Все так. И когда доходило до менее ортодоксальных программ КЕВИНа – программ решительных действий, Миллат всегда был готов принять в них участие. Он был для них просто находкой. Всегда в авангарде, первый лезет в бой, когда речь идет о джихаде; никогда не теряет голову в трудной ситуации; смелый и сильный, как Брандо, или Пачино, или Лиотта. Но даже сейчас, когда Миллат стоит в коридоре родительского дома и с гордостью размышляет об этом, его сердце неприятно сжимается. Потому что в этом-то все и дело. Четвертый пункт. Очиститься от Запада.
Он знал, что самый яркий пример «отмирающего, упаднического, разлагающегося, развращенного и жестокого западного капитализма и доказательство фальшивости его помешанности на правах и свободах» (листовка «Путь от Запада») – это голливудское кино. И он знал (Хифан его не раз прорабатывал на этот счет), что фильмы о гангстерах и мафии – это самый-самый яркий пример. И все же… от них было труднее всего отказаться. Он отдал бы все косяки, какие он когда-либо выкурил, и всех женщин, с которыми когда-либо спал, чтобы только вернуть те фильмы, которые сожгла его мать, или хотя бы купленные в последнее время, которые конфисковал Хифан. Он порвал членскую карточку «Роки Видео» и выкинул видеомагнитофон Икбалов, чтобы избавиться от искушения, но разве он виноват, что на четвертом канале неделя фильмов с Де Ниро? Разве он виноват в том, что песня Тони Бенетта «Нищие и богатые» доносится из магазина и западает ему в душу? Его самая постыдная тайна заключалась в том, что каждый раз, когда Миллат открывал дверцу машины, багажник, дверь КЕВИНа или, как сейчас, дверь своего собственного дома, в его голове проносилось начало «Крутых парней», а в его подсознании (по крайней мере, он считал это своим подсознанием) возникала фраза:
Сколько я себя помню, я всегда хотел быть гангстером.
Он представлял эту фразу именно так, записанную тем же шрифтом, что и на рекламе фильма. И когда он ловил себя на этом, то всеми силами старался избавиться от воспоминания, пытался взять над ним власть. Но Миллат не умел контролировать себя, и в большинстве случаев дело кончалось тем, что он открывал дверь, сгорбившись и откинув голову а-ля Лиотта, и думал:
Сколько я себя помню, я всегда хотел быть мусульманином.
Он знал, что в некотором смысле это было еще хуже, но ничего не мог поделать. Из нагрудного кармана его пиджака торчал белый платочек, а в кармане он носил кости, хотя и понятия не имел, как в них играют. Ему нравились длинные верблюжьи пальто, и он мог приготовить устриц, как настоящий гангстер, хотя ни за что бы не сумел сделать карри из баранины. Он знал, что все это харам.
Но хуже всего была его злость, непохожая на праведный гнев божьего человека, горячая, жестокая злость гангстера или малолетнего преступника, решившего показать себя, организовать банду и стать круче всех. Какая бы ни была борьба: во имя Бога, против Запада, против самонадеянной западной науки, против его брата или Маркуса Чалфена – он сделает все, чтобы победить. Миллат затушил бычок о перила. Его бесили эти неблагочестивые мысли. Но ведь все остальное идет хорошо. У него ведь есть самое главное: он ведет праведную жизнь, читает молитвы (пять раз в день), постится, работает на благо КЕВИНа, распространяет их учение. Разве этого мало? Может быть. Какая разница. В любом случае назад дороги нет. Он встретился с Маджидом, он с ним встретился лицом к лицу и вышел победителем. Он назвал своего брата жалким тараканом и после этого тет-а-тета решил во что бы то ни стало выполнить свою миссию. Миллат поправил зеленый галстук, прошел с видом Лиотты (угроза и обаяние) по коридору и толкнул кухонную дверь (Сколько я себя помню…). Сейчас две пары глаз уставятся на него, как объективы камер: панорамный кадр и крупный план.
– Миллат!
– Амма.
– Миллат!
– Джойс.
(«Отлично. Значит, мы все знакомы, – в голове Миллата зазвучал голос Пола Сорвино. – Тогда давайте займемся делом»).
– Спокойно, джентльмены. Ничего такого. Это мой сын. Маджид, это Микки. Микки, это Маджид.
Снова в «О’Коннеле». Алсана наконец сдалась на уговоры Джойс, но сама решила не марать руки. Она велела Самаду «сводить куда-нибудь» Маджида, чтобы поговорить с ним и убедить его встретиться с Миллатом. Но Самад не представлял, куда сводить Маджида, если не в «О’Коннел», а вести туда сына было неприятно. Они с женой вышли в сад, чтобы решить этот вопрос, и Самад был уверен в успехе до тех пор, пока Алсана, сделав обманное движение, не поставила ему блок и не двинула ногой в пах. Вот они в «О’Коннеле», и, точно, все идет из рук вон. Он, Арчи и Маджид постарались войти в бар, как можно незаметнее, но этого не получилось: и посетители, и персонал замерли в ужасе. Последний раз, когда Самад и Арчи привели с собой постороннего, это был бухгалтер Самада – низенький человечек с лицом, похожим на крысиную мордочку. Весь вечер он пытался беседовать с завсегдатаями бара об их сбережениях (как будто у завсегдатаев «О’Коннела» были сбережения!) и дважды (!) просил подать ему кровяную колбасу, хотя ему уже говорили, что свинину здесь не подают. Этот неприятный случай произошел в 1987-м. И что теперь? Прошло всего пять лет, и Самад снова приводит чужого, на этот раз одетого в белое – слишком белое для вечера пятницы в «О’Коннеле» – и к тому же слишком юного (негласные правила устанавливали возраст посетителя не моложе тридцати шести). Чего Самад добивается?
