необходимо. И Арчи думал, неужели это так нужно и его дочери. Она как-то странно на него смотрит. Рот полуоткрыт, взгляд умоляющий. Но что он может ей сказать? Новый год приходит и уходит, а плохие люди всегда были, есть и будут. Их всегда много.
– Когда я была маленькой, – тихо сказала Айри, нажимая на кнопку звонка, чтобы водитель остановился, – я считала их маленькими алиби. Эти билетики. Сам подумай: на них есть время. Дата. Место. И если я попаду в суд и мне придется доказывать, что я невиновна, что я действительно была там-то во столько-то, а вовсе не там, где они говорят. И тогда я достану такой билетик.
Арчи ничего не ответил, и Айри уже решила, что разговор окончен, но несколько минут спустя, когда они проталкивались сквозь новогоднюю толпу на площади, мимо глупо озирающихся туристов, когда они шли к Институту Перре, ее отец сказал:
– Надо же, никогда об этом не думал. Но я запомню. Ведь трудно сказать, как повернется жизнь. Правда же? Так что отличная мысль. Думаю даже, надо подбирать билеты на улице и складывать в банку. Вот и будет алиби на все случаи жизни.
И все эти люди направляются к одной точке. К последнему месту действия. Огромному залу, одному из многих залов Института Перре; залу, в котором не проходят выставки и который тем не менее называется выставочный зал. К месту собраний, чистому месту. Белизна/хром/чистота/простота (так он был описан в дизайнерском проекте). Здесь собираются те, кто хочет собраться на нейтральной территории в конце двадцатого века. Реальное место, где они могут представить свое дело (будь то хоть реклама, хоть нижнее белье, хоть реклама нижнего белья) в пустоте, в стерильном вакууме. Естественная необходимость после тысячи лет давки и крови. Это место для всех одинаковое, чистое, благодаря ежедневным усилиям негритянской уборщицы со сверхсовременным пылесосом в руках. Это место охраняется по ночам поляком мистером Де Винтером – сторожем (как он себя называет, хотя официально он зовется секьюрити). Ночью можно увидеть, как он стережет это место, бродя по нему с плеером и слушая польскую национальную музыку. Любой прохожий может увидеть его сквозь огромное стекло, за которым акры охраняемой пустоты и объявление с ценой за квадратный фут квадратных футов этой прямоугольной пустоты длинной длины, широкой ширины и достаточной высоты для того, чтобы поместились три Арчи, если поставить их друг на друга, и еще влезла бы половинка Алсаны. И сегодня (а никакого завтра не будет) на стенах вместо обоев два огромных плаката с надписями НАУЧНАЯ КОНФЕРЕНЦИЯ ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ, выполненными самыми разными шрифтами: от нарочито древнего Century Gothic до современного Impact, – призванными создать ощущение тысячелетней истории (как гласил дизайнерский проект). Надписи серые, светло-синие и темно-зеленые, потому что именно эти цвета, как показали исследования, ассоциируются с «наукой и новыми технологиями» (фиолетовый и красный означают искусство, ярко-синий – «качество и/или надежность»), так как, к счастью, после стольких лет общей синестезии (соль+голубой уксус, сыр+зеленый лук) люди наконец могут правильно отвечать на вопросы относительно дизайна комнаты или обновления комнаты/мебели/Британии (так было в дизайнерском проекте: новый Британский зал, место для Британии и английскости, место Британии, Британское промышленное и культурное место…). Теперь люди знают, что они должны чувствовать при взгляде на матовый хром. Они знают, что значит национальная идентичность. Что значат эмблемы. Рисунки. Карты. Музыка. Кондиционеры. Улыбающиеся черные дети или улыбающиеся китайские дети или…….(заполните сами). Мировая музыка. Орел или решка. Кафельная плитка или паркет. Растения. Бегущая вода.
Они знают, чего хотят. Особенно те, кто в этом веке переместился из одного места в другое, как мистер Де Винтер (урожденный Войчич) – переименованный, обновленный. Они хотят, как в любой анкете, места, свободного места, только места, места, места…
Глава 20. О мышах и о памяти[99]
Как в телевизоре! Лучшего комплимента для реальности у Арчи просто не существовало. А тут даже еще круче, чем в телевизоре. Очень по-современному. От дизайнерских изысков просто дух захватывает, сидишь и пернуть боишься. Плюс эти кресла – пластиковые, без ножек, в форме «s»; ощущение такое, будто они согнулись сами собой; стоят рядком в десять линеечек – сотни две, наверное; а когда садишься, они подстраиваются под тебя – мягкие, но упругие. Удобство! Прогресс! Только и остается, что восхищаться их искусным изгибом, думает Арчи, погружаясь в одно из таких кресел, ему в его складывательной конторе такое и не снилось. Красота!
А еще здесь лучше, чем в телевизоре, потому что кругом полно своих. Позади, у самой стены, Миллбой (паршивец), Абдул-Джимми и Абдул-Колин; поближе в середке – Джош Чалфен, на первом ряду – Маджид с Чалфеншей (Алсана на нее и не глядит, но Арчи все равно решает помахать, а то как-то невежливо), а лицом к собравшимся (прямо напротив Арчи – у него тут наилучшее место) сидит Маркус – прямо-таки как в телевизоре: за длинным-длинным столом, облепленным микрофонами, точно роем, точно огромными черными брюшками пчел-убийц. Рядом с Маркусом четыре незнакомца: три его возраста, а один совсем старый, сморщенный – засушенный, если можно так выразиться. И на всех очки, как в телике. Правда вот, одеты они по-простому: на них не белые халаты, а свитера с треугольным горлом, галстуки и мокасины. Жалко.
