, прихватив с собою все, что там было, за исключением Маджида, который чудом остался клубочком лежать на полу. За пять тысяч километров от этого места Миллат в то время подминал под себя легендарную старшеклассницу Наталью Кавендиш (чье тело таило от нее страшную тайну); припасенные презервативы томились без дела в заднем кармане; он ритмично проникал все глубже, все смелее, увлеченно танцуя со смертью, но в итоге вышел сухим из воды.
Три дня:
Октябрь 15, 1987
Свет не горел, ветер настойчиво выламывал оконную раму, но Алсана, безоговорочно верившая Би-би-си, уселась в ночнушке на софу и не думала шевелиться.
– Ну да, раз мистер Лобстер сказал, значит, точка. Он ведь с Би-би-си, куда деваться!
Самаду надоело с ней биться (Алсана свято верила в незыблемость английских институтов, таких как принцесса Анна, Королевское эстрадное шоу, Эрик Морекамба[57] и радиопередача «Женский час», и переубедить ее, судя по всему, было невозможно). Он достал из кухонного стола фонарик и пошел наверх к Миллату.
– Миллат? Миллат, отзовись! Ты дома?
– Может быть, Абба, а может, и нет.
Самад пошел на голос из ванной и обнаружил там в шапке грязной розовой пены Миллата с комиксами «Виз».
– Классно, папа. Фонарик. Посвети мне, а то плохо видно.
– Еще чего. – Самад вырвал из его рук книжку с комиксами. – Надвигается ураган, а твоя безумная мать собирается сидеть здесь и ждать, пока не рухнет крыша. Вылезай. Пойдешь в сарай и принесешь палок и гвоздей, мы из них…
– Но, Абба, я ж голый!
– Не заговаривай мне зубы, у нас чрезвычайное положение. Я сказал: пойдешь в сарай…
Снаружи донесся чудовищный треск, как будто что-то вырвало с корнями и ударило о стену.
Через две минуты все семейство Игбалов разной степени одетости сгрудилось у окна на кухне и смотрело туда, где прежде стоял их сарай. Миллат трижды щелкнул каблуками и выдал на публику с уличными интонациями: «О-о-о, лучше дома места нет. Лучше дома места нет».
– Женщина, ты наконец убедилась? Теперь-то ты пойдешь?
– Может быть, Самад Миа, может быть.
– Хватит! Обойдемся без референдума. Мы едем к Арчибальду. Может, у них еще есть свет. В любом случае там на порядок безопаснее. Вы оба, марш одеваться. Соберите все жизненно необходимое и пулей в машину!
Когда Самад, державший багажник, чтобы его не захлопнул ветер, увидел, что именно его жена и сын считают жизненно важными вещами, он сильно удивился, а потом расстроился.
Самад грохнул багажником.
– Где перочинный нож, где продовольствие и фонарики? Потрясающе. Где награды, по которым можно узнать, что кто-то из Игбалов является ветераном войны? И ни у кого даже в мыслях не возникло взять Коран. В момент опасности что главное? Духовная поддержка. Я возвращаюсь в дом. Из машины ни шагу.
В кухне фонарик выхватил из темноты чайник, газовое кольцо, чайную чашку, занавеску и сюрреалистичный набросок: обломки сарая, скворечником примостившиеся на соседском каштане. Он нагнулся и достал из-под раковины швейцарский армейский нож, забрал из гостиной позолоченный Коран с бархатной каймой и собрался уходить, но вдруг его охватило желание поймать на миг бурю, урвать кусочек масштабного краха. Дождавшись, пока ветер немного утихнет, он открыл дверь и осторожно вышел в сад; фонарь широкой полосой осветил сцену апокалипсиса в городском предместье: во всех окрестных садах дубы, кедры, платаны, вязы выдернуты с корнем, заборы повалены, садовая утварь – в щепки. И только его сад, не раз осмеянный соседями за забор из гофрированного железа, отсутствие деревьев и тесные грядки с пахучими травами, оставался относительно невредимым.