– Чего ты добиваешься, Сэмми? – спросил Джонни, печальный бывший оранжист, склоняясь над своей тарелкой и подцепляя на вилку мясо с овощами. – Хочешь сделать из нашего бара проходной двор?
– Кто он-то? – спросил Дензель – он все еще был жив.
– Это твой хороший сын? – поинтересовался Кларенс, который тоже, милостью Божией, был здесь.
– Спокойно, джентльмены. Ничего такого. Это мой сын. Маджид, это Микки. Микки, это Маджид.
Микки ошеломленно молчал, а с лопаточки в его руке свисал кусок недожаренной яичницы.
– Маджид Махфуз Муршад Мубтасим Икбал, – спокойно представился Маджид. – Приятно познакомиться, Майкл. Я столько о вас слышал.
Довольно странно, если учесть, что Самад ни слова ему не говорил о бармене.
Микки смотрел через плечо Маджида на Самада, ожидая подтверждения.
– Что-что? Это тот сын, которого ты отправил на родину? Это Маджид?
– Да-да, это Маджид, – поспешно ответил Самад, сердясь, что мальчик привлек такое внимание. – Что ж, нам с Арчибальдом как обычно…
– Маджид Икбал, – задумчиво повторил Микки. – Я бы никогда… Никогда бы не подумал, что вы Икбал. В смысле, у вас очень приятное лицо.
– И все же, Майкл, я Икбал, – Маджид обвел понимающим взглядом Микки и других неудачников, собравшихся у стойки, – несмотря на то, что довольно долго не виделся с отцом.
– Здорово сказано. Прямо как в книге. У нас тут висит… погодите минутку… сейчас скажу… ваш пра-пра-дедушка.
– Я заметил, как только вошел, и хочу вам сказать, Майкл, что я вам за это крайне признателен. – Маджид засиял, как ангел. – Благодаря этому портрету я чувствую себя как дома. Я знаю, что это место очень дорого моему отцу и его другу Арчибальду Джонсу, а потому я надеюсь, что оно будет дорого и мне. Они привели меня сюда, я полагаю, для того, чтобы обсудить некоторые важные вопросы, и мне кажется, трудно было бы найти место лучше для них, чем ваш бар, несмотря даже на ужасное состояние вашей кожи.
Микки был потрясен. Не скрывая своего удовольствия, он ответил, обращаясь одновременно и к Маджиду и к завсегдатаям «О’Коннела»:
– Охеренно хорошо говорит, правда? Прямо как настоящий чертов Лоуренс Оливье, королевский, мать их, английский, без ошибок. Славный парень. Я с радостью обслужу такого посетителя, как ты, Маджид. Такого культурного и все такое. А насчет моей кожи ты не переживай: мои прыщи не касаются еды, а меня самого особо не беспокоят. Каков джентльмен! При нем даже неловко говорить как попало, самому хочется говорить красиво.
– Микки, мне и Арчибальду как обычно, – сказал Самад. – А сын сейчас выберет. Мы его будем ждать возле пинбола.
– Хорошо, – ответил Микки, не в силах оторвать взгляд от темных глаз Маджида.
– Хорошенький у тебя костюмчик, – проворковал Дензель, завистливо поглаживая белую льняную ткань. – Помнишь, Кларенс, в таких у нас на Ямайке англичане ходили.
Кларенс медленно кивнул, потрясенно разглядывая Маджида.
– Ладно, вы двое, идите за свой столик, – пробурчал Микки, отгоняя их. – Я вам все принесу. Дайте мне поговорить с Маджидом. Растущий организм… надо хорошо питаться. Ну, Маджид? Что будешь брать? – Микки облокотился на прилавок, как заботливая продавщица. – Яйца?
Грибы? Фасоль? Тосты?
– Я, пожалуй… – Маджид оглядел написанное мелом меню и, весь сияя, повернулся к Микки, – я пожалуй, возьму бутерброд с беконом. Да, именно так. Хочу сочный, вкусный, хорошо политый кетчупом кусок бекона на ломтике черного хлеба.
Надо было видеть терзания, написанные в тот момент на лице Микки! Оно кривилось так, что бармен становился похожим на горгулью. В нем боролось желание угодить самому изысканному клиенту, какой когда-либо к нему заходил, и страх нарушить святое правило «О’Коннела». НИКАКОЙ СВИНИНЫ.
Левый глаз Микки начал дергаться.
– А может быть, лучше яичницу? Я отлично готовлю яичницу, правда ведь, Джонни?
– Еще бы, классная яичница, – добродушно сказал Джонни, сидевший за столом, хотя вообще-то у Микки яичница всегда выходила какая-то серая и твердая. – Честное слово, матерью клянусь, просто великолепная.
Микки наморщил нос и покачал головой.
– Ну, может, фасоль или грибы? Омлет или жареную картошку? На Финчли-роуд никто не жарит картошку лучше, чем я. Выбирай, сынок, – отчаянно взмолился он. – Ты же мусульманин. Ты же не хочешь заказать бутерброд с беконом и разбить сердце своего отца?
– От бутерброда с беконом ничего не случится с сердцем моего отца. А вот насыщенные жиры, которые накопились в его организме в результате пятнадцати лет питания в вашем заведении, плохо влияют на его сердце. Довольно странно, – спокойно продолжал Маджид, – почему до сих пор никто не возбудил дело, я имею в виду уголовное дело, понимаете, против тех работников системы питания, которые не сообщают клиентам содержание жиров в подаваемой еде и не предупреждают их о вреде здоровью, которому они подвергаются. Довольно странно.