аивать базар, каждый скажет, что хочет, по очереди, начиная с Миллата и заканчивая Джошуа, и когда все станет ясно, я скажу свое заключительное слово, и на этом мы закончим. Довольно безболезненно, не правда ли?
– Мне нужна сига, – сказал Миллат.
Директор пошевелился. Он снял правую ногу с левой и закинул тощую левую на правую, он поднес к губам указательные пальцы, сложив их в подобие шпиля церкви, и втянул голову, как черепаха.
– Миллат, я тебя прошу…
– Пепельница у вас есть?
– Нет. Перестань, Миллат.
– Тогда я пойду курну у ворот.
Таким образом школьники загоняли директора в угол. Он не может допустить, чтобы тысяча его учеников выстроилась на улицах Криклвуда, куря и позоря школу. Это было время столов переговоров. Придирчивых родителей, старательно читающих «Образовательное приложение к «Таймс», оценивающих школу с помощью статистических данных и отчетов инспекторов. Директору приходилось время от времени отключать пожарную сигнализацию и прятать тысячу курильщиков на территории школы.
– Ладно… подвинь стул ближе к окну. Только не устраивай из этого шоу, хорошо?
Изо рта Миллата свешивалась сигарета «Лэмберт и Батлер».
– Огоньку не найдется?
Директор принялся копаться в кармане рубашки, где коробка немецкого табака и зажигалка были завалены бумажными носовыми платками и шариковыми ручками.
– На, возьми. – Миллат закурил и выпустил дым в лицо директору. Тот закашлялся, как старушка. – Ладно, Миллат. Начинай. Я на тебя надеюсь, надеюсь, что ты расскажешь, как было дело.
Миллат рассказал:
– Я стоял возле отделения естественных наук и занимался духовным совершенствованием.
Директор подался вперед и постучал церковным шпилем по губам.
– Ты задаешь мне дополнительную работу, Миллат. Если это как-то связано с религией, тебе же лучше, но ты должен рассказать мне обо всем.
– Я разговаривал со своим другом Хифаном, – пояснил Миллат.
Директор покачал головой:
– Миллат, я не понимаю.
– Он мой духовный наставник. И я просил у него совета.
– Духовный наставник? Хифан? Он из нашей школы? Мы тут о секте говорим, Миллат? Я должен знать, о секте или нет.
– Ни хрена это не секта! – рявкнула Айри. – Давайте закончим поскорее. У меня оркестр через десять минут.
– Айри, сейчас говорит Миллат. И мы его слушаем. И надеюсь, когда будет твоя очередь, Миллат проявит больше уважения к тебе, чем ты сейчас проявила к нему. Надо слушать друг друга, понятно? Хорошо, Миллат, продолжай. Что за духовный наставник?
– Мусульманин. Он укреплял меня в моей вере. Он глава криклвудского отделения Крепкого Единства Воинов Исламского Народа.
Директор нахмурился.
– КЕВИН?
– Они знают, что у них проблема с акронимом, – объяснила Айри.
– Итак, – нетерпеливо продолжил директор, – этот парень из КЕВИНа… это он доставал траву?
– Нет, – ответил Миллат, туша сигарету о подоконник. – Это была моя трава. Он говорил со мной, а я курил.
– Слушайте, – не выдержала Айри через несколько минут такого разговора, – все очень просто. Это была трава Миллата. Я ее курила, совершенно бездумно, а потом дала Джошуа косяк подержать, пока завяжу шнурки. Он не имеет к этому никакого отношения. Понятно? Теперь мы можем идти?
– Неправда.
Айри повернулась к Джошуа:
– Что?
– Она пытается покрыть меня. Там была и моя марихуана тоже. Это я доставал марихуану. А потом полиция меня сцапала.
– Ну даешь, Чалфен, вот ты придурок.
Может быть. Но за последние два дня Джошуа стал пользоваться большим уважением, его стали чаще дружески похлопывать по плечу, и он важничал больше, чем когда-либо в жизни. Его принимали за приятеля Миллата, и Джош грелся в тени его славы, а что касается Айри, за эти два дня он позволил «смутному интересу» превратиться в настоящую влюбленность. Более того. Он влюбился в них обоих. В них было что-то притягательное. Чего не было ни у гнома Элджина, ни у волшебника Молоха. Ему нравилось быть с ними связанным, какой бы незначительной ни была эта связь. Эти двое вырвали его из разряда зубрил, случайно вытащили его из тьмы, и он оказался в центре внимания. Теперь он так просто не сдастся.
– Джошуа, это правда?
– Да-а… ну, это началось как-то само собой, и только теперь я понимаю, что я влип. Я не хочу распространять наркотики, естественно, не хочу, но меня как будто что-то принуждает…
– Брось ты!
– Айри, не мешай Джошуа. Дай ему сказать. Он имеет право высказаться.
Миллат сунул руку в карман рубашки директора и вытащил оттуда коробку табака. Высыпал содержимое на кофейный столик.
– Давай тогда, Чалфéй-еврей, отмерь восьмушку.
Джошуа посмотрел на резко пахнущую коричневую горку.
– Европейскую восьмушку или английскую?
– Сделай так, как просит Миллат, – раздраженно попросил директор и подался вперед, поближе к столику, – и все станет ясно.
Дрожащими пальцами Джошуа сгреб немного табака на ладонь и поднял ее. Директор сунул руку Джошуа под нос Миллату, чтобы тот вынес вердикт.
– Тут даже на пять фунтов нет, – презрительно бросил Миллат. – Фиговый из тебя продавец.
– Понятно, Джошуа, – сказал директор и высыпал табак обратно в коробку. – Думаю, теперь все выяснилось. Даже я понял, что там не будет восьмушки. Но меня очень беспокоит, что ты соврал. Придется выбрать время и поговорить об этом.
