все равно с кем, боялся за свой магазин. Целую неделю шли споры (Миллат отстаивал план А), а 26 декабря Абдул-Колин, Тайрон и Хифан решили, что план А не отвечает долгосрочным интересам КЕВИНа. В конце концов, они не могут позволить себе оказаться в тюрьме, пока в КЕВИНе нет лидеров, способных их заменить. Так с планом А было покончено. С ходу придумали план Б. Он заключался в том, что семь членов КЕВИНа придут на пресс-конференцию Маркуса Чалфена, встанут и прочитают Суру 52 «Гора» сначала на арабском (это сделает Абдул-Колин), а потом на английском. Миллат вышел из себя, когда узнал про план Б.
– И это все? Почитаете ему Коран, и все? И это называется наказать его?
А как же месть? Как же сладкое: воздаяние, джихад?
– Хочешь сказать, – мрачно поинтересовался Абдул-Колин, – что слово Аллаха, данное пророку Магомету – Сала Аллаху Алайи Уа Салам, – это недостаточно?
Конечно, нет. Но несмотря на то, что Миллата план Б выводил из себя, ему пришлось сдаться. Вместо споров о чести, жертвенности, долге, жизни и смерти – всего того, ради чего Миллат и вступил в КЕВИН, – вместо всего этого встали споры о переводе. Все сошлись на том, что ни один из переводов Корана не может быть признан словом Аллаха, но в то же время все признавали, что план Б утратит свою весомость, если никто не поймет, что скажут члены КЕВИНа. Итак, вопрос был в том, какой перевод и почему. Будет ли это перевод одного из ненадежных, но признанных ориенталистов: Пальмера (1880), Белла (1937–39), Арберри (1955) или Дэвуда (1956)? Специфический, но поэтичный перевод Дж. М. Родуэлла (1861)? Или старый добрый Мухаммед Мармадьюк Пиктхолл, обращенный из англиканской церкви в ислам – (1930)? Или перевод одного из арабских братьев: прозаический Шакира или цветистый Юсуфа Али? Пять дней спорили о переводе. Когда Миллат приходил в эти дни в Килберн- Холл, ему ничего не стоило представить, что эти болтуны, собравшиеся в кружок, эти якобы фанатичные фундаменталисты на самом деле редакторское собрание «Лондон Ревью оф Букс».
– Но Давуд же нудный! – яростно спорил брат Хифан. – Например, 52:44: «И если они увидят, как падает кусок неба, они скажут: «Это всего лишь туча облаков!» «Туча облаков»? Что за ерунда? Родуэлл, по крайней мере, пытается передать поэзию, особый дух арабского языка: «И если узрят они пряди небес падающие, то скажут «Это облако густое». «Пряди», «облако густое» – это ведь гораздо сильнее!
Потом, запинаясь, заговорил Хусейн-Ишмаэл:
– Я, конечно, простой мясник, владелец магазина, может, я не все понимаю… Но мне очень нравится вот это… это кажется, Родуэлл… да, Родуэлл 52:49: «И когда опустится ночь, прославляй его на закате звезд». «Опустится ночь». Хорошая фраза. Прямо как из баллады Элвиса. Гораздо лучше, чем у Пиктхолла: «И ночью славословьте его при заходе звезд». «Когда опустится ночь» – гораздо, гораздо лучше.
– И что, мы ради этого собрались? – закричал на них Миллат. – Ради этого мы вступили в КЕВИН? Чтобы сидеть и ничего не делать? Сидеть тут на задницах и играть словами?
Но план Б был принят. И вот они несутся по линии Финчли-роуд, к Трафальгарской площади, чтобы его осуществить. Вот поэтому Миллат обкурился. Чтобы у него хватило смелости сделать что-то еще.
– Я не сдаюсь, – невнятно пробормотал Миллат Шиве на ухо. – Разве мы для того здесь, чтобы сдаться? Я не для этого вступил в КЕВИН! Ты для чего вступил в КЕВИН?
