– Да! Маджид! Наконец-то мы встретились! У меня такое чувство, будто я давно тебя знаю – вообще-то вроде бы действительно знаю, но вроде бы и нет, – но скажи, чертовски интересно, как ты узнал меня?
Лицо Маджида озарила чуть кривая, но ангельски очаровательная улыбка.
– Мой дорогой Маркус, вы единственный белый человек на выходе номер 32.
Возвращение Маджида Махфуза Муршеда Мубстасима всколыхнуло семейства Игбалов, Джонсов и Чалфенов.
– Я его не узнаю, – спустя несколько дней по секрету пожаловалась Кларе Алсана. – Странный он. Я ему сказала, что Миллат в Честере, а он ни слова. Только губы поджал. Восемь лет не видел брата! Хоть бы пискнул. Самад говорит, это клон какой-то, а не Игбал. Даже подойти к нему лишний раз не хочется. Он чистит зубы по шесть раз на дню. Гладит исподнее. За завтраком читает Дэвида Найвена[96].
Джойс и Айри отнеслись к новичку одинаково подозрительно. Долгие годы они успешно любили одного брата и вдруг увидали новое и все же очень знакомое лицо – это все равно что включить любимый телесериал и обнаружить, что обожаемого актера подло заменили статистом с похожей прической. Первые несколько недель они просто не знали, как к нему относиться. Что касается Самада, то, будь его воля, он был навечно запрятал этого парня куда подальше: запер под лестницей или сослал в Гренландию. Он содрогался при мысли о неизбежных визитах многочисленной родни, перед которой он так хвастался (всех тех племен, что истово молились фотографии в рамке), – вот они вытаращат глаза при виде младшего Игбала, атеиста в галстуке, цитирующего Адама Смита и своего чертова Э.М. Форстера. Единственным приятным моментом оказалась перемена в поведении Алсаны. Где толковый словарь, не знаешь? Знаю, Самад Миа, он в верхнем правом ящике. Когда она впервые так ответила, он чуть не подпрыгнул до потолка. Проклятие было снято. Никаких больше «может быть, Самад Миа», «возможно, Самад Миа». Только да, да, да. Нет, нет, нет. Четко и ясно. Это стало огромным облегчением, но не спасало окончательно. Сыновья его подвели. Как невыносимо больно. Он передвигался по ресторану, не смея поднять глаз. Когда звонили дядюшки-тетушки, он увиливал от ответа или попросту лгал. Миллат? Уехал в Бирмингем, в мечеть, укрепляется в вере. Маджид? Скоро женится, да, очень хороший молодой человек, берет в жены милую бенгальскую девушку, да-да, в лучших традициях.
Увертюра началась с перемены мест жительства – все перебрались кто куда. В начале октября вернулся Миллат, похудевший, заросший бородой и твердо настроенный не встречаться с братом – по политическим, религиозным и личным мотивам. «Если Маджид будет здесь, – заявил Миллат (на сей раз в образе Де Ниро), – я уйду». Поглядев в затравленные глаза тощего, усталого Миллата, Самад велел ему оставаться, поэтому Маджиду ничего не оставалось, как перебраться к Чалфенам (к большому огорчению Алсаны), пока ситуация не изменится. Джошуа, злой на родителей, променявших его на еще одного Игбала, отправился жить к Джонсам, а Айри, номинально вернувшаяся в отчий дом (чтобы, так и быть, «закончить год»), круглыми сутками торчала у Чалфенов, занимаясь поручениями Маркуса в надежде скопить денег на две поездки (джунгли Амазонки летом 93-го и Ямайка в 2000-м) и частенько, засидевшись допоздна, оставалась спать на кушетке.
– Дети покинули нас, уехали в дальние страны, – так меланхолично сказал Самад Арчи по телефону, что тот засомневался, не поэтическая ли это цитата. – Они путники в чуждой земле.