– Хорошо, сэр.
– И, кстати, недавно я переговорил с вашими родителями, и мы пришли к выводу, что наша политика должна не столько пользоваться карательными мерами, сколько вести к плодотворному сотрудничеству, а потому они предложили двухмесячный курс.
– Какой еще курс?
– Каждый вторник и четверг Миллат и Айри должны будут приходить домой к Джошуа и в течение двух часов заниматься с ним математикой и биологией. У него нет проблем с этими предметами, а у вас есть.
– Шутите? – фыркнула Айри.
– Нет, не шучу. Мне это предложение показалось интересным. Так Джошуа подтянет вас по этим предметам, вы пообщаетесь с хорошей семьей и, кроме того, перестанете болтаться по улицам. Я уже обсудил все с вашими родителями, и им этот проект тоже понравился. Плюс ко всему отец Джошуа – известный ученый, а мать – замечательный садовод. Так что, я уверен, вы многому научитесь. У вас обоих большой потенциал. Но мне кажется, есть нечто, существенно его снижающее, – то ли это атмосфера в семье, то ли проблемы личного характера – не знаю, в любом случае вы получаете отличную возможность отвлечься. Надеюсь, вы сами поймете, что это не обычное наказание. Это для вашего же блага. Люди должны помогать друг другу. Хочется верить, что вы подойдете к нашему проекту со всей душой. Такие проекты отвечают самому духу, самой сущности «Гленард Оук», ведь именно с мыслью о взаимопомощи и основал нашу школу сэр Гленард.
Каждый ученик «Гленард Оук» знал, что с мыслью о взаимопомощи ее основал сэр Эдмунд Флекер Гленард (1842–1907), который остался в памяти школы как ее викторианский покровитель. Официальная версия гласила, что Гленард вложил деньги в дело улучшения условий жизни малоимущих слоев населения. Официальные брошюры Объединенного комитета учителей и родителей описывали это заведение скорее не как работный дом, а как «пристанище, место работы и образования» для группы англичан и жителей Карибского бассейна. Брошюры говорили об основателе «Гленард Оук» как о филантропе, развернувшем свою деятельность в сфере образования. Но ведь те же брошюры уверяли, что «оставление после уроков» лучше называть «внеклассной воспитательной работой».
Тщательное исследование архивов местной библиотеки показало бы, что сэр Эдмунд Флекер Гленард был колонизатором, удачно разбогатевшим на разведении табака на Ямайке, или, точнее, на управлении огромными табачными плантациями. Спустя двадцать лет, когда сэр Эдмунд накопил денег уже больше, чем нужно, он сел в огромное кожаное кресло и подумал, а не может ли он сделать еще что-нибудь. Что-нибудь, что позволит ему провести старость в окружении любви и уважения. Что-нибудь для людей. Для тех, кого он видит из окна. Для тех, кто работает на его полях.
Несколько месяцев сэр Эдмунд не мог придумать, что бы такое сделать. Но потом однажды, воскресным днем, когда он лениво прогуливался по Кингстону, до его ушей долетели знакомые звуки. Звуки песнопения. Хлопки. Плач и стенания. Гул, страсть и исступление выплывали из каждой церкви и текли в густом ямайском воздухе, как будто исходя от невидимого хора. Вот оно, подумал сэр Эдмунд. В отличие от многих своих благородных соотечественников, называвших такое пение «кошачьим концертом» и считавших его варварством, сэр Эдмунд всегда любил в ямайских христианах их религиозное рвение. Ему нравилась мысль о радостной церкви, где можно чихнуть, или закашляться, или не вовремя пошевелиться, и при этом священник не уставится на тебя с укором во взгляде. Сэр Эдмунд был уверен, что Бог, при его-то мудрости, не мог задумать церковь как мрачное место, где любой чувствует себя неловко, например, как в Танбридж-Уэллс, скорее всего, он хотел, чтобы было весело, чтобы там пели и плясали, топали ногами и хлопали в ладоши. И ямайские туземцы это понимали. Правда, иногда казалось, что только это они и понимали. Он остановился перед самой оживленной церковью и задумался об удивительном различии между отношением ямайцев к Богу и своим отношением к работодателю. Он уже не раз размышлял об этом. Как раз недавно, когда он сидел в своем кабинете и бился над задачей, которую сам себе поставил, пришли надсмотрщики и сообщили о трех забастовках, о том, что многие ямайцы спят или принимают наркотики в рабочее время и о том, что все женщины (в том числе обе Боуден) жалуются на низкую зарплату и отказываются работать. Вот в этом-то все и дело. В любое время дня и ночи можно заставить ямайцев молиться, они всегда готовы прийти в церковь по любому религиозному поводу (даже самому сомнительному), но стоит надсмотрщику хоть на минуту отвлечься – и тотчас же вся работа на табачной плантации прекращается. Как только они оказывались в церкви, их переполняла энергия, они выли и скакали как сумасшедшие, но во время работы становились вялыми и безынициативными. Это приводило его в такое недоумение, что несколько лет назад он даже написал об этом письмо в «Глинер», вызывая желающих на переписку, но не получил удовлетворительного ответа. Чем больше Эдмунд размышлял над этим, тем яснее ему становилось, что в Англии дело обстоит ровно наоборот. Способность ямайцев верить и их неспособность работать и учиться восхищали. И, напротив: можно было восхищаться способностью англичан работать и учиться и их неспособностью верить. И теперь сэр Эдмунд, собравшийся уже идти домой, понял, что он должен что-то с этим сделать, а точнее, полностью изменить такое положение вещей! Сэр Эдмунд – человек довольно тучный (казалось, что внутри него может быть спрятан еще один человек) – всю дорогу домой практически бежал вприпрыжку.