Обе стороны зашли в тупик. Стало ясно, что пора делить территорию. Айри потребовала свою комнату и чердак, Арчи – разумный спорщик – попросил только комнату для гостей, телевизор и спутниковую тарелку (установленную за счет государства), а Кларе досталось все остальное, кроме ванной, признанной нейтральной территорией. Настало время хлопанья дверей, потому что время переговоров прошло.
25 октября 1991 года в час ночи Айри пошла в наступление. По опыту она знала, что перед сном ее мать проще всего переубедить. В это время она начинала говорить тихо, как ребенок, от усталости у нее появлялась легкая шепелявость. Именно тогда было легче всего получить то, чего хотелось: деньги на карманные расходы, новый велосипед, перенесение комендантского часа на более позднее время. Эта тактика была стара как мир, так что Айри сначала даже не думала ее применять в этом важном и долгом споре. Но другого выхода не было.
– Айри? Ф фем двело? Щас ночфи… Лофысь фпать…
Айри открыла дверь пошире, впуская в спальню свет из коридора.
Арчи зарылся в подушку.
– Черт, дочка, правда, уже час ночи! Некоторым завтра на работу вставать.
– Я хочу поговорить с мамой, – твердо сказала Айри, подходя к кровати. – Днем она не хочет со мной разговаривать, так что приходится говорить ночью.
– Айри, пжаа-лста… я уфтала… я хофу фпать.
– Мне не просто хочется отдохнуть год, мне это необходимо. Смертельно важно. Я хочу набраться жизненного опыта. Я всю жизнь прожила в этой дыре. Тут все одинаковые. Я хочу поехать посмотреть на других людей. Вот Джош тоже хочет побольше увидеть, и родители его поддерживают!
– А мы не можем тебя поддерживать. У нас нет на это денег, – проворчал Арчи, накрывая голову одеялом. – Мы же не великие ученые.
– Мне не нужны от вас деньги. Я найду работу или еще что придумаю, но мне нужно ваше согласие! Чтобы вы оба мне разрешили. Я не хочу жить шесть месяцев в Африке и каждый день думать, что вы на меня сердитесь.
– Да я-то не против. Я ничего и не говорю, это вот мама…
– Спасибо, пап, а то я без тебя не знала.
– Ну и ладно, – обиженно проворчал Арчи, отворачиваясь к стене. – Ни слова тебе больше не скажу…
– Пап, прости, я не то хотела… Мам! Ты не могла бы сесть и нормально поговорить со мной? Мне необходимо с тобой поговорить. Иногда у меня возникает такое чувство, что я говорю сама с собой, – сказала Айри корявым языком – в этом году все английские дети так заговорили, благодаря сериалам антиподов. – Мне нужно твое разрешение.
Даже в темноте Айри разглядела, как Клара нахмурилась.
– Какфое ражрешение? Хошешь поехать погляветь на неффясных негров? Новый доктор Ливингштон? Этому тевя науфили Шалфены? Хошешь погляветь на неффясных негров, шиди ждесь и шмотри на меня школько влежет. Хоть фше шешть мешяцев!
– При чем здесь это! Я просто хочу посмотреть, как живут другие люди!
– И ждохнуть от малярии! Пройдишь по улише – пошмошришь, как живут друвие!
Айри сердито схватилась за столбик кровати и обогнула угол, чтобы подойти ближе к Кларе.
– Почему ты не можешь просто сесть и нормально со мной поговорить. Нормально, а не как будто говоришь с пятилетним ребенком…
В темноте Айри не заметила стакан с водой. Она охнула, когда ледяная вода пролилась ей на ноги и просочилась на ковер. А потом, когда вода стекла, Айри показалось, как это ни странно, что кто-то кусает ее за ногу.
– Ай!
– Боже мой! Что опять? – спросил Арчи и включил ночник.
Айри посмотрела вниз. Война войной, но это был явно низкий удар. На ее правой ноге висели чьи-то вставные челюсти.
– Черт! Что это?
Но спрашивать было глупо. Еще не закончив вопроса, она уже догадалась, в чем дело. Ночной голос. Идеальная белизна днем.
Клара быстро сняла свои зубы с ноги Айри и, поскольку теперь уже не было смысла их прятать, положила их на тумбочку.
– Дафольна? – устало спросила Клара. (Не то чтобы она специально скрывала это от Айри, просто как-то не нашлось подходящего момента, чтобы сказать).
Но Айри было шестнадцать, а в этом возрасте кажется, что все всё делают специально. Для нее это стало еще одним доказательством родительского лицемерия и скрытности, еще один пример тайн Джонсов – Боуденов, тайн, о которых никто тебе не расскажет, истории, которая всегда будет покрыта мраком, слухов, в которых никогда не разберешься. Каждый день наполнен намеками и недомолвками. Кусочек шрапнели в ноге Арчи… фотография белого дедушки Дарэма… имя Офелия и слово «сумасшедший дом»… велосипедный шлем и древний брызговик… запах из «О’Коннела»… слабое воспоминание о какой-то ночной поездке на машине и о том, как она махала мальчику, улетающему на самолете… конверты со шведскими марками, Хорст Ибельгауфтс, «если что, вернуть отправителю»…
Какую сложную паутину мы плетем. Прав был Миллат – наши родители ущербные люди: у одного нет руки, у другой – зубов. Они знают массу тайн, которые ты хотел бы узнать, но боишься. Но теперь ей все это надоело. Ей больше не нужны тайны. Ей нужна правда – вся целиком. Она возвращается к отправителю.