– Скорее они сбежали на эти чертовы холмы, – угрюмо ответил Арчи. – Дорого бы я дал, чтобы ее почаще видеть дома, но за последние несколько месяцев, боюсь, и пенни не наберется…
Пенсов десять Арчи бы удалось наскрести. Айри действительно почти не приходила домой. Она была между молотом и наковальней – как Ирландия, Израиль или Индия. Безнадежное положение. Останься она дома, Джошуа будет цепляться из-за несчастной подопытной мыши. Приводить доводы, на которые ей нечего возразить, как ни крути: «Разве можно патентовать живое существо?», «Ты считаешь, это правильно – прививать вирусы животным?». Она не знала, что отвечать, и, истинная дочь своего отца, помалкивала и держалась от него на расстоянии. А у Чалфенов, у которых она работала все лето, приходилось иметь дело с Маджидом. Это был кошмар. Когда девять месяцев назад она только начала работать у Маркуса, ее работа сводилась к необременительному разбиранию папок; теперь же обязанностей стало в семь раз больше: в свете вспыхнувшего интереса к эксперименту Маркуса ей приходилось общаться с прессой, разбирать мешки писем, организовывать встречи; платить ей стали как секретарю. Но в чем беда: если она и секретарь, то Маджид – доверенное лицо, ученик и последователь, он сопровождает Маркуса в поездках, ходит с ним в лабораторию. Настоящий клад. Самородок. Он не просто сокровище, но и очаровательное существо. И не просто очаровательное, а еще и благородное. Маркусу казалось, что он явился в ответ на его молитвы. Этот юноша умел ткать красивейшие этнические кружева и делал это с недетским профессионализмом, поразительным для его возраста. Маркусу не хватало терпения формулировать аргументы – Маджид ему помогал. Именно благодаря ему Маркус, щурясь от ослепительного солнца, вышел из лаборатории на божий свет, где его ждали люди. Они хотели знать о Маркусе и его мыши, и Маджид знал, как им это рассказать. «Нью Стейтмэн» требовалась статья на две тысячи слов по вопросу патентирования – Маджид записывал слова Маркуса, попутно облекая их в элегантные формулировки, превращая пресные высказывания ученого, равнодушного к вопросам этики, в изысканные философские размышления. Новостному четвертому каналу хотелось взять интервью – Маджид давал совет, как сесть, как наклонить голову, какие делать жесты. И это юноша, который большую часть жизни провел в горах Читтагонгского района, без телевизора и газет! Маркус – хоть и всю жизнь стойко ненавидел это слово и не употреблял его с тех самых пор, когда его, трехлетнего, отец отодрал из-за него за уши, – был склонен называть это чудом. Либо, в самом крайнем случае, невероятным везением. Из-за этого парня менялась его жизнь – вот уж точно невероятное везение. Впервые в жизни Маркус был готов признаться себе в своих недостатках – пусть крохотных, но все же… недостатках. Возможно, он был чересчур необщителен. Возможно, слишком агрессивно относился к публике с ее любопытством. Теперь он был готов к переменам. А самым гениальным и совершенным в данной истории было то, что ни разу, ни на секунду Маджид не заставил Маркуса поступиться ни единым принципом его драгоценного чалфенизма. Напротив, он неустанно им восхищался. Как он сам сказал Маркусу, единственной его целью было донести чалфенизм до масс. Но для этого людям нужно объяснить все в доступной их пониманию форме. В его доводах было что-то такое возвышенное и умиротворяющее, что Маркус, еще полгода назад плевавший на подобные соображения, теперь безропотно с ними соглашался.
– Одно место в нашем столетии еще пустует, – говорил Маджид (лесть ему, несомненно, удавалась). – Фрейд, Эйнштейн, Крик, Уотсон… Одно место не занято, Маркус. Автобус еще не совсем заполнен. Динь! Динь! Еще одно место…
Как противостоять такому искушению? Бороться было невозможно. Маркус и Маджид. Маджид и Маркус. Ничто остальное не имело значения. Эта парочка не обращала внимания ни на недовольство Айри, ни на чехарду с местожительством – загадочные сейсмические колебания, которые в окружающих вызвала их дружба. Маркус ушел, как Маунтбэттен из Индии или пресыщенный подросток от своего недавнего товарища. Он снял с себя ответственность за все и за всех – Чалфенов, Игбалов, Джонсов, – кроме Маджида и своей мыши. Остальные считались изуверами. И Айри приходилось прикусывать язычок, сдерживаться насчет хорошего, доброго Маджида, расхаживающего по дому в белой одежде. Но, как предсказания второго пришествия, как все эти святые, спасители и гуру, Маджид Игбал был, по меткому выражению Нины, первоклассной, стопроцентной, настоящей, подлинной, истинной, абсолютной занозой в заднице. К примеру, типичный разговор:
– Айри, я в недоумении.
– Не сейчас, Маджид, мне нужен телефон.
– Мне бы не хотелось отнимать твое драгоценное время, но дело не терпит отлагательств. Я не могу разобраться.
– Маджид, может, ты просто…
– Послушай. Джойс любезно купила мне джинсы. Они называются «Леви’с».
– Давай я тебе потом перезвоню? Хорошо… Ладно… Пока. Да, Маджид! У меня был важный звонок. В чем дело?
– Так вот, у меня есть эти красивые американские джинсы «Леви‘с» белого цвета, которые сестра Джойс привезла из поездки в Чикаго, Город Ветров, как его называют, хотя, учитывая его близость к Канаде, не думаю, что в его климате есть какие-то отличительные особенности. Да, мои чикагские джинсы. Какой продуманный подарок! Я был вне себя от радости, когда его получил. Но потом меня смутила этикетка с внутренней стороны, согласно которой эти джинсы «садятся по фигуре». И я задался вопросом, что значит «садятся по фигуре»?
– Садятся, пока не станут по фигуре, Маджид. Думаю, так.
– Но Джойс могла ведь предположить, какой в точности размер мне подойдет, правда? 32 или 34.
– Хорошо-хорошо, Маджид, мне совершенно неохота их смотреть. Верю на слово. Значит, старайся, чтобы они не сели.
– Первоначально я пришел именно к такому решению. Но оказалось, что отдельной процедуры для усаживания джинсов не предусмотрено. Они сами сядут, если их постирать.
– Гениально.
– Ты согласна, что на швах им все равно потребуется стирка?
– Что ты предлагаешь, Маджид?
– Интересно, садятся ли они до какой-то определенной степени, а если да, то до какой? Если расчеты сделаны неправильно, производители могут получить массу судебных исков. Чего хорошего в том, что они садятся по фигуре, если они не сядут по моей фигуре? Еще каждый может предположить, что эти джинсы должны повторять контуры тела. А как такое возможно?