стретиться или нет?
– Давай, – горько сказал Самад, – ответь ему. Раз уж он предпочитает спрашивать совета у двух старых идиотов и у человека, которого он едва знает, и то только со слов своего отца, так ответь ему. Ну! Отвечай!
Арчи поежился.
– Ну… я не могу… в смысле, это не мне решать… я думаю, если он хочет… но опять же, если ты считаешь…
Самад стукнул кулаком по тарелке Арчи, так что омлет подскочил и шлепнулся на пол.
– Решай, Арчибальд. Можешь ты хоть один раз за всю свою жалкую жизнь принять решение?!
– Э-э… орел – да, – выдохнул Арчи и достал из кармана монетку в двадцать пенсов. – Решка – нет. Готовы?
Монетка подлетела и завертелась, как вертится любая монетка в идеальном мире, мелькая то светлой, то темной стороной достаточно часто, чтобы загипнотизировать человека. А потом в какой-то момент своего триумфального взлета ее траектория начала искривляться, и искривляться неправильно, так что Арчибальд понял: она летит не к нему, а куда-то назад, далеко назад – он повернулся, как и все остальные, чтобы проследить, как она по изящной кривой летит к игровому автомату и попадает ровно в щель. И тут же огромный монстр засветился, шарик запустился и начал свой хаотический, шумный путь в лабиринте из вращающихся дверок, автоматических клапанов, трубок и позванивающих колокольчиков до тех пор, пока он, оставленный без присмотра и без руководства, не испустил дух и не свалился обратно в лунку.
– Вот черт. – Арчи был вне себя от радости. – Интересно, каковы были шансы, что так получится?
Нейтральное место. В наше время шансы найти нейтральное место настолько малы, может быть, даже меньше, чем в трюке Арчи. Стоит только подумать о том, сколько всякого дерьма надо разгрести, чтобы начать все с чистого листа. Национальность. Страну. Принадлежность. Веру. Воровство. Кровь. И еще кровь. И еще. И не только место должно быть нейтральным, но и тот, кто тебя приведет в это место, а также тот, кто послал того, кто приведет. В Северном Лондоне не осталось ни таких мест, ни таких людей. Но Джойс сделала все, что могла. Во-первых, она пошла к Кларе. Клара тогда училась в университете, располагавшемся в здании из красного кирпича на юго-восточном берегу Темзы, и там была аудитория, в которой она занималась по пятницам. Предусмотрительный преподаватель оставил ей ключ. С трех до шести аудитория свободна. В ней есть доска, столы, стулья, две настольные лампы, кинопроектор, шкаф-картотека и компьютер. Клара могла поклясться, что ни одной вещи в классе не больше двенадцати лет. Сам университет был построен всего двенадцать лет назад. Построен на пустыре. На этом месте не было ни индийского кладбища, ни римских виадуков, ни зарытого космического корабля пришельцев, ни фундамента развалившейся церкви. Ничего, просто земля. Совершенно нейтральное место. Клара дала ключ Джойс, а Джойс передала его Айри.
– Но почему мне? Я со всем этим никак не связана.
– Вот именно. Я со всем этим связана. Поэтому ты идеально подходишь. Потому что ты его знаешь и в то же время не знаешь, – загадочно сказала Джойс. Она подала Айри ее длинное белое пальто, перчатки и одну из шапок Маркуса с нелепой кисточкой на макушке. – И еще потому, что ты его любишь, хотя он и не любит тебя.
– Ага, спасибо, Джойс, что напомнила.
– Любовь – главное в этом мире.
– Нет, Джойс. Любовь – совсем не главное. – Айри стояла на пороге дома Чалфенов и смотрела, как ее собственное могучее дыхание вырывается в морозный ночной воздух. – Это всего лишь слово из шести букв, которое помогает продавать страховки и кондиционеры для волос. Холод дикий! Должна будешь.
– Все мы кому-то должны, – согласилась Джойс и захлопнула дверь.
Айри вышла на улицы, которые знала всю жизнь, и пошла по дороге, по которой ходила тысячу раз. Если бы прямо тогда ее спросили, что такое память, попросили дать самое точное определение памяти, она бы ответила: это улица, на которой ты впервые пинал ногами сухие листья. И вот она идет по ней. При хрусте каждого листочка под ногами приходил на память хруст всех предыдущих листьев. Ее окутывали знакомые запахи: мокрые опилки и мокрый гравий под деревьями, свежее дерьмо под пропитавшимися водой листьями. Эти ощущения захватывали ее душу. Несмотря на то что она решила стать стоматологом, она все еще не утратила поэтическую жилку: ее по-прежнему иногда посещало это прустовское озарение, когда она видела вещи насквозь, хотя и выражала свои ощущения в стоматологических терминах. Она испытывала боль, какую доставляет чувствительная эмаль, или даже выдранный зуб, когда нерв оголен, – такую боль она испытывала каждый раз, когда проходила мимо гаража, в котором они с Миллатом, когда им было по тринадцать, пересчитывали сто пятьдесят пенсов, украденные у Икбала из копилки из-за отчаянного желания купить пачку сигарет. Она испытывала ноющую боль (как ноет вся челюсть, когда при неправильном прикусе один зуб давит на другой), бредя мимо парка, где они в детстве катались на велосипедах, где они выкурили свой первый косяк и где однажды в страшный ливень он ее поцеловал. Айри хотела бы полностью отдаться этим фантазиям о прошлом и настоящем: купаться в них, делать их слаще, дольше, особенно поцелуй. Но в руке у нее был ледяной ключ, а вокруг – жизни людей, более странные, чем любые фантазии, более причудливые, более жестокие и с такими событиями, каких не бывает в фантазиях. Она не хотела связываться с длинными историями этих жизней, но она уже связалась, и теперь ее тащат за волосы к развязке по знакомой дороге: «Кебабы Мали», «Мистер Чонг», «Раджа», «Булочная Малковича» – даже с завязанными глазами она могла бы прочитать эти вывески; а теперь под мостом, обгаженным голубями, и дальше по широкой дороге, ныряющей в Гладстон-парк, как в огромный зеленый океан. Так можно и утонуть в воспоминаниях, но она постаралась выплыть. Она перепрыгнула через низкую ограду вокруг дома Икбалов, как прыгала тысячи раз, и позвонила в дверь. Время прошедшее или будущее неопределенное.
