– Я знал, что ты поймешь. Жаль, что не удалось поговорить раньше, но в последнее время дома меня все бесит, и к тому же, как только я тебя вижу, тут же откуда ни возьмись появляется Миллат. Я действительно рад тебя видеть.
– Я тоже. Ты как-то изменился.
Джош небрежно указал на свою одежду, которая была теперь не такой дурацкой, как раньше.
– Ну нельзя же всю жизнь донашивать за отцом его вельветки.
– Да уж.
Джошуа хлопнул в ладоши.
– Я еду в Гластонбери и пока не собираюсь возвращаться. Я встретился с людьми из ФАТУМа и отправляюсь туда вместе с ними.
– Но сейчас март. Ты едешь летом?
– Джоли и Криспин – те самые люди из ФАТУМа – говорят, что надо ехать сейчас. Пожить там какое-то время на природе.
– А как же школа?
– Тебе можно прогуливать, а мне нельзя? Я не отстану. У меня все-таки голова Чалфена, так что вернусь перед экзаменами и все сдам. Айри, ты бы только видела этих людей. Они… потрясающие. Он дадаист, а она анархистка. Настоящая. Не такая, как Маркус. Я ей рассказал о Маркусе и его дурацкой Будущей Мыши. Она сказала, что он опасный тип. А может, даже и психопат.
Айри задумалась:
– Ну… Это вряд ли.
Не затушив окурок, Джошуа выкинул его в форточку.
– Я больше не ем мяса. Я еще не отказался от рыбы, но это все полумеры. Так что собираюсь скоро стать полным вегетарианцем.
Айри пожала плечами, не зная, что на это сказать.
– И, кстати, в этой старой пословице что-то есть.
– В какой?
– «Клин клином вышибают». Только самыми радикальными мерами можно достучаться до такого, как Маркус. Он сам не понимает, до какой степени он ничего не знает. Нет смысла вести себя с ним разумно, потому что он считает, что у него исключительное право на «разумность». Что с такими людьми делать? А знаешь, я теперь еще и кожу не ношу… и не ем продукты животного происхождения: желатин и всякое такое.
Поглядев с минуту на ноги прохожих – кожаные ботинки, спортивные тапочки, туфли на каблуках – Айри сказала:
– Да, ты им всем покажешь.
А первого апреля вдруг появился Самад. Он шел на работу, поэтому был весь в белом; в своем помятом костюме он был похож на расстроенного святого. В глазах у него стояли слезы. Айри впустила его.
– Привет, мисс Джонс. – Самад слегка кивнул. – Как поживает твой отец?
Айри улыбнулась, вступая в игру.
– Вы видите его чаще, чем мы. Как Бог?
– Спасибо, отлично. Ты не видела моего никудышного сына?
Но прежде чем Айри успела произнести свой обычный ответ, Самад расплакался, и она повела его в гостиную, усадила в кресло Даркуса и принесла ему чай.
– Что-то не так, мистер Икбал?
– А что так?
– Что-то с моим отцом?
– Нет, что ты… С Арчибальдом все в порядке. Он у нас как реклама стиральной машинки. Всегда один и тот же.
– Что тогда?
– Миллат. Его нет уже три недели.
– Боже мой. Вы не заходили к Чалфенам?
– Он не у них. Я знаю, где он. Из огня да в полымя. Он с этими психами в зеленых галстуках в спортивном центре в Честере.
– Вот черт.
Айри села, закинула ногу на ногу и закурила.
– Я давно не видела его в школе, но даже не представляла, насколько давно. Но если вы знаете, где он, то…
– Я пришел к тебе не потому, что его ищу, я пришел за советом, Айри. Что мне делать? Ты его знаешь… скажи, как до него достучаться?
Айри закусила губу – старая привычка ее матери.
– Я не знаю… Мы теперь не так много общаемся… но мне всегда казалось, что ему не хватает Маджида… он, наверно, скучает… То есть он сам никогда не признается… но Маджид его брат-близнец, так что, может быть, если бы он вернулся…
– Нет, это тут ни при чем. Я сам хотел бы, чтобы это было так. Одному Богу известно, какие надежды я возлагал на Маджида. А теперь он возвращается в Англию, чтобы изучать право, а платят за него эти Чалфены. Он хочет насаждать людские законы, а закон Бога его не волнует. Он не внял учению Магомета – да хранит его Аллах! И, конечно, его мать в восторге. Но я в нем разочаровался. Настоящий англичанин. Поверь мне, Маджид не поможет Миллату, а Миллат не поможет Маджиду. Они оба сбились с пути. Осталось только ждать, когда они переженятся на каких-нибудь Шейлах и загонят меня в могилу. Я всего лишь хотел, чтобы мои сыновья были добрыми мусульманами. Ох, Айри, – Самад взял ее руку и грустно погладил ее, – я не знаю, где я ошибся. Ты им говоришь, а они не слышат, потому что на всю мощность включена эта музыка Public Enemy. Ты показываешь им дорогу, а они выбирают кривую тропинку, ведущую к адвокатуре. Ты ведешь их, а они сбегают от тебя в спортивный центр в Честере. Ты пытаешься планировать свою жизнь, но все идет не так как надо…
«Но если бы можно было начать сначала, – подумала Айри, – если бы можно было вернуться к истокам, к началу истории, вернуться на родину…» Но она этого не сказала, потому что он и сам понимал это, так же, как она, и оба они знали, что бесполезно гоняться за собственной тенью. Она ничего не сказала, просто вынула свою руку из-под его и положила ее сверху, погладила его в ответ.