По правде говоря, Шива вступил в КЕВИН по трем причинам. Во-первых, потому, что ему надоело быть единственным индуистом в мусульманском ресторане. Во-вторых, потому, что быть главой отдела внутренней безопасности КЕВИНа – намного круче, чем быть официантом в «Паласе». И, в-третьих, из-за женщин. (Не из-за женщин КЕВИНа, которые были красивыми, но целомудренными до крайности, а из-за обычных женщин, которые восхищались его новыми манерами и на которых его новый аскетизм производил огромное впечатление. Им нравились его борода и шляпа. Они говорили ему, что в тридцать восемь лет он наконец-то стал настоящим мужчиной. Их приводило в восторг то, что он отказался от женщин. И чем больше он от них отказывался, тем большей популярностью пользовался. Пока это соотношение было верным, и у Шивы за последнее время было больше женщин, чем за всю жизнь кафиром). Но Шива каким-то образом почувствовал, что правду сейчас лучше не говорить, и ответил:
– Чтобы исполнить свой долг.
– Значит, мы с тобой на одной стороне, брат Шива, – сказал Миллат и хотел похлопать Шиву по колену, но промахнулся. – Вопрос только в том, сможешь ты или нет?
– Прости, друг, – произнес Шива, убирая руку Миллата, которую тот уронил Шиве между ног и так там и оставил, – но, учитывая твое… состояние… вопрос в том, сможешь ли ты.
Да, вот это был вопрос, и Миллат думал, что, может быть, сделает что-то или не сделает, правильное или глупое, хорошее или нехорошее.
– Милл, у нас есть план Б, – настаивал Шива, увидев тень сомнения на лице Миллата. – Давай просто выполним план Б, и все. Зачем нам неприятности. Друг, ты весь в отца. Настоящий Икбал. Не можешь оставить все как есть. Не будить лихо, пока рак не свистнет, или как там оно говорится.
Миллат опустил взгляд. Когда они выходили, в нем было больше уверенности. Он представлял этот путь, как прямой бросок по Джубили-лайн: Уиллзден-Грин – Чаринг-Кросс. Никаких пересадок, никакого обходного пути, только по прямой до Трафальгарской площади, где он выйдет из поезда, поднимется на поверхность и встретится лицом к лицу с врагом своего прапрадедушки – Генри Хэвлоком на его обгаженном голубями постаменте. Это придаст ему храбрости. Он войдет в Институт Перре с мыслью о мести и реванше, с былой славой в сердце и тогда, тогда он, он…
– Меня, кажется, – сказал Миллат после паузы, – сейчас вырвет.
– Бейкер-стрит! – объявил Абдул-Джимми. И с тайной помощью Шивы Миллат выбрался из вагона, чтобы пересесть на другой поезд.
Двадцать минут спустя по Бейкерлу-лайн они добрались до заледеневшей Трафальгарской площади. Вдали Биг-Бен. На площади Нельсон, Хэвлок, Напье и Георг IV. И еще Национальная галерея рядом с церковью св. Мартина. Все памятники повернуты к часам.
– Любят они в этой стране своих идолов, – заметил со странной смесью серьезности и юмора Абдул-Колин, который стоял неподвижно в толпе плюющих на эти мраморные монументы, танцующих и ползающих вокруг них людей. – Кто-нибудь объяснит мне, почему англичане ставят свои памятники спиной к культуре и лицом ко времени? – Он сделал паузу, давая дрожащим от холода братьям КЕВИНа оценить этот риторический вопрос. – Потому что они смотрят в будущее, чтобы забыть прошлое. Иногда становится их даже жалко. – Он повернулся и посмотрел на пьяную толпу. – У англичан нет веры. Они верят в творения человека, но человеческие творения тленны. Посмотрите на их империю. Все, что от нее осталось, – это улица Чарльза II и «Саут-Эфрика-хаус», да еще дебильные мраморные люди и мраморные кони. И солнце у них восходит и садится за двенадцать часов. Вот и все, что осталось.