А на втором этаже в своей спальне Миллат последние пятнадцать минут пытался постигнуть указания брата Хифана по поводу преклонения (брошюра: «Как правильно поклоняться Богу?»):
САЙДА: преклонение. При сайде пальцы должны быть сжаты и указывать в направлении киблы по линии ушей, а голова зажата между рук. Если ты кладешь лоб на что-то чистое: на камень, землю, дерево или ткань – это фард, и, как говорят (мудрецы), опустить нос вниз – это ваджиб. Не положено прижимать к земле только нос без серьезного оправдания. Если ты прижимаешь к земле только лоб – это макрух. Во время сайды надо по крайней мере трижды повторить: «Субана риббийял-ала». Шииты говорят, что во время сайды лучше всего лежать на кирпиче, сделанном из глины Карбалы. Если ты ставишь обе ступни или по крайней мере по одному пальцу каждой ноги на землю – это фард или ваджиб. Но некоторые мудрецы говорят, что это сунна. Потому что, если ноги не касаются земли, то намаз не признается или считается макрухом. Ничего страшного, если во время сайды лоб, нос или ступни ненадолго перестанут касаться земли. Если во время сайды согнуть пальцы ног и повернуть их к кибле – это сунна. В «Радд-уль-мухтар» записано, что те, кто говорит…
Досюда он дочитал, а впереди было еще больше трех страниц. Он покрылся холодным потом, пытаясь вспомнить все, что халал или харам, фард или сунна, макрух-тарима (категорически запрещается) и макрух-танцихи (запрещается, но не так жестко). В отчаянии он сорвал с себя футболку, застегнул на своем торсе несколько ремней, встал перед зеркалом и занялся другим, более простым делом, которое он знал в мельчайших деталях:
Ты на меня смотришь? Ты на меня смотришь?
На кого ж еще тебе, блин, смотреть?
Ведь больше здесь нет никого.
Ты на меня смотришь?
Он совершенно увлекся, выхватывал невидимые пистолеты и швыряя невидимые ножи в дверцу шкафа, когда вошла Айри.
– Да, – сказала Айри, в то время как он растерянно молчал, – я смотрю на тебя.
Спокойно и кратко она объяснила про нейтральную территорию, о месте и времени. Со своей стороны, она попросила его пойти на компромисс, помириться и не сердиться (все этого просили), а потом она подошла к нему вплотную и положила холодный ключ в его горячую ладонь. Почти случайно она коснулась его груди. В промежутке между ремнями, как раз там, где его сердце, сжатое полосами телячьей кожи, так сильно билось, что она ясно услышала его стук. У нее было мало опыта, так что неудивительно, что она спутала учащение сердцебиения из-за того, что он передавил себя ремнями, с тлеющей страстью. Что касается Миллата, то его слишком давно никто не трогал, и сам он слишком давно никого не трогал. Прибавьте еще воспоминания, десять лет безответной любви, длинную-длинную историю, и станет ясно, что результат был неизбежен.
И вот соединились их руки, соединились их ноги, соединились их губы, они падают на пол и соединяются окончательно (они связали свои судьбы), занимаются любовью на молитвенном коврике. А потом все закончилось так же резко и лихорадочно, как началось; они в ужасе отпустили друг друга (по различным причинам), Айри, голая, забилась в угол у двери – ей было стыдно и неудобно, потому что она видела, что он сожалеет о том, что сделал. А Миллат схватил свой молитвенный коврик, направил его к Кабе, убедился, что коврик лежит прямо на полу, под ним не оказалось случайно ни книг, ни ботинок, что его пальцы сжаты и указывают в направлении киблы по линии ушей, убедился, что и лоб, и нос касаются пола, что обе ноги крепко уперты в пол, но пальцы ног не согнуты, что он преклоняется перед Каабой, но не ради Каабы, а во имя одного Аллаху та-ала. Он удостоверился, что все это выполнил в совершенстве, пока Айри, плача, оделась и ушла. Он должен был удостовериться, что все это выполнил в совершенстве, потому что он верил, что с небес за ним наблюдает большая камера. Он должен был удостовериться, что все выполнил в совершенстве, потому что это фард, а «тот, кто меняет объект преклонения, становится неверным» (брошюра «Прямая дорога»).