– Ох, мистер Икбал, я даже не знаю, что тут можно сказать…
– Да, сказать тут нечего. Одного я отправляю на родину, и он возвращается настоящим англичанином – в белом костюме, будущий судья в дурацком парике. А другого я оставляю, и он нацепляет зеленый галстук и присоединяется к террористам. Иногда я думаю, а мне какое дело? – печально спросил Самад, выдав, что и на него тоже повлияла Англия за эти двадцать лет. – Но мне есть до этого дело. Меня это беспокоит. Теперь уже мне кажется, что когда приезжаешь в эту страну, ты заключаешь договор с дьяволом. Ты протягиваешь паспорт на таможне, и все – на тебе клеймо. Ты хочешь только заработать немного денег, чтобы было легче вступать в жизнь… ты и не думаешь здесь оставаться! С какой стати? Холод, слякоть, тоска, отвратительная еда, кошмарные газеты – чего ради оставаться тут, где тебя никто не любит, все только терпят? И терпят-то еле-еле. Как будто ты животное, которое с трудом удалось приручить. Ты и не думаешь оставаться! Но ты уже заключил договор с дьяволом… он затягивает тебя, и вот ты уже не можешь вернуться, твои дети ни на что не похожи, а ты сам стал непонятно кем.
– Неправда, ну что вы!
– И тогда ты начинаешь думать, что, может быть, так и надо. Сама мысль о родине, о принадлежности к своей стране начинает вдруг казаться бессмысленной грязной ложью… И я начинаю думать, что место рождения ничего не значит, что человек рождается там, где рождается, просто случайно. Но если поверить во все это, то к чему ты придешь? В чем тогда смысл? Где суть?
Пока Самад с ужасом описывал эту антиутопию, Айри смущенно думала о том, что мир, состоящий из случайных событий, кажется ей раем. Только там ей видится свобода.
– Ты меня понимаешь, крошка? Я знаю, что ты меня понимаешь.
А на самом деле это значило: «Мы с тобой говорим на одном языке? Мы одинаково мыслим? Мы одинаковые?»
Айри сжала его руку и решительно закивала, боясь, что он снова заплачет. Ей придется сказать ему то, что он хочет услышать. А как же иначе?
– Да, – ответила она. – Да, да, да.
Поздно вечером вернулись с молитвы Гортензия и Райан – оба в приподнятом настроении. Сегодня назовут день Страшного суда. Райан надавал Гортензии указаний по поводу перепечатывания его последней статьи для «Сторожевой башни» и вышел в коридор позвонить в Бруклин, сейчас он все узнает.
– А я думала, что он будет решать вместе с ними.
– Конечно, конечно, но… окончательно подтвердить должен сам мистер Чарльз Уинтри, – почтительно произнесла Гортензия. – Сегодня удивительный день! Великий день! Помоги мне поставить печатную машинку… сюда, на стол.
Айри притащила на кухню огромный старый «Ремингтон» и поставила его на стол перед Гортензией. Та протянула ей пачку листов, исписанных мелким почерком Райана.
– А теперь, Айри Амброзия, ты будешь мне читать, только помедленнее, а я печатать.
Следующий час Айри читала, морщилась от ужасного витиеватого стиля Райана, передавала «штрих» при необходимости и стискивала зубы, когда автор статьи каждые десять минут влетал в кухню с новыми идеями: как подправить синтаксис, как поменять местами абзацы.
– Мистер Топс, вы дозвонились?
– Нет еще, миссис Б., еще нет. К мистеру Чарльзу Уинтри всегда трудно дозвониться. Сейчас снова попробую.
В усталом мозгу Айри плавала одна фраза, которую сказал Самад: «Иногда я думаю, а мне какое дело?» И теперь, когда Райан снова вышел, Айри решила осторожно спросить об этом.
Гортензия откинулась на спинку стула и положила руки на колени.
– Айри Амброзия, я занимаюсь этим всю жизнь. Я ждала с самого детства, с тех пор, когда я девочкой бегала в белых гольфах.
– Но я не понимаю, зачем…
– Конечно, не понимаешь, что ты знаешь о том, что и зачем? Мои корни – в свидетелях Иеговы. Я знала Истинную церковь еще тогда, когда немногие знали. Это то хорошее, что дала мне моя мать, и теперь, когда конец уже близок, я не сдамся.
– Но, ба, это же… ты даже…
– Послушай, что я тебе скажу. Я не то что другие Свидетели, я не боюсь смерти. Они просто хотят, чтобы все вокруг умерли, а сами они остались живы. И это глупо, из-за этого не стоит посвящать себя Иисусу Христу. Моя цель выше. Я хочу стать одной из Избранных, даже несмотря на то, что я женщина. Я мечтала об этом всю жизнь. Я хочу воссесть рядом с Господом и принимать решения. – Гортензия громко цыкнула зубом. – Мне надоело, что мне все время напоминают, что я женщина, что я недостаточно образованная. Вечно все пытаются чему-то тебя научить: то одному, то другому – дать тебе образование… С женщинами из рода Боуденов всегда так. Появляется кто-то и делает вид, что хочет чему-то научить, а на самом деле образование ни при чем, на самом деле это самая настоящая борьба. Но если я стану одной из ста сорока четырех, никто больше не будет