– Мне холодно, – заныл Абдул-Джимми, хлопая руками в перчатках (он не был в восторге от ораторства дяди). – Идемте, – позвал он, когда в него врезался большой англичанин с пивным брюхом, мокрый после купания в фонтане. – Уйдем поскорее из этого сумасшедшего дома. Нам на Чэндос-стрит.
– Брат, – обратился Абдул-Колин к Миллату, стоявшему в стороне от остальных. – Ты готов?
– Я вас догоню, – слабо отмахнулся тот. – Не волнуйтесь, я приду.
Он хотел посмотреть две вещи. Во-первых, одну скамейку вон там под стеной. Он пошел к ней – длинный неровный путь, попытки не выписывать кругаля (он так обкурился, что ему казалось: к каждой ноге привешено по гире). Но он все же добрался. И сел. И вот: Икбал.
Буквы в пять дюймов высотой от одной ножки скамейки до другой. ИКБАЛ. Четкие, грязного ржавого цвета, но все еще видны. У них была длинная история.
Его отец сидел на этой скамейке через несколько месяцев после того, как приехал в Англию, и сосал кровоточащий палец. Неловкий старик-официант случайно срезал ему кончик пальца. Тогда, в ресторане, Самад почти не почувствовал, потому что это была его мертвая рука. Так что он просто обмотал палец платком, чтобы остановить кровотечение, и продолжил работать. Но ткань пропиталась кровью, ее вид отпугивал клиентов, и наконец Ардашир отправил его домой. Самад вышел из ресторана, прошел через район театров и вышел по Сент-Мартин-лейн на площадь. Здесь он опустил палец в фонтан и стал смотреть, как его красная кровь вытекает в прозрачную воду. Но этим он привлекал внимание людей. Поэтому он пошел, сел на скамейку и пережал палец, чтобы остановить кровотечение. Но кровь все текла. В итоге он сдался: ему надоело держать руку кверху, и он ее опустил. Палец свисал, как кошерное мясо, Самад надеялся, что кровь потечет сильнее. А потом, когда он сидел, свесив голову, а его кровь стекала на асфальт, его охватило первобытное желание. Очень медленно он написал своей кровью от ножки до ножки ИКБАЛ. Затем, стараясь увековечить свое имя, он прошелся по надписи ножом, чтобы кровь въелась получше.
– Как только я закончил надпись, мне стало стыдно, – объяснял он позже своим сыновьям. – И я пытался бежать от своего стыда. Я знал, что в этой стране я тосковал… но это было совсем другое. В итоге я цеплялся за заграждение на Пиккадилли-Серкус, падал на колени и молился, молился и плакал, мешая уличным музыкантам. Потому что я знал, что я хотел сказать этим поступком. Я хотел оставить свой след в этом мире. Это значило, что я загадывал будущее. Как те англичане, которые называли именами своих жен улицы в Керале, как те американцы, которые поставили свой флаг на Луне. Аллах предупреждал меня. Он говорил: «Икбал, ты становишься таким же, как они». Вот что все это значило.
«Нет, – подумал Миллат, когда впервые услышал эту историю, – это значило совсем другое. Это значило, что ты ничтожество». И, глядя сейчас на эту надпись, Миллат чувствовал только презрение. Всю жизнь ему хотелось, чтобы у него был Крестный отец, а вместо этого – Самад. Ущербный, жалкий, глупый однорукий официант, который за восемнадцать лет в чужой стране не сумел оставить на ней никакого следа, кроме вот этого. «Это значит, что ты ничтожество», – повторил Миллат, пробираясь между первыми лужицами рвоты (девушки пьют уже с трех часов дня) и идя к Хэвлоку, чтобы посмотреть в его мраморные глаза. «