– Классическая фотография. Она везде. Я ее помню. Снимали, когда он давал показания на суде в Калифорнии. У него такой охеренно надменный вид! Очень чалфенистичный!
Джошуа закусил губу. НЕ ПОДДАВАЙСЯ. ЕСЛИ НЕ ПОДДАШЬСЯ, ЗАВОЮЕШЬ ЕЕ РАСПОЛОЖЕНИЕ.
– Хватит, Крисп, – решительно сказала Джоэли, погладив Джоша по голове. – Не забывай, что мы сегодня собираемся сделать. Не мучай его хоть сегодня.
В ЯБЛОЧКО!
– Ну… ладно.
Криспин прибавил газу.
– Минни, вы с Падди проверили, у всех все есть? Все, что нужно?
– Да, все в порядке.
– Отлично.
Криспин достал серебряную коробочку, наполненную всем необходимым для того, чтобы свернуть здоровый косяк, и бросил ее Джоэли, попав по ноге Джоша.
– Сверни нам по одному, милая.
Мудила.
Джоэли подняла с пола коробочку. Она поставила машинку для сворачивания травки Джошуа на колено и согнулась над ней. Джошуа видел ее длинную шею, а ее грудь оказалась практически у него в руках.
– Нервничаешь? – спросила она и выпрямилась, держа в руке готовый косяк.
– Из-за чего?
– Ну… по поводу сегодня. Из-за внутреннего конфликта.
– Конфликта? – озадаченно пробормотал Джошуа. Ему хотелось быть там, на улице, среди счастливых людей, не раздираемых конфликтами, среди праздничной толпы.
– Боже мой! Ты меня восхищаешь! Все-таки цель ФАТУМа – непосредственные действия… и даже мне иногда непросто сделать то, что нужно. Хотя это для меня самое главное в жизни… Кроме ФАТУМа и Криспина, у меня никого нет.
«КРУТО, – подумал Джошуа, – ПРОСТО ФАНТАСТИКА».
– Вот и сегодня я ужасно боюсь.
Джоэли раскурила косяк и сразу же передала его Джошуа, а микроавтобус проносился мимо здания Парламента.
– Знаешь, как говорят: «Если когда-нибудь мне придется выбирать, кого предать: друга или страну – я надеюсь, что у меня хватит смелости предать страну». Выбор между долгом и принципом. Мне в этом смысле легче. Не знаю, смогла бы я это сделать, если бы была на твоем месте. Если бы это был мой отец. И у меня, и у Криспина только один долг – забота о животных, поэтому нет никакого конфликта. Нам легче. Но ты, Джоши, из нас всех ты принял самое ответственное решение… и при этом ты остаешься таким спокойным. Это достойно уважения… И я уверена, что Криспин оценил твою смелость, потому что он немного сомневался…
Джоэли говорила, а Джошуа кивал в нужных местах, но сильная тайская трава, которую он курил, выцепила одно слово из ее речи: «спокойный» – и вставила его в вопрос: «Почему ты такой спокойный, Джоши? Ты ввязался в серьезное дело… Почему ты такой спокойный?»
Он так и думал, что со стороны кажется спокойным, неестественно спокойным. Количество адреналина в его крови противоречило нарастающему новогоднему веселью, не соответствовало взбудораженности остальных членов ФАТУМа. Добавьте сюда еще действие травки, и станет ясно, почему Джошуа казалось, что он бредет под водой, на огромной глубине, а далеко над ним плещутся дети. Но это было не столько спокойствие, сколько инертность. Они ехали по Уайтхоллу, а он никак не мог решить, правильно это или нет: плыть по течению, пустить все на самотек – или он все-таки должен стать похожим на людей там, на улицах, кричать, плясать, драться, трахаться… должен ли он стать более… как там говорится?.. более инициативным. Перед лицом будущего взять инициативу в свои руки.
Он глубоко затянулся и погрузился в воспоминания о том времени, когда ему было двенадцать. В двенадцать он был развитым ребенком, который просыпался каждое утро с мыслью о том, когда объявят, что осталось всего двенадцать часов до ядерной войны, – старый, но заманчивый сценарий конца света. Тогда он много думал о будущем, о важных решениях, которые надо принять быстро и в последний момент. И даже тогда ему приходило в голову, что сам он вряд ли потратил бы свои последние двенадцать часов на секс с Эллис – пятнадцатилетней соседской няней. Вряд ли в эти двенадцать часов он будет говорить всем и каждому, как он их любит, вряд ли обратится в иудаизм, вряд ли сделает все то, чего ему всегда хотелось и на что он никогда не мог решиться. Он понимал, что, скорее всего, спокойно вернется в свою комнату и закончит постройку замка из «Лего». А что еще можно сделать? Какое еще можно принять решение? Решение требует времени, безграничного времени, времени как горизонтальной оси жизни: принимаешь решение, а потом ждешь результатов, сидишь и ждешь. Славная вещь – мечта об отсутствии времени (ОСТАЛОСЬ ДВЕНАДЦАТЬ ЧАСОВ ОСТАЛОСЬ ДВЕНАДЦАТЬ ЧАСОВ), о том моменте, когда последствия исчезают и можно делать все что угодно («Да, я сумасшедший! Я просто сумасшедший!» – послышалось с улицы). Но двенадцатилетний Джош был слишком нервическим, слишком правильным, слишком чалфенистичным, чтобы суметь полностью насладиться этим моментом или даже самой мечтой о нем. Он думал: а что, если мир все же не исчезнет, а я пересплю с Эллис, а она забеременеет, и тогда…
То же самое и сейчас. Боязнь последствий. Та же дурацкая инертность. То, что он собирается сделать со своим отцом, было таким огромным, таким гигантским, что было невозможно даже думать о последствиях, невозможно представить, что будет после того, как он сделает то, что должен. Ничего. Пустота. Что-то вроде конца света. А Джошуа всегда терялся, когда сталкивался с концом света или пусть даже с концом года.