Журналистской суетой Арчи не удивишь (плачущие родители, пропавшие дети либо, наоборот, по иностранному сценарию про сироток: плачущий ребенок, пропавшие родители), но тут совсем иное дело: посреди стола находится кое-что весьма любопытное (на ТВ такого не увидишь, сплошные рыдания): мышь. Обычная такая коричневая мышка, ничего особенного, только подвижная очень – все кружит и кружит по большому, как телевизор, стеклянному коробу с вентиляционными дырочками. Сначала Арчи перепугался (семь лет в стеклянном ящике!), но выяснилось, что это временно, специально для фотографов. Айри объяснила, что в институте для мыши приготовлено просторное многоэтажное помещение с различными трубами и норками, не заскучаешь, и позже ее туда пересадят. Так что все в порядке. Ох и шельмовская морда у этой твари! Такое впечатление, что она все время корчит рожи. И вообще они такие проворные. Чертовски тяжело за ними следить. Потому-то они Айри в детстве и не разрешали завести мышку. Куда проще с золотыми рыбками, да и память у них короче. По опыту известно: долгая память порождает многие обиды, а обиженный домашний питомец (не тем накормили, не так искупали) – то еще удовольствие.
– Верно говоришь, – соглашается Абдул-Микки и плюхается на сиденье рядом с Арчи, не испытывая ни малейшего почтения к креслам без ножек. – Охота, что ли, возиться с каким-нибудь гребаным принципиальным грызуном.
Арчи улыбается. Микки – классный парень, с ним бы здорово ходить на футбол и крикет или смотреть уличную драку, – комментатор он что надо. Философ. В обычной жизни эта сторона его натуры почти не проявляется. Но сними с него фартук, дай отойти от плиты и как следует развернуться – Микки сразу себя покажет. Арчи всегда рад с ним поболтать.
– Что-то тянут, – говорит Микки. – Не торопятся, верно? Так и будем всю ночь на мышь пялиться? Как-никак сегодня новогодний вечер, и раз мы сюда пришли, подавай нам что-нибудь эдакое.
– Да, – отвечает Арчи, одновременно и соглашаясь, и нет. – Думаю, они свои записи просматривают и так далее… Им же надо не просто так вскочить и выкрикнуть, что в голову придет. Они не обязаны все время всех развлекать. Ведь это наука. – Как и слово «современный», Арчи произносит «наука» так, словно кто-то вручил ему эти слова и взял обещание, что он их не сломает. – Наука, – повторил Арчи, ухватив слово покрепче, – это совсем другой коленкор.
Арчи кивает и не на шутку задумывается, подыскивая контраргументы, достаточно весомые, чтобы отстоять науку со всеми ее экспертизами, дерзкими устремлениями и мыслительными сферами, в которых ни они, ни Микки ни разу не бывали (ответ: без толку), чтобы доказать, что науке нужно отдавать дань уважения (ответ: еще чего. Главное – школа жизни, согласен?), и прикидывая, сколько секунд у него осталось, чтобы возразить (ответ: три).
– Ерунда, Арчи, все совсем не так. Гнилые твои аргументы. Типичное, блин, заблуждение. Наука ничем не лучше всего остального. Если рассмотреть ее поближе, конечно. В конце концов, она должна быть на радость людям, понимаешь, о чем я?
Арчи кивает. Он понимает Микки. (Многие – к примеру, Самад – не стали бы доверять тем, кто поминает фразу «в конце концов» всуе – футбольным менеджерам, агентам по недвижимости, продавцам всех мастей, однако Арчи считал иначе. Никогда экономное употребление разговорных фраз не казалось ему признаком глубины мысли собеседника, понимания сути вещей.)
– Не смеши меня, говоря, будто мое кафе хоть чем-то отличается от здешнего заведения, – продолжает Микки полнозвучным, но все-таки шепотом. – В итоге это одно и тоже. Все для посетителей. Exempli, мать твою, gratis: зачем совать в меню утку à l’orange, если ее не едят? Между нами, ни к чему выбрасывать уйму денег на то, от чего никому никакой радости. Подумай сам, – говорит Микки, постукивая пальцем по виску, и Арчи изо всех сил старается выполнить его завет.
– Это не значит, что новому нельзя давать шанс, – продолжает Микки, постепенно распаляясь. – Пусть попробует, проявит себя. Мы ж не филистеры какие, Арчи. В конце концов, ты же меня знаешь, я всегда был с причудами. Потому я и завел пару лет назад жаркое из капусты и картофеля.
Арчи с умным видом кивает. Жаркое из капусты и картофеля стало для них своего рода откровением.
– Тут та же петрушка. Нужно дать им шанс. Я говорил Абдул-Колину и своему Джимми: повремени хвататься за пушку, дай людям шанс. И вот они тоже здесь. – Абдул-Микки натянуто обменялся кивками со своими братом и сыном. – Ско