рее всего, услышанное им не понравится, но этого нельзя знать заранее, верно? По крайнем мере, они пришли сюда с открытым умом. Лично я пришел по рекомендации этого Маджида Ик-была, я доверяю ему и его суждениям. В общем, как говорится, поживем – увидим. Живем и, мать твою, учимся, Арчибальд, – говорит Микки, и это ни чуточки не обидно, потому что матерок у Микки словно междометия, сыплется, как горох или бобы, – живем и, мать твою, учимся. Вот что я тебе скажу: если сегодня меня сумеют убедить в том, что мой Джимми сможет родить детишек, у которых кожа не будет как, твою мать, поверхность Луны, я обращусь в их научную веру, Арчи. Заявляю прямо сейчас. Я ни хера не понимаю, какая связь между кожей старого Юсуфа и какой-то мышью, но, скажу прямо, я готов отдать себя в руки этого мальчишки, Ик-была. Хороший он, кажется, парень. Стоит десятка таких, как его брат, – лукаво добавляет Микки, понижая голос: позади сидит Самад. – Уж десятка – запросто. И о чем он, мать твою, думал? Уж я бы не сомневался, кого отправить подальше. Без колебаний.
Арчи пожимает плечами:
– Трудно было решить.
Скрестив руки, Микки насмешливо фыркает.
– Да ладно, приятель. Либо ты прав, либо нет. Стоит это осознать, Арч, как жизнь становится охерительно легка. Поверь моему слову.
Арчи с благодарностью кладет его слова в копилку, к другим мудрым высказываниям, которыми его одарил нынешний век: «Либо ты прав, либо нет», «Кончилось золотое время талонов на обед», «Честнее не скажешь», «Орел или решка?».
– Ой-ой, что такое? – расплывается в ухмылке Микки. – Мы идем. Усаживаемся. Микрофоны включены. Раз-раз, проверка. Смотрите-ка, мы изволим начинатушки.
– …эта новаторская работа заслуживает общественных денег и общественного внимания, а ее значение, с точки зрения любого здравомыслящего человека, перекрывает все предъявляемые ей возражения. Что нам необходимо…
Что нам необходимо, думает Джошуа, так это места поближе. Типичный «гениальный» план действий от Криспина. Тот попросил места в самой середине, чтобы члены ФАТУМА могли слиться с толпой и в последний момент натянуть вязаные шлемы, но идея явно провалилась: здесь попросту не было центрального прохода. Придется, словно террористам, отыскивающим места в кинозале, неуклюже пробираться к боковым проходам и терять драгоценные минуты, тогда как от скорости и напора зависит успех всей операции. Потеха. План вообще Джошу не нравился. Он, детально продуманный и абсурдный, служил исключительно к вящей славе Криспина. Криспин вскочит и что-то там прокричит, Криспин помашет оружием, Криспин сделает несколько телодвижений в псевдоджекниколсонском стиле – для полноты картины. ГРАНДИОЗНО. Джошу останется только сказать: «Папа, умоляю. Дай им все, что они хотят», – хотя он все же надеялся на возможность импровизации: «Папа, умоляю. Я так еще охренительно молод. Я хочу жить. Дай им все, что они хотят, Христом-богом прошу. Это всего-навсего мышь… Я же твой сын», а если отец будет раздумывать, придется хлопнуться в притворный обморок в ответ на притворный удар рукоятью пистолета. План настолько зависел от сыра, что требовал ни много ни мало стильтона. Но он сработает (уверял Криспин), такие вещи всегда срабатывают. Однако, проведя много времени в животном царстве, Криспин, как и Маугли, не слишком разбирался в причинах людских поступков. Он знал больше о психологии барсука, нежели о внутреннем устройстве Чалфенов. Так что, глядя снизу вверх, как Маркус рядом со своей великолепной мышью радуется величайшему достижению собственной жизни, а может, и целого поколения, Джошуа ломал свою ненормальную голову над вопросом: могли ли они с Криспином и ФАТумом в корне ошибиться. Неужели удастся перевернуть все вверх тормашками? Неужели они недооценили силу чалфенизма и его неодолимую преданность рационализму? Ибо вполне возможно, что его отец не просто легко и бездумно спасет то, что любит, подобно остальному плебсу. Вполне возможно, что любовь здесь вообще окажется ни при чем. А одна только эта мысль вызывала у Джоша улыбку.
– …и я хотел бы поблагодарить всех вас, особенно своих родных и друзей, за то, что вы пожертвовали новогодним вечером… спасибо, что вы пришли посмотреть начало этого, как мне кажется, необычайно интересного проекта, – и пришли не ради меня и остальных исследователей, а в силу гораздо более широких…
Едва Маркус начинает говорить, братья из КЕВИНа обмениваются взглядами. Выжидают десять минут. Или пятнадцать. Следуя инструкциям, ждут сигнала Абдул-Колина. А Миллату на инструкции плевать, по крайней мере, на те, что передаются из уст в уста или на клочках бумаги. Он подчинен внутреннему императиву, и холодная сталь в его внутреннем кармане – ответ на вызов, брошенный ему много лет назад. В нем живет Панде. В жилах бурлит мятежная кровь.