Каждый канун Нового года – это близящийся апокалипсис в миниатюре. Ты трахаешь кого хочешь, блюешь где хочешь, чокаешься с кем хочешь. На улицах толпы народа. По телевизору показывают героев и антигероев уходящего года. Страстные последние поцелуи. Десять! Девять! Восемь!..
Джошуа глядел на Уайтхолл, где люди радостно готовились к генеральной репетиции конца света. Они все знали, что он произойдет, так же как знали, как будут себя вести, когда он произойдет. Но не мы правим миром, думал Джошуа, а он нами. И с этим ничего не поделаешь. Впервые в жизни он это ясно понял. А Маркус Чалфен думает как раз наоборот. И тогда он в общих чертах понял, почему дошел до этого, почему он проезжает по Вестминстер-бридж и смотрит на Биг-Бен, отсчитывающий время до того момента, когда он, Джошуа, погубит своего отца. Потому же, почему мы все до этого ходим, пробираясь между рифами и водоворотами, между Сциллой и Харибдой?
Братья Миллат, Хифан, Тайрон, Мо Хусейн-Ишмаэл, Шива, Абдул-Колин и Абдул-Джимми застыли как вкопанные посреди станции, а вокруг них бурлила новогодняя жизнь.
– Круто, – сказал Миллат. – И что теперь делать?
– Читать не умеешь? – спросил Абдул-Джимми.
– Братья, давайте сделаем так, как написано, – сказал Абдул-Колин своим глубоким, мягким баритоном, пресекая всякие споры. – Пересядем на Финчли-роуд, если будет на то воля Аллаха.
Миллат действительно не мог прочитать объявление, и по очень простой причине. Он был под кайфом. Сегодня был второй день Рамадана, и Миллат обкурился. Каждый синапс его тела закончил работу и пошел домой. Но один трудолюбивый работник задержался и трудился у него в мозгу, поддерживая бег одного навязчивого вопроса: «Зачем? Зачем накуриваться, Миллат? Зачем?» Хороший вопрос.
Днем он нашел в шкафу забытую восьмушку марихуаны – целлофановый пакетик, который он не решился выкинуть шесть месяцев назад. И он все выкурил. Немного – прямо в своей комнате (курил в форточку), еще немного в Гладстон-парке, бóльшую часть на стоянке уиллзденской библиотеки и прикончил остатки в общежитии у некоего Уоррена Чэпмена – южноафриканского скейтбордиста, с которыми они когда-то дружили. В итоге сейчас, когда он стоит на платформе с остальными братьями, он так укурен, что слышит не только звуки в звуках, но и звуки в звуках в звуках. Он слышит, как мышь бежит по рельсам, и стук ее лапок вписывается в высшую гармонию, в высший ритм, вместе с неровным сопением старушки, стоящей в двадцати футах от него. И даже когда подошел поезд, он различал эти звуки сквозь его грохот. Миллат знал, что если выкуришь много травы, много-много, то достигнешь уровня дзен-буддистской ясности и будешь совершенно в норме, как будто вообще не курил. Миллат хотел бы чувствовать себя именно так. Но он не смог дойти до дзен-буддистской ясности. Просто не хватило травы.
– Что с тобой, брат Миллат? – заботливо спросил Абдул-Колин, когда двери вагона открылись. – Цвет лица у тебя какой-то нездоровый.
– Неа, все нормально, – сказал Миллат и вполне правдоподобно принял нормальный вид. Трава – не то что алкоголь: как бы тебя ни развезло, ты всегда можешь собраться до некоторой степени. Чтобы доказать самому себе, что это так, Миллат медленно и уверенно прошел в конец вагона и сел между братом Шивой и восторженными австралийцами, едущими на ипподром, закончив собой рядок братьев КЕВИНа.
У Шивы, в отличие от Абдула-Джимми, была буйная молодость, и он с пятидесяти ярдов узнавал эти красноречивые красные глаза.
– Миллат, приятель, – сказал он достаточно тихо для того, чтобы братья не услышали его за грохотом поезда. – До чего ты себя довел?
Миллат поднял голову и посмотрел вперед, на свое отражение в стекле.
– Я готовлюсь.
– Как? Выводя себя из строя? – прошипел Шива. Он глянул на ксерокопию Суры 52, которую он никак не мог точно запомнить. – Ты что, больной? Это же и в нормальном состоянии невозможно запомнить, а уж если как ты…
Миллат слегка покачнулся и заторможенно повернулся в Шиве:
– Я готовлюсь не к чтению Суры, а к действиям. Потому что никто, кроме меня, не способен действовать. Мы теряем одного человека, и все остальные тут же предают общее дело. Все бегут, а я остаюсь.
Шива промолчал. Миллат намекал на недавний «арест» брата Ибрагима ад-Дина Шукраллаха под фальшивым предлогом: уклонение от налогов и гражданское неповиновение. Никто не принимал всерьез эти обвинения, но все знали, что это предупреждение, не в самой мягкой форме, о том, что полиция следит за деятельностью КЕВИНа. Из-за этих событий Шива первым предложил отступить от плана А, и к нему тут же присоединились Абдул-Джимми и Хусейн-Ишмаэл, который, несмотря на свое желание драться