Снаружи: Самад выходит на улицу, полный решимости, но она заметно ослабевает при виде внушительных свидетельниц Иеговы, немилосердно навьюченных париками, которые, числом десять, стоят на ступеньках у входа и так неистово колотят в свои инструменты, будто хотят извлечь из них не звуки, а нечто более значимое. Они поют во всю ширь легких. Пять охранников уже смирились с поражением, даже Райан Топс, похоже, слегка напуганный своим громогласным Франкенштейном, счел за лучшее встать в сторонке, на тротуаре по пути в Сохо, и раздавать прохожим «Сторожевую башню».
– А меня туда пустят? – интересуется пьяная девушка, рассматривая грубо намалеванное на обложке небо и зажимая журнал в кулаке вместе с новогодними флайерами клубов. – Там дресс-код есть?
С извинениями, осторожно, Самад похлопывает по квадратному плечу даму, играющую на треугольнике. Он использует весь словарный запас, доступный индусу при обращении к грозным пожилым ямаитянкам (немоглибывыпожалуйстапроститееслиможнопожалуйстаизвините – точь-в-точь, как на автобусных остановках), но барабаны все так же грохочут, казу жужжат, цимбалы бряцают. Дамы упорно топчут снег легкими туфельками. А Гортензия Боуден, которой маршировать не по возрасту, неколебимо восседает на складном стуле, сверля взглядом толпу танцующих на Трафальгарской площади. Между ее колен зажат плакат, на котором написано ни много ни мало:
ВРЕМЯ БЛИЗКО
– Миссис Боуден? – обращается к ней Самад в паузе между выкриками. – Меня зовут Самад Игбал. Я друг Арчибальда Джонса.
Гортензия не смотрит на него, даже бровью не ведет, поэтому он решает еще немного распутать замысловатую паутину их взаимоотношений.
– Моя жена дружит с вашей дочерью, моя двоюродная племянница тоже. Мои сыновья дружат с вашей…
Гортензия поджимает губы.
– Я знаю, кто ты. Ты знаешь, кто я. Но все люди в мире делятся на две части.
– Единственное, чего мы хотим, – спешит вставить Самад (он узрел пробивающуюся проповедь и решил придушить ее в зародыше), – так это попросить вас вести себя немного тише… по возможности…
Но Гортензия уже не слушает; закрыв глаза, она простирает руку и по старой ямайской традиции выкладывает ему истину как она есть:
– Две части: одни воспевают Господа, другие отрекаются от Него и губят свою душу.
Отворачивается. Выпрямляется. Сердито машет плакатом на толпу нетрезвых людей, шатающихся вокруг трафальгарских фонтанов. И тут к ней подлетает циничный журналюга, которому до зарезу надо забить пустое место на шестой полосе.
– Милочка, баннер чуть повыше, – падая коленом в снег, нацеливает он фотоаппарат. – Больше эмоций, вот так, именно. Красавица!
Свидетельницы Иеговы с новым жаром возносят голоса к небесам.
– Тебя от ранней зари ищу я, – пела Гортензия, – Тебя жаждет душа моя, по тебе томится плоть моя в земле пустой, иссохшей и безводной…
Стоя и глядя на эту картину, Самад внезапно с удивлением понимает, что ему не хочется им мешать. Отчасти потому, что он устал. Отчасти потому, что состарился. Но главным образом по той причине, что внутри него живет то же самое, пусть и по-другому звучащее имя. Ему знакомо это стремление, эта жажда. Мучительная, постоянная жажда, которая настигает тебя на чужбине и преследует всю жизнь.
– Точнее не скажешь, – думает он, – точнее не скажешь.
Внутри:
– Все ж таки пусть он чуток расскажет про мою кожу. Арчи, ведь он еще ничего о ней не говорил?
– Нет. Не переживай, думаю, он надолго завелся. Революционное открытие как-никак.
– Да, конечно… Но кто платит деньги, тот заказывает музыку.
– Разве ты платил за билет?
– Нет, правда твоя. Но я шел сюда с большими надеждами. А это одно и то же. Постой-ка, кажется, он сказал что-то насчет кожи…
Действительно, сказал. О папилломах на коже. И говорит добрых пять минут. Арчи не понимает ни слова. Но Микки выглядит довольным, похоже, все, что хотел, он услышал.
– Н-да, так вот почему оно все так, Арч. Очень интересно. Огромный прорыв в медицине. Эти доктора – сущие волшебники.
– …и в этом, – говорил Маркус, – он является основоположником. Он не только явился нашим идейным вдохновителем, но и во многом заложил основы данной работы, особенно в своем начальном труде, о котором я впервые услышал в…
Очень мило. Отдает дань уважения старому учителю. Тот, похоже, тронут. Плачет, кажется. Как его зовут, не разобрал. Все равно, Маркус молодец, что делится лаврами. Но перегибать палку тоже не стоит. А то послушать его, так тот старик вообще все за него сделал.
– Слышь, – судя по всему, Микки думает о том же, – что-то он перебарщивает, да? Ты ж говорил, что главный перец тут этот Чалфен.
– Может, они подельники, – высказывает предположение Арчи.