– Да не смотри ты так удивленно, – дружелюбно сказал Арчи. – Это всего лишь зубы. Теперь ты знаешь. Ну и что, конец света, что ли?
Но в некотором смысле это и был конец света. Она пошла в свою комнату, взяла тетради и учебники, самую необходимую одежду, сложила все в большой рюкзак и надела длинное пальто прямо на ночную рубашку. На секунду она подумала о Чалфенах, но она знала, что не получит там ответов, там ей могут дать только убежище от вопросов. Кроме того, у них была всего одна свободная комната, и сейчас ее занимал Миллат. Айри знала, куда надо пойти – к самому сердцу тайн, туда, куда в это время суток можно добраться только на 17-м автобусе, сидя на втором этаже среди сидений, залитых рвотой, и до места назначения ехать 47 остановок. Но в конце концов она добралась.
– Боже мой! – пробормотала Гортензия, сонно моргая. Она стояла в халате, а на голове у нее были железные бигуди. – Айри Амброзия Джонс, ты, что ли?
Глава 15. Чалфенизм против Боуденизма
Да, это была Айри Джонс, ставшая на шесть лет старше с тех пор, как они последний раз виделись. Выше, шире, с грудью, без волос, в тапочках, выглядывающих из-под длинного бобрикового пальто. И это была Гортензия Боуден, на шесть лет постаревшая, ставшая ниже, шире, ее грудь свисала на живот, и волос у нее тоже не было (хотя она и – непонятно зачем – завивала свой парик), тапочки едва выглядывали из-под длинного ватного халата бледно-розового цвета. Но самое главное – Гортензии было восемьдесят четыре года. Но она не стала маленькой сухонькой старушкой. Круглая, крепкая. Ее жир так натягивал кожу, что морщины просто не могли появиться. И все же восемьдесят четыре – это не семьдесят семь и не шестьдесят три. В восемьдесят четыре впереди тебя ждет только смерть, надоедающая постоянными напоминаниями о себе. Смерть наложила отпечаток на ее лицо – и это показалось Айри новым. Ожидание, страх и благословенное успокоение.
И все же, хотя были и отличия, Айри с удивлением обнаружила, когда спустилась по лестнице в полуподвальную квартиру Гортензии, что в основном тут ничего не изменилось. Когда-то давно она часто бывала у бабушки – тайные визиты с Арчи, пока мать в колледже, – и всегда уносила с собой что-нибудь удивительное: маринованную рыбью голову, печеное яблоко с красным перцем или слова случайного, но навязчивого псалма. А потом в 1985-м на похоронах Даркуса десятилетняя Айри проболталась о походах к бабушке, и Клара положила им конец. Они, правда, иногда звонили друг другу. И до сих пор Айри получала письма, состоявшие из короткой записки на тетрадном листке и экземпляра «Сторожевой башни». Временами Айри смотрела на лицо матери и видела в нем бабушкины черты: широкие скулы, кошачьи глаза. Но вот уже шесть лет они не виделись.
А в доме, казалось, за это время прошло всего шесть секунд. Так же темно, сыро, так же глубоко под землей. По-прежнему везде расставлены сотни светских статуэток («Золушка идет на бал», «Миссис Тиддлитум показывает белочкам, как пройти к месту пикника»). Они стояли каждая на своей салфеточке и улыбались друг другу, радуясь, что находятся люди, готовые заплатить сто пятьдесят фунтов, выкроив их с пятнадцати пенсий, за такие жалкие фарфоровые или стеклянные безделушки. Над камином, занимая всю стену, появился гобеленовый триптих –
Айри помнит, как бабушка его ткала. На первом куске были Избранные, сидящие на небесах рядом с Иисусом в день Страшного суда. Все без исключения Избранные были белокурыми и голубоглазыми и казались настолько безмятежными, насколько позволяли дешевые нитки Гортензии. Они смотрели на «великое множество» – которое тоже казалось счастливым, но не таким счастливым, как Избранные, и наслаждалось вечным раем на земле. А «великое множество», в свою очередь, жалостливо смотрело на язычников (которых было больше всех). Язычники – мертвые – лежали в могилах, причем упакованы они туда были, как сардины в банку.
Не хватало только Даркуса (Айри смутно помнила только смесь запахов: нафталин и отсыревшая шерсть), зато было его пустое кресло – по-прежнему вонючее, и был его телевизор – по-прежнему включенный.
– Айри, посмотри, на кого ты похожа! Крошка, во что ты одета! Это же ужас! Замерзла, моя девочка! Дрожит, как осиновый лист! Дай лоб потрогаю. Так и есть. Температура. Ты что это заразу ко мне в дом тащишь?
В присутствии Гортензии самое главное – не признаваться, что болеешь. Как в любом ямайском доме, лечение будет хуже самой болезни.
– Нет, все нормально. Я не бо…
– Неужели? – Гортензия заставила Айри потрогать рукой лоб. – Это температура. Совершенно ясно. Чувствуешь?
Айри чувствовала. Лоб был горячий, как печка.
– Иди сюда. – Гортензия схватила плед с кресла Даркуса и набросила на плечи Айри. – А теперь живо на кухню, и хватит придуриваться. Это надо же додуматься: ночью, в холод, выбежать, толком не одевшись! Быстро пьешь чай, и бегом в постель.