Раздобыл он его в два счета: пара звонков кое-каким ребятам из старой команды, безмолвный договор, деньги из кассы КЕВИНа, поездка в Брикстон – и гоп-ля! – он у него в руках, страшно тяжелый, но в остальном – самый обыкновенный, ничего особенного. Он как будто не в первый раз держал его в руках. Похожее чувство он испытал в девять лет, когда они с Самадом шли по улице в ирландском квартале Килбурна и увидели, как взрывалась машина. Самад был потрясен, потрясен до глубины души, а Миллат и бровью не повел. Ему это было знакомо. И нисколечко не пугало. Ибо на свете больше нет ни чужого, ни священного. Все хорошо знакомо. Холодный ствол в руке, первое прикосновение пальцев – какая ерунда. Но до чего же хочется помянуть словцо из трех букв, когда все вот так легко дается, без труда встает на свое место. Рок. Причем равносильное тому же телевизору: непрерывное повествование, придуманное, спродюсированное и поставленное кем-то другим.
Сейчас, разумеется, когда он обкурен и напуган, а свитер с правой стороны оттягивает словно бы игрушечная наковальня, то и дело норовя вмазать в пах, различие между телевидением и реальностью стало для Миллата несомненным. Но если все же задаться целью отыскать первоисточник (в отличие от Самада и Мангала Панде, Миллат не был на войне, не ходил на дело, так что сравнивать ему было не с чем), то следует вспомнить Пачино в первом «Крестном отце», затаившегося в туалете в ресторане (как некогда Панде – в казармах) и поджидавшего момент, чтобы выскочить оттуда и разнести к чертям собачьим двух парней за шашечным столом. И Миллату приходит на ум мысль. Мысль о том, что можно до бесконечности держать на паузе изображение Пачино, до одури прокручивать тот кадр, где на его лице написано сомнение, только это ничего не даст – он все равно пойдет и сделает задуманное.
– …и когда мы осознаем, что значение данной технологии для человечества… это, с моей точки зрения, ставит ее в ряд с такими открытиями ХХ века в области физики, как теория относительности, квантовая механика… когда мы поймем, какие она нам дает возможности выбора… вопрос стоит так: не голубые или карие будут глаза, а сможет человек видеть или нет…
Однако есть нечто, что человеческий глаз узреть не в силах, даже с помощью лупы, бинокля и микроскопа, Айри теперь прекрасно это знала. Нет, надо все-таки выяснить. Она сидела и переводила взгляд с одного на другого, в итоге черты стерлись, оставив голые коричневые холсты с непонятными неровностями – так теряет смысл многократное сказанное слово. Маджид – Миллат. Миллат – Маджид. Майлат. Милджид.
Хоть бы будущий малыш подсказал, подал знак. В голове вертится подхваченный у Гортензии стих – псалом 63: Тебя от ранней зари ищу я; Тебя жаждет душа моя, по тебе томится плоть моя… Как много нужно: вернуться назад, к самым корням, решающей встрече сперматозоида с яйцеклеткой, яйцеклетки со сперматозоидом, – в данном случае это самое начало. О ребенке, который у нее родится, она никогда не сможет с уверенностью сказать главное. Есть секреты, которые не раскрываются. В мечтах Айри уносится вперед, в то не столь отдаленное время, когда корни утратят малейшее значение – потому что так и должно быть, потому что они длины, и извилисты, и чертовски глубоки. Она отдается этим мечтам.
– Тот, кто храбр будет против всех напастей…
Уже несколько минут доклад Маркуса и щелканье фотокамер сопровождается новым звуком – слабым, еле слышным пением (раньше всех его различил Миллат). Маркус изо всех сил пытается его не замечать, но децибелы нарастают. Пытаясь понять, откуда звук, он замедляет речь и озирается, хотя поют явно снаружи.
– Позволь ему последовать за владыкой…
– Боже, – шепчет Клара на ухо мужу. – Да это Гортензия. Со своими. Арчи, пожалуйста, сходи утихомирь их. Прошу тебя. Тебе ближе к выходу.
Но Арчи не хочется лишаться удовольствия. В одном ухе выкладки Маркуса, в другом комментарии Микки – прямо как два сразу включенных телевизора. Уйма информации.
– Пусть Айри сходит.
– Не могу, она далеко сидит. Арчи, – Клара переходит на родной угрожающий говор, – надо положить этому пению конец!
– Сэм, – зовет друга Арчи. – Сэм, сходи ты. Ты вообще сюда не хотел идти. Так что давай. Гортензию знаешь. Просто скажи ей, пусть прикрутят звук. А я останусь, послушаю. Уйма информации, знаешь ли.
– С удовольствием, – шипит в ответ Самад и, резко вскочив, без зазрения совести прокладывает себе путь прямо по ногам Нины. – Место мне не держите, не надо.
Услышав шум в зале, Маркус отрывается от своих бумаг с подробным описанием семилетней мышиной жизни (позади только четверть жизнеописания) и провожает взглядом удаляющуюся фигуру.
– Наверное, этот человек решил, что наша мышь плохо кончит.
По залу прошелестел смешок, и вновь водворилась тишина. Микки ткнул Арчи локтем в бок.
– Гляди-ка ты, знает парень, что к чему. Чуток юмора делу не помеха. Я, конечно, дилетант, но кое в чем соображаю. Мы оксфордов не кончали. Зато мы прошли…
– Школу жизни, – поддакнул Арчи, потому что тоже ее прошел, пусть и немногим раньше. – Этого у нас не отнять.