ял, что человек слаб и не может управлять ни миром, ни своей судьбой. Что такое Ислам? Что значит это слово? Само слово, что значит? Покорность. Предание себя Богу. Я покоряюсь ему. Моя жизнь не принадлежит мне, она принадлежит ему. Эта жизнь, которую я зову своей, – это его жизнь, и он может делать с ней все, что хочет. Жизнь подбрасывает меня на своих волнах, и с этим ничего не поделаешь. Ничего! Сама природа – мусульманка, потому что она подчиняется законам творца.
– Не смей проповедовать в моем доме, Самад Миа! Для этого есть более подходящие места. Хочешь проповедовать – иди в мечеть, но не делай этого на моей кухне, здесь же будут есть…
– Но мы, мы не подчиняемся автоматически. Мы – люди, мы хитрые, хитрющие мерзавцы. В нас сидит зло – свободная воля. Мы должны научиться подчиняться. Я послал Маджида Махфуза Муршеда Мубтасима Икбала на родину, чтобы он понял это. Скажи мне, разве для того я это сделал, чтобы его мозг отравлял какой-то индусский лизоблюд, прихвостень британского правительства?
– Может быть, Самад Миа, а может быть, и нет.
– Хватит, Алси, предупреждаю тебя…
– Давай, давай, старый болтун! – Алсана уперла руки в боки, как борец сумо. – Ты говоришь, что мы не можем управлять судьбой, а сам хочешь управлять судьбами своих детей. Все! Оставь их в покое, Самад Миа. Оставь мальчика в покое. Он – новое поколение, он здесь родился. Конечно, он будет жить по-другому. Нельзя все запланировать. И в конце концов, что такого произошло? Он не станет алимом, но он образованный, он чистый!
– И это все, что ты требуешь от своего сына? Быть чистым?
– Может быть, Самад Миа, может быть…
– И не говори мне о новом поколении! Есть только одно поколение! Незримое! Вечное!
Где-то посредине этого спора Айри выскользнула из кухни и пошла к выходу. В коридоре она случайно бросила взгляд в зеркало – все в пятнах и царапинах. Она похожа на дитя Дайаны Росс и Энгельберта Хампердинка.
– Позволь им ошибаться… – долетел голос Алсаны с поля битвы. Пройдя сквозь дешевую деревянную дверь кухни, он донесся в коридор, где Айри глядела на свое отражение и торопливо выдирала руками чужие волосы.
Как и у всякой другой школы, у «Гленард Оук» была сложная география. Не то чтобы совсем лабиринт, и все-таки. Она была построена в два приема: сначала – в 1886-м как работный дом (в результате – жуткая громадина из красного кирпича – викторианский приют), а потом с 1963-го как школа (в результате добавился серый монолит – муниципальная собственность). Эти два чудовища были объединены в 1974 году при помощи огромного перехода в виде трубы. Но этого оказалось недостаточно, чтобы сделать два здания едиными или хотя бы уменьшить раздробленность. Горький опыт показал, что невозможно объединить тысячу детей под одним латинским выражением (школьный девиз: Laborare est Orare, Работать – значит молиться); дети – как коты, метящие территорию, или кроты, прорывающие ходы, – выделяют отдельные области со своими законами, представлениями, правилами поведения. Несмотря на все попытки бороться с этим, школа содержала и сохраняла отдельные области, приграничные районы, спорные территории, запретные зоны, точки рандеву, гетто, анклавы и острова. Никаких карт не было, но здравый смысл подсказывал держаться подальше, скажем, от закутка между мусорными баками и отделения уроков труда. Там бывали несчастные случаи (яркий пример: жалкому придурку по имени Кит зажали голову в тисках); и с тощими жилистыми парнями, которые контролировали эту территорию, лучше было не связываться – худые дети толстых отцов, у которых из задних карманов угрожающе торчали журналы, похожие на пистолеты, толстых людей, веривших в жестокую справедливость: «око за око», «да тебя ж убить мало».
Напротив находились скамейки – три в ряд. Они были предназначены для торговли крошечными дозами наркотиков. Вроде смолы марихуаны за два с половиной фунта – комочек, такой маленький, что легко может потеряться в пенале, и его так же легко перепутать с кусочком ластика. Или четвертинки экстази, лучше всего помогавшие от мучительных менструальных болей. Лопух мог также купить разнообразные продукты кустарного промысла: жасминовый чай, садовую траву, аспирин, лакрицу, муку – изображавшие первоклассные наркотики, которые следует курить или глотать, спрятавшись за школьным театром. Полукруглая стена, в зависимости от того, где ты стоишь, предоставляла бóльшую или меньшую степень защиты от глаз учителей для тех, кто еще не имел права курить в «саду для курения» («сад» был бетонной площадкой, где достигшим шестнадцати лет разрешалось курить до посинения – есть ли теперь такие школы?). Театра тоже следовало избегать. Тут терлись наглые сорванцы – двенадцати-тринадцатилетние заядлые курильщики. Им было на все насрать. Им действительно было на все насрать: на твое здоровье, свое здоровье, учителей, родителей, полицию – на все. Курение – их ответ вселенной, их raison d’être[83]. Они обожали сигареты. Они не были тонкими ценителями, не интересовались, какой фирмы то, что они курят, – они просто любили сигареты, любые. Они присасывались к ним, как младенцы к груди, а потом втаптывали бычки в грязь со слезами на глазах. Они обожали курить. Сиги, сиги, сиги. Единственное, что их интересовало, кроме сиг, это политика, а точнее: что еще выкинет этот гад – министр финансов, который не переставая повышает цены на сиги. Ведь у них всегда не хватало денег и всегда не хватало сиг. Приходилось с особым искусством сиги стрелять, выпрашивать, выманивать, красть. Любимый трюк заключался в том, чтобы потратить все карманные деньги на пачку сиг, раздать их всем подряд, а потом целый месяц можно напоминать тем, у кого есть сиги, что ты с ними поделился. Но это рискованное дело. Гораздо лучше, если у тебя незапоминающееся лицо, стрельнуть сигу, а через пять минут прийти еще стрельнуть, и никто тебя не вспомнит. Лучше выработать незаметную шпионскую манеру, стать безликим человечишкой по имени Март, Джуль или Иэн. Если и этого не можешь, придется положиться на благотворительность и дележку. Сигу можно поделить бесконечным числом способов. Например, так: некто (кто все-таки купил пачку) закуривает. Кто-то кричит: «На двоих!» Скуренная до половины сигарета передается крикнувшему. Как только она оказывается у него, слышится «На троих!», потом «Остатки!» (что значит, половина от трети), потом «Окурок!» а затем, если день холодный и желание курить побеждает – «Последнюю затяжку!». Но последняя затяжка – это для отчаявшихся, она делается, когда не осталось ни перфорации, ни названия фирмы, ни того, что не стыдно назвать окурком. Последняя затяжка – это желтеющая бумага фильтра, из которой вдыхаешь какую-то гадость, это уже не табак, а нечто, что оседает в легких, становится бомбой замедленного действия, разрушает иммунную систему и вызывает постоянный, непрекращающийся насморк. Эта гадость превращает белые зубы в желтые.
В «Гленард Оук» все были чем-то заняты. Школа представляла собой Вавилон, где дети из разных классов, с разным цветом кожи говорили на разных языках, каждый в своем особом уголке, из их ртов вырывался табачный дым и возносился к их многочисленным богам. (Статистика 1990 года: 67 вероисповеданий, 123 языка).
Laborare est Orare:
зубрилы у пруда определяют пол лягушек, школьные красавицы в кабинете музыки поют французские хороводные песни, говорят на ломаной латыни, сидят на виноградных диетах, подавляют лесбийские инстинкты, толстяки в физкультурной раздевалке онанируют, нервные девочки у кабинета иностранных языков читают кровавые истории, маленькие индусы на футбольном поле играют в крикет теннисными ракетками,
Айри Джонс ищет Миллата Икбала,
Скотт Бриз и Лиза Рейнбоу в туалете трахаются,
Джошуа Чалфен, гоблин, старейшина и гном возле отделения естественных наук играют в «Гоблинов и Горгон».
И все, абсолютно все курят, курят, курят. Выпрашивают сиги, подносят к ним зажигалки, затягиваются, собирают бычки, вытряхивают из них оставшийся табак, радуются способности сигарет объединять людей разных национальностей и вероисповеданий, но чаще – просто курят (Сиги не будет? Дай сижку!), пыхтят дымом, как маленькие трубы, пока он не становится таким густым, что те, кто топили здесь печи в 1886-м, во времена работного дома, не чувствовали бы себя не в своей тарелке.
И в дыму Айри ищет Миллата. Она уже была на баскетбольной площадке, в «саду для курения», в кабинете музыки, в кафетерии, в туалетах – и в мужском, и в женском, и на кладбище, примыкавшем к школе. Она должна его предупредить. Будет облава, учителя и полиция будут ловить тех, кто незаконно курит траву или сигареты. Сейсмические колебания открыл Арчи – ангел откровения; она подслушала телефонный разговор и узнала священную тайну Объединенного комитета учителей и родителей; и теперь на Айри лежит миссия, гораздо более важная, чем у сейсмолога, скорее похожая на миссию пророка, потому что она знает день и время, когда случится землетрясение (сегодня в два тридцать), она знает, чем оно опасно (грозит исключением), и знает, кто станет его жертвой. Она должна его спасти. Положа руку на трясущуюся от волнения щеку и потея под тремя дюймами афропрически, она бежала по школьному двору, зовя его, спрашивая о нем всех подряд, заглядывая во все места, где он обычно бывает, но его не было ни с мальчишками – уличными торговцами, коренными жителями Ист-Энда, ни со школьными мажорками, ни с компанией индусов, ни с черными пацанятами. Наконец она добрела до той части старого работного дома, где находилось отделение естественных наук – до излюбленной мертвой зоны: восточный угол здания скрывал ценные тридцать ярдов травы, в которой мог спрятаться от посторонних глаз любой нарушитель школьных правил. В этот осенний день, ясный и свежий, здесь было полно народу. Айри пересекла площадку, где проходил чемпионат по вышибалам, наступила на игру Джошуа Чалфена «Гоблины и Горгоны» («Эй, смотри, куда идешь! Ты наступила на Пещеру Мертвых!»), пробилась через сплоченные ряды курильщиков и добралась до Миллата, который стоял в эпицентре всего этого, коротко затягивался конусообразным косяком и слушал высокого парня с густой бородой.