– …в то время, когда работа в данной области была законсервирована, и казалось, что она навсегда отошла в вотчину научной фантастики, он был первой ласточкой. Вот почему я не боюсь назвать этого человека путеводной звездой всей нашей исследовательской группы и своим личным наставником на протяжении вот уже двадцати лет…
– Знаешь, кто мой наставник? – спрашивает Микки. – Мухаммед Али. Без вопросов. Воплощение чистоты ума, духа и тела. Клевый парень. Борец, каких мало. И когда он сказал о себе, что он самый великий, он сказал не просто «самый великий».
– Да? – удивляется Арчи.
– Да, приятель, – торжественно отвечает Микки. – Он говорил: я самый великий всех времен. Настоящего, прошлого и будущего. Хорош стервец этот Али. Вот он и есть мой наставник.
Наставник, думает Арчи. Для него в этой роли всегда выступал Самад. Разумеется, Микки об этом знать не обязательно. Глупо, конечно. И странно. Однако так оно и есть. Сэмми для него авторитет – и в малом, и в большом, хоть настань конец света. Вот уже сорок лет Арчи всегда с ним советуется. Старый добрый Сэм. Славный парень.
– …так что если кто и заслуживает львиную долю признания за то чудо, которое вы видите перед собой, то это доктор Марк-Пьер Перре. Выдающийся человек и величайший…
Все эпизоды совершаются дважды, изнутри и снаружи, – получаются две разные истории. Еще только смутно припоминая имя, Арчи начинает ерзать на стуле и оглядываться, не вернулся ли Самад. Самада не видно. Вместо него взгляд падает на Миллата – тот решительно забавно выглядит. Животики надорвешь. Арчи пытается заглянуть ему в глаза, спросить взглядом, что с ним такое, но Миллат покачивается на стуле и пристально куда-то смотрит. Арчи тоже поворачивает голову и видит другую забавную картину: плачущего от гордости старика. Он плачет красными слезами. Арчи узнает эти слезы.
Но еще раньше их узнает Самад, капитан Самад Миа, неслышно вошедший в бесшумные современные двери; капитан Самад Миа, на миг замерший на пороге, щурясь сквозь очки и внезапно осознавший, что единственный на свете друг лгал ему целых пятьдесят лет. Что краеугольный камень, на котором стояла их дружба, не тверже зефира и не прочнее мыльных пузырей. Что, получается, он совсем не знал Арчибальда Джонса. Такое чувство, будто он смотрит плохой индийский фильм с дурацкой кульминацией. И вдруг наступает жутковато-веселая развязка: до Самада доходит глубинный смысл открывшейся ему правды: Только из-за этого случая мы были вместе все сорок лет. Это история, которая стоит всех историй. Подарок, который одаряет тебя годами.
– Арчибальд! – Тот отводит взгляд от доктора и, повернувшись к своему лейтенанту, издает громкий нервный смешок; с теми же чувствами бывшая невеста, а теперь жена смотрит на своего суженого в миг, когда между ними все стало по-новому. – Двуличный бесстыжий ублюдок, обманщик, миса мата, бхайнчут, сьют-морани, харам джадда…
Самад перескакивает на родную бенгальскую речь, буйно населенную лжецами, любителями сестриных ласк, сыновьями и дочерьми свиней, охотниками до материнского оргазма.
Пока зал потрясенно слушает вопли пожилого коричневого человека, орущего на непонятном языке на своего пожилого белого товарища, Арчи вслушивается в аудиторию, ее едва уловимые движения (у стены индусские парни, рядом с Джошем ребятня, Айри поглядывает, как третейский судья, то на Миллата, то на Маджида) и видит: Миллат, как Панде, подается вперед, он будет там первым; Арчи, который много чего видел и в жизни, и по телевизору и понимает, что означает этот бросок, вскакивает с места. И бежит.
Не успевает Миллат выхватить пистолет, а Самад что-либо сообразить, как Арчи, без спасительной монеты, без алиби, уже там, посредине между головой и мишенью Миллата Игбал – словно миг между мыслью и словом, словно мимолетное вторжение памяти и сожаления.
Какое-то время они шли в темноте по равнине, потом остановились, и Арчи вытолкнул доктора вперед.
– Ну-ка постой, – прикрикнул он, когда доктор случайно вошел в полосу лунного света. – Стой, где стоишь.
Ему хотелось увидеть зло, зло в чистом виде; распознать его, вглядеться – иначе задуманного не осуществить. Но сутулая фигура доктора казалась жалкой. Лицо было залито розоватой кровью, словно худшее уже свершилось. Никогда еще Арчи не доводилось видеть такого сломленного, подавленного человека. Это зрелище охладило пыл Арчи. Его так и подмывало сказать: «Похоже, ты чувствуешь то же, что и я», – потому что лучшего воплощения пульсирующей боли и тошноты из-за плещущегося в животе алкоголя было не придумать. Но он молчал, молчал и доктор; они стояли и смотрели друг на друга поверх заряженного пистолета. Арчи пришла в голову забавная мысль: а что, если этого человека не убивать, а взять да и свернуть? Свернуть и сунуть в карман.
– Ты уж извини, – после тридцати секунд томительной тишины сказал с отчаяньем в голосе Арчи. – Война окончилась. Лично я против тебя ничего не имею… но мой друг Самад… в общем, так надо.
Доктор моргал и, казалось, с трудом переводил дыхание. Красными от крови губами он